(1722–1794 гг.)

 

ГЛАВА I

ЗНАЧЕНИЕ Сковороды. – Слободская Украйна до конца прошлого века. – Харьковское наместничество. – Вид сел. – Харьков в восьмидесятых годах прошлого века. – Коллегиум. – Записки Тимковского. – Остатки вольницы.

В старые годы Харьков имел несколько значительно распространенных изданий. В первой четверти этого столетия в нем издавались журналы: Украинский Вестник (Филомафитского и Гонорского), Харьковский Демокрит (Масловича), Украинский Журнал (Склабовского) и Харьковские Известия, газета политическая и литературная (Вербицкого). Одновременно с этими журналами и после них здесь издавался целый ряд альманахов и ученых сборников: Записки филотехнического общества (Каразина), Подарок городским и сельским жителям (Вербицкого), Утренняя звезда, Украинский альманах, Сочинения и переводы студентов Харьковского университета, Труды общества наук при Харьковском университете, Акты филотехнического общества, сборник Запорожская старина (Срезневского), Снип (Корсуна), Южно-русский сборник (Метлинского) и богатый материалами альманах Молодик (Бецкого) – теперь справочная книга для каждого, работающего над малорусскою былою жизнью. Харьковская литература имела в то время большой успех, вполне заслуженный. Все названные здесь издания составляют теперь биографическую редкость. Но если в настоящее время большинство украинских писателей перенесло свою деятельность в столичные журналы, не надо забывать, что долгое время почти все столичные журналы относились к провинциальной жизни свысока и мимоходом, питая к ней полное безучастие. Эту долю в особенности испытала наша, так называемая, украинская старина, которой Киев посвящал тоже когда-то и с таким успехом свои сборники (Киевлянин и др.), Чернигов свой Черниговский листок, а г. Белозерский почтенную «Основу».

Из первых по времени, харьковских писателей следует назвать Григория Сковороду.

 

___________

 

Личность Сковороды мало известна в русской литературе. О нем существуют до сих пор отдельные небольшие заметки в давно-забытых сборниках и журналах; но никто еще не посвящал ему труда, где бы собраны были и проверены возможно-полные сведения о жизни этого писателя. Сковорода, как Квитка и другие родственные ему украинские писатели, Котляревский и Нарежный, имеет чисто-народное; туземное значение.

Желая, в возможной полноте и целости, представить читателя характеристику Сковороды, о котором доныне в редком уголке его родины не вспоминаются с сочувствием, мы коснемся и самих трудов его.

Сковорода был человек самостоятельный, вольнолюбивый, с большою стойкостью нравственных убеждений, смелый в обличении тогдашних местных злоупотреблений. Несмотря на свой мистицизм и семинарский, топорный и нередко неясный слог, Сковорода умел, на практике, в своей чисто-стоической жизни, стать совершенно понятным и вполне народным человеком по всей Украйне тогдашнего времени. Его хвалители тогда восхищались и его духовными умствованиями, называя его степным Ломоносовым. Если уже гоняться за литературными кличками, то с деятельностью Сковороды скорее можно найти сходство в деятельности питомца другой мистической школы, Новикова.

Новиков работал в типографиях, в журналах, на ораторских кафедрах литературных обществ и в избранных кружках Москвы, уже обвеянной тем, что тогда выработали наука и общество на западе Европы. У него было состояние, много сильных и самостоятельных друзей. Сковорода был голыш и бедняк, но действовал в том же смысле. Видя все бессмыслие окружающей его среды, откуда, действительно, выходили схоластики тупицы, он самовольно отказался от чести кончить курс в киевском духовном коллегиуме, обошел, с палкой и с сумой за плечами, некоторые страны Европы и, возвратясь на тихую и пустынную родину тем же голодным и бездольным бедняком, стал действовать в поле, на сходках – в деревнях, у куреней отдельных пасек, в домах богатых предрассудками всякого рода тогдашних помещиков, на городских площадях и в бедных избах поселян. В Сковороде олицетворилось умственное пробуждение украинского общества конца XVIII столетия. Это общество, вслед за Сковородой (увидевшим, как его нравственно-сатирические песни стали достоянием народным и распевались бродячими лирниками и кобзарями), стало выходить из нравственного усыпления. Сковорода был сыном того времени на Украйне, которое вскоре создало ряд прочных школ, гимназий, университет и, наконец, вызвало к жизни украинскую литературу.

 

__________

 

Сковорода более действовал в Украйне восточной, Слободской. В 1765 г., указом Императрицы Екатерины II, из вольных Слободских полков была учреждена Слободская Украинская губерния; ее губернским городом назначен Харьков. Отдельные полковые города переименованы в провинциальные. В каждой провинции установлено, для гражданского управления, по шести комиссарств; казачьи полки переформированы в гусарские. На войсковых обывателей наложен подушный оклад; на пользующихся правом винокурения по 95 коп., в на лишенных его – по 85 коп. с казанной души. Но вот пришел 1780 г. Слободско-украинская губерния переименована в Харьковское Наместничество, которое 29 сентября в том же годы и открыто. Страна, еще недавно почти дикая и малообитаемая, населялась и принимала, наконец, вид благоустроенного общества. Пустынная, но плодородная земли нового харьковского наместничества стали привлекать богатых переселенцев с юга и с запада России. Еще в 1654г. в его границах было не более 80 тысяч жителей мужского пола; в 1782 г., по словам новейшего изыскателя[1], в Слободской Украйне было уже до 600 церквей, при которых заводились в иных местах приходские школы, обучавшие детей поселян и помещиков читать и писать. И в то время, как оседлые переселенцы с «тогобочной» Заднепровской Украйны, убегая от притеснений поляков, заводились здесь хлопотливою, домашнею жизнию, вольными грунтами и пасечными угодьями, лесами и прудами с пышными «сеносжатиями», мельницами и винокурнями, – распадающееся Запорожье не переставало их тревожить набегами отдельных, отважных шаек. В это время уважаемый некогда запорожец, «рыцарь прадедовщины» считался уже многими наравне с татарами, являвшимися изредка, из Ногайской стороны, выжигать новоразсаженные, по берегам Донца и Ворсклы, ольховые пристены и сосновые пустоши. Чугуев, где новейшие изыскания указывают следы печальной судьбы Остряницы, попавшего сюда по их указаниям, около 1638 г., в половине XVIII столетия, уже обзаводился «садом большим регулярным» и другим, «за оградой, садом виноградным».

В «Топографическом описании Харьковского Наместничества, с историческим предуведомлением о бывших в сей стране, с древних времен, переменах» (Москва. В типографии Компании Типографической, с указанного дозволения 1788 г.), мы нашли много интересных подробностей о частной жизни Украйны того времени, о ее нравах, производительности жителей и земли, и о состоянии ее высших сословий. Любопытно видеть смешение разнородных начал в этом юном, еще неутвердившемся обществе. С одной стороны, наружное благоденствие жителей деревень и местечек; с другой – извращение властей и всякого рода насильства частных лиц, богачей и дерзких проходимцев, чему мы приведем примеры из других источников того времени. Названная нами топография каря, под 1788 г., говорит о домашнем быте украинцев той поры: «Се есть характер, или начертание, домоводства Южных Россиян, отличающий их от Северных. Селение Украинское, при разных земли выгодах состоящее, отменной кажет вид. Здесь между пахотным полем видно несколько запущенных и долговременно неоранных облогов; в самом селении на гумнах только посредственное количество хлеба; притом хворостяные повети, коморы и всякая городьба; малого иждивения стоющия ворота – с первого взгляда влагають нам, великороссиянам, догадку о скудности селения и о небрежении жильцов. Но с другой стороны, покрытые сеном луговые сеножати и облоги оправдают перед всяким роде их хозяйства; обремененные пастбища великорослым и играющим скотом нарощают цену к имуществу жилища. Кладовые коморы, скотинные сараи и городьба, деланные из хворосту, доказывают, что они строятся для защиты только от воздушных перемен и зверей, а крепкая и дорогая городьба была бы в сем деле для хозяев убыточна». – «Липовые покои по сту лет слишком пребывают невредимы, чисты, светлы и здоровы». – «ух европейской людности, отчужденной азиатской дикости, питает внутренние чувства каким-то услаждение: дух любочестия, превратясь наследное качество жителей, предупреждает рабские низриновения и поползновения, послушен гласу властей самопреклонно, без рабства. Дух общего соревнования препинает стези деспотизма и монополии».

В этих витиеватых словах современного летописца много истины. Описывая забавы и увеселения старых харьковцев, он говорит: «Самой скудной человек без скриниц свадьбы не играет». – «Простой народ употребляет горячее вино с малолетства»[2]. – Половину праздничного дня просидят пятеро человек, пьючи между тем польосьмухи вина; они пьют медленно и малыми мерами, больше разговаривают». Средоточием образования того времени был в Слободской Украйне харьковский духовный коллегиум, единственный приют науки, до открытия в 1805 г. харьковского университета. В названном нами «Топографическом описании Харьковского Наместничества» сохранились и о нем любопытные данные. Автор прежде говорит: «В Харькове считается ныне, в 1778 г., –партикулярных домов 1532; в них жителей – купцов, мещан, цеховых, отставных нижних чинов, иностранцев, войсковых казенных обывателей, однодворцев, помещичьих подданных черкас, помещичьих крестьян, цыган и нищих, мужеска полу 5338 душ». – Далее: «После состоявшегося в 1721 г. Духовного регламента, Белгородский епископ Епифаний Тихорский основал в 1722 г. епархиальную семинарию в Белгороде, откуда в 1727 г. перевел училище в Харьков[3] К сему главною помощию и основанием было патриотическое усердие покойного генерал-фельдмаршала, князя М.М. Голицына, бывшего тогда главнокомандующим на Украйне. – Потом училищный дом наименован Харьковским Покровским училищным монастырем». – Императрица Анна Иоанновна, в 1731 г., даровала жалованную грамоту, где, «ревнуя дяди Петра Великого намерению и определению, указала: учить всякого народа и звания детей православных не только пиитике, риторике, но и философии, и богословии, славено-героическим и латинским языки; такожде стараться, чтоб такие науки вводить на собственном российском языке». В заключении грамоты сказано: «Чего ради сею жалованною грамотою тот монастырь, и в нем школы, и в них свободное учение утверждаем». Вместе с этим повелено все книги покойного митрополита Муромского и рязанского, Стефана Яворского, передать на основание библиотеки харьковского училища. «В ней книг разных языков, в том 1788 г.», говорит автор, «более 2000; но рукописей достопамятных не имеется, а только хранится собственноручная летопись св. Димитрия Ростовского. Здесь же хранятся фамильные бронзовые медали, присланные из Вены от князя Д.М. Голицына, для памяти, что покойные его родитель тому училищу основатель». – «Потом Белгородский архиепископ Петр Спелич дополнил Харьковское училище классами французского и немецкого языков, математики, геометрии, архитектуры, истории и географии, на что вызвал из европейских училищ учителей, выписав к тем наукам потребные книги и математические инструменты». – «Но, замечает автор, по отлучении его, 1741 г., от Белгородской епархии, классы французского языка, истории и математических наук оставлены, а от инструментов только некоторые поврежденные остатки до сих времен дошли». – «Сие оскуднение продолжалось до времен Великой Екатерины». – В 1765 г. снова к наукам здесь прибавлены французский и немецкий языки, даже инженерство, артиллерия и геодезия, кафедры которых в 1768 г., в феврале, и открыты бесплатно.  Бедным же дозволено обучаться и остальным наукам даром. – «В 1773 г. прибавлен класс вокальной и инструментальной музыки».

Другие записки о малороссийском обществе того времени представляют не менее любопытные черты переходного состояния страны, медленно оставлявшей казачество, запорожскую воинственность и предания гетманщины для новых обычаев и стремлений. Эти записки принадлежат бывшему директору Новгород-Северской гимназии, Илье Федоровичу Тимковскому, и напечатаны в отрывке, в «Москвитянине» (1852 г., № 17), под заглавием: «Мое определение в службу». Автор представляет черты воспитания детей тогдашних помещиков, для которых еще не существовало ни гимназий, ни лицеев, ни университетов. Он говорит: «Первому чтению церковно-славянской грамоты заучили меня в селе Деньгах мать и, в роде моего дядьки, служивший в поручениях из дедовских людей, Андрей Кулиц». Он носил и водил меня в церковь, забавлял меня на бузиновой дудке, или громко трубя в сурму из толстого бодяка, и набирал мне пучки клубники на сенокосах. Не без того, что ученье мое, утомясь на складах и титлах, бывало в бегах, и меня привязывали длинным ручником к столу». «По общему совету семейств, нас четверых с весны отдали учиться, за десять верст, в Золотоношский женский монастырь». У монахини Варсонофии мы оставили род пансиона. С нею жила другая монахиня, Ипполита, племянница ее, тоже грамотная, цветная блондинка. Та ходила за нами и учила нас». Потом автора, когда он подрос, отдают к сельскому дьячку, осанистому пану Василию, с длиною косою. В избе дьячка «столы составили род классов, на букварь, часослов и псалтырь; последние два с письмом. Писали начально разведенным мелом на опаленных с воском черных дощечках неслоистого дерева, с простроченными линейками, а приученные уже писали чернилами на бумаге. Из третьего же отделения набрались охотники в особый ирмолойный класс, для церковного пения, что производилось раза три в неделю: зимою – в комнате дьячка, а по весне – под навесом. Шумно было в школе от крику 30 или 40 голов, где каждый во весь голос читает, иное поет свое. Отцы за науку платили дьяку, по условия, натурою и деньгами. Окончание класса школьником было торжеством всей школы. Он приносил в нее большой горшок сдобной каши, покрытый полотняным платком. Дьяк с своим обрядом снимал платок себе, кашу разъедали школьники и разбивали горшок палками, на пустыре, издалека, в мелкие куски. Отец угощал дьячка. К праздникам он давал ученикам поздравительные вирши». Но вот еще одна перемена учителя. Учение у дьячка, описанное еще интереснее в «Пане Халявском» Квитки, становится уже недостаточным. Автор воспоминаний изображает это очень живописно. «Раннею весною явились на дворе две голубые Киреи. Они позваны в светлицы. То были переяславские семинаристы, отпущенные, как издавна велось, на испрошение пособий, с именем эпетиции. Такие ходоки выслуживались более цением по домам и церквам, проживали по монастырям и пустыням, еще имевшим в то время свои деревни; иным эпетентам счастливилось, что одно село разом из обогащало; иные пробирались даже на Запорожье. Начав труды, они учреждали свои складки, разживались на лошадь и приводили запасы себе и братии, привозили ум и журналы, что видеть, слушать и узнать досталось. Пришельцы наши, – один рослый, смуглый, острижен в кружок; другой белокурый, коренастый, с косою, – поднесли отцу на расписанном листе орацию. Он говорил с ними, посмотрел у них бумаги и почерки; задал им прочитать из книги и пропеть «Блажен муж»: первого принял моим наставником, второго наделил чем-то». – «»К праздникам для своих поздравлений учитель готовил расписные листы с особым мастерством. Имея запас разных узоров, наколотых иглою, он набивал сквозь них узоры на подложенную бумагу точенным углем, сквозь жидкое полотно, и по черным от того точкам рисовал рашпилем, а по нем отделывал пером с оттушевкою. В такие рамы он вписывал подносимые своего сочинения орации (9-10 стр.). Ученик скоро уже мог щегольнуть ученостью, и на дворовой сходке, на всеобщее удивление, неожиданно начать «по латинской Геллертовой грамматике вычитывать и пророчить бабам всякий вздор, о чем хотели».

Если наука в новом обществе туго принималась и приносила тощие и скудные плоды – нравы и обычаи изменялись еще медленнее. Дети помещиков от дьячков переходили в монастырские школы и обратно; окончательно доучивали их бродячие эпетенты-семинаристы. Духовные высшие коллегиумы, в Харькове и в Киеве, оставались для большинства высшего общества чужды. Туда стекались обучаться только дети духовенства. И напрасно в классах эпетентов раздавались особые одобрения числом похвал на доске, «laudes», из которых за вины положена была такса учетов, так что в зимние месяцы ученики выслуживали до 500 похвал, а в привольные весенние съезжали на десяток и менее. Напрасно и на дверях самих семинарий, по словам Тимковского, изображались символы степеней тогдашней науки: на первой двери символ грамматиков – нарисованный «мудрец с долотом и молотком, обтесывающий пень в пригожего подпоясанного ученика, с книгами под рукой»; на второй двери – символ пиитов и риторов – «колодец с воротом над ним о двух ушатах, из которых один опускается порожний, а другой выходит так полон воды, что она струями проливается», и на третьей двери – символ философов и богословов – «большой размахнувшийся орел, далеко оставивший землю и парящий прямо против солнца». Грамматики тогдашние были порядочными «пнями неведения», пииты и риторы мало почерпали знаний из колодца черствой риторической науки, и философы далеко не походили на орлов. Большинство народонаселения оставалось в полном невежестве. Поселяне работали и вели мирную жизнь, обуреваемую нередко попойками от распространявшегося более и более свободного винокурения Г. Маркевич, в своей «Истории Малороссии» (1842 г., т. 2, стр. 647), под 1761 г. говорит: «Вскоре гетман (последний гетман, граф К.Г. Разумовский) обнародовал универсал, в котором говорил, что малороссияне, пренебрегая земледелием и скотоводством, вдаются в непомерное винокурение, истребляют леса для винных заводов, а нуждаются в отопке хат; покупают дорого хлеб и не богатеют, а только пьют; во избежание этих беспорядков, он запретил винокурение всем, кроме помещиков и казаков, имеющих грунты и леса». От А.М. Лазаревского, владеющего списком названного универсала, я получил следующую выдержку из этого документа:

«Его ясновельможности собственными примечаниями усмотрено, что в народе малороссийском винокурение в такое усилие пришло, что от великого до наименьшего хозяина все без разбору чина и достоинства свого природного равно винокурение во всем малороссийском краю производят, так что почти тот токмо вина не курить, кто места на винокурню не имеет от чего хлебу в Мало России рождающемуся столь великое повсягодное истребление бывает, что сия страна паче других областей, в случае недороду, опасности голода подвержена быть должна». – В универсале приводится несколько частных примеров вредных последствий распространения винокурения, из которых я выписываю два. «Полковник Лубенский, Кулябка, донес ясновельможности, яко многие казаки его полку, не имея собственного своего довольного хлеба, покупают оный по торгам дорогою ценою и вино курять не для какой своей корысти, но ради одного пьянства, и леса свои вырубкою для винокурения пустошат, так что и для отопления в хатах едва что остается. Да и неимеющие собственных своих винокурень казаки, взимая у посторонних куфами и ведрами вино, вышенковують убыточно и пьянством истощевают страну».

«Хмеловский сотник Шклярович, доносить ясновельможности, что казаки его сотни от винокурения обнищали и к службе казачьей несостоятельными учнились, ибо-де кои имели винокурни, те прежде леса свои на винокурение пожгли, а после у других, своей братии, покупая, или за вино выменивая, тож учнили, и пристрастясь к пьянству и разленясь к работам и не имея откуда себя снабдить лошадьми и амунициею к службе казачьей, принуждены у можнейших, своей братии, занимая деньги, давать в заклад свои грунта и за невыкуп на сроки вечно терять их должны».

Вследствие развития винокурения в таких огромных размерах, гетман Разумовский был принужден ограничить его строгими положениями.

Любопытны также следующие строки г. Маркевича: «Около этого времени, 1763 г., появились в Малороссии пикинерия и вербунки (вербования). Мельгунов ездил по Заднепровью и, описывая народ полудиким, подал мысль вербовать. Явились вербовщики. Мельгунов остававливался в шинках, его пайка пела, плясала, пила до-нельзя, поила казаков и народ; потом пьяным предлагала записаться на службу в пикинеры, прибавляя, что пикинеры даже лучше, чем казаки, потому что начальства не боятся и шапки ни перед кем не снимают. Беднейшие и «великие опияки» записывались с радостью. Грамотные шинкари и церковники становились ротмистрами и поручиками. Но когда начали их учить строевой службе, они, увидя беду, разбежались по запорожским куреням и, по хуторам новосербским. Мелкое чиновничество грабило по мелочам и крупно простой народ. Чиновничество покрупнее брало увесистые взятки натурою и деньгами с помещиков, на деревенской скуке поднимавших бесконечные тяжбы друг с другом. Дворянство ленилось и давило чернь. Опекуны грабили опекаемых. «Похождения Столбикова», Квитки, в этом отношении не простой вымысел, а истинная летопись, подтверждения которой рассыпаны во всех тогдашних делах. Кто из высшего ошляхеченного чиновного и помещичьего люда тогда не тягался с соседом, или не тянул дома горькой чаши, – представлял образец Ивана Никифоровича, проводившего время с утра до вечера на ковре, в натуре, утучняемого снадобьями домашней кухни и мучимого одним только горем житейским, изредка икотою, или нежданно завистливым помыслом о каком-нибудь дрянном ружье или бекеше своего соседа, Ивана Ивановича. Напрасно и Екатерина II вводила новые меры и законы: в крае наставления ее принимались медленно. Дворянству указано служить в войске и в местах правосудия. В 1782 г., после ревизской переписи 1764 г., произведена новая народная перепись; тогда же учреждены малороссийские губернии. Из полков назначенных в состав губерний, войсковые чины бывших направлений созваны в губернские города. Самых деловых и достаточных из них положено тотчас определить на места. Любопытно рассказывает об этом роковом времени Тимковский (13 стр.): «Переяславский вельможный полковник, Иваненко, поступил председателем палаты. Оболенский, владелец семи тысяч душ, стал совестным судьею. Заметим, что он боялся льдов на реках, и зимою, подъехав к Днепру, выходил из кареты и переезжал длинным цугом по льду, в лодке». В рассказе Тимковского появляется и образ его отца – олицетворение тогдашняго времени: «Малороссии, скидающей кунтуш и красные сапоги для вицмундира и канцелярского зеленого стола». – «Тогда и отец мой, – говорит он, – отправляясь в Киев, возвратился избранный заседателем уездного суда, в Золотоношу. Он явился в другой перемене. Поехал в черкеск, с подбритым чубом, шапкою и саблею; приехал в сюртуке и в камзоле, с запущенною косою, мундиром, шляпою и шпагой. – «То-таки бувало выйде», говорил меж собой люди: «або на коня сяде, уже пан, як пан; а теперь – або-що: німець не німець, а так собі підщипанный!» – И я помню, помню эту крепкую, вольную героическую фигуру, в черкеске, с турецкой саблей по персидскому поясу, на злом коне, каких он до страсти любил… – Было слово и о моем благородстве: не переодеть ли и меня? Отец рассудил оставить года на два в черкеске, стриженным в кружок. Новые носители камзолов и кос служили плохо. Богатые только числились на службе и сидели по деревням. Бедняки лезли плечом вперед, протирая на заселенных столах локти и совесть, ябедничал, кривили душой и грабили. Имя комиссара ровнялось имени разбойника. Благотворный свет просвещения и правосудия едва проникал в далекий, глухой, непочатый край. Суд и расправа были оценены и продавались всяким щедрым даятелям. Этим пользовались охотники до всякой сумятицы и своеволия. Падение Запорожья напустило на Украйну целую толпу разобиженных выходцев, которые овладевали мелкими и большими дорогами, держали откуп на проезд по лесам и оврагам и всячески своевольничали. Но общество нуждалось в более честных охранителях правосудия. Последние, за извращением настоящих правителей и судей, являлись в среде самих разбойников. Предания того времени представляют любопытный образец одного из подобных «кулачный судий» на Украйне. Я говорю об неизвестным разбойнике Гаркуше, похождения которого составляют в высшей интересны и живописные черты жизни того времени.

О нем читатель найдет любопытные подробности в повести А.П. Стороженка «Братья-близнецы», в статье г. Маркевича, опубликовавшего полное судебное дело о Гаркуше, а также в моей статье «Одесского Вестинка», 1859 года №№ 21 и 22: «Романтические типы старосветской Украйны. 1. Разбойник Гаркуша».

В такой-то разлад и сумятицу украинского общества явился писатель, практический философ и поэт, Сковорода. Его сочинения, встреченные с сочувствием, были большею частью писаны под влиянием школы мистиков. Для нашего времени они имеют значение лишь со стороны его отношений к народу и обществу, на которое он действовал примером своей жизни, своими речами и убеждениями.

 

 

ГЛАВА II

Неизданные записки Коваленского. – Детство Сковороды. – Определение в придворную капеллу. – въезд Имп. Елисаветы в Киев. – Сковорода ускользает за границу. – Его путешествие и возвращение в Малороссию. – Уроки у помещика Тамары. – Москва и «Тит Ливий». – Жизнь у Коваленских, Сошальских и Захаржевских. – Странствование и первые сочинения. – Предложение Екатерины II.– Анекдоты о Сковороде. – Начало известности.

 

Сообщаю жизнеописание Сковороды по неизданным до сих пор запискам Коваленского, в списке, полученном мною от М.И. Алякринского, из Владимира на Клязьме. Подлинная рукопись Коваленского из Киева была передана М.П. Погодину.

Г. Коваленский говорит:

«Григорий Савич Сковорода родился в Малороссии, Киевского Наместничества, Лубенского округа, в селе Чернухах, в 1722 г.[4]». Родители его были простолюдины: отец – казак, мать – казачка. Мещане по состоянию, они были недостаточны; но их честность, гостеприимство и миролюбие были известны в околотке.

«Григорий Сковорода, уже по седьмому году, получил наклонность к музыке и наукам. В церковь он ходил охотно, становился на клирос и отличался пением. Любимою песнию его был стих Иоанна Дамаскина: «Образу златому на поле Деире служиму, трие твои отроцы небрегоша безбожного веления»[5].

«По охоте сына к учению, отец отдал его в киевскую академию, славившуюся тогда науками. Мальчик скоро превзошел своих товарищей сверстников. Митрополит киевский, Самуил Миславский, человек острого ума и редких способностей, был тогда соучеником его и во всем оставался ниже его».

«Тогда царствовала императрица Елисавета, любительница музыки и Малороссии. Способность к музыке и приятный голос дали повод избрать Сковороду в придворную певческую капеллу, куда он и был отправлен при вступлении императрицы на престол». Г. Аскоченский, пересказывая жизнь Сковороды по рукописи Коваленского, прибавляет еще от себя (Киев. Губ. Вед. 1852 г. № 42): «В Киевской Академии юный пришелец с первого раза обратил на себя внимание дирижера певческой капеллы и немедленно поступил в хор; а отличными успехами в науках заслужил себе похвалу от всех наставников. При восшествии на престол императрицы Елисаветы Петровны в Малороссии набирали мальчиков для придворной капеллии. Сковорода попал туда из первых».

В.В. Стасов доставил мне любопытную выписку из дел архива придворной конторы, которую он сделал для составляемой им «Истории Церковного пения в России». Известно, что придворная капелла, еще со времен царя Алексея Михайловича, постоянно пополнялась голосами из Малороссии. В делах придворной конторы постоянно встречаются слова: «вновь привезенным ко двору из Малороссии певчим выдавать жалованье». Императрица Елисавета, по известной своей набожности и по любви к духовному пению, еще до восшествия на престол, имела своих певчих. Имена: Иван Доля, Григорий Берло, Максим Бокуш, Панок Григорий, Гаврило Головня и другие, ясно говорят об их происхождении. Места, откуда из Украйны брались певчие, следующие: В указе 1784 г., октября 16-го, сказано: Дисканты: города Лохвицы, войскового товарища, Максима Афанасьева, сын, 6 лет, г. Кролевца, войскового товарища, Дойголевского, сын 8 лет; г. Ромны, священника Клименка, сын 6 лет; Стародубского словесного судьи сын; Роменского казака, Обухова, сын, 7 лет; Стародубского мещанина, Бокурина, сын, 6 лет; Новгорода-Северского, мещанина Кушнерева, сын; Роменского уезда, села Галки, казака Галайницкого, сын 8 лет. Альты: Прилуцкого уезда, села Дедовец, священника Тройницкого, сын, 7 лет; Знобовского жителя, Стожка, сын, 6 лет; Стародубского значкова товарища, Горлича, племянник, 8 лет. Подписано: Новгород-Северского Наместничества верхней расправы председатель, бунчуковый товарищ Рачинский».

При отставке за потерю голоса, они обыкновенно снова возвращались на родину. Так, под 1734 г., читаем: «Пять человек, которые спали с голоса, от двора уволить в их отечество, в малую Россию, и дать им абшиты, а для пропитания их в пути дать им за службу по 25 рублей, от камер-цалмейстера Кайсарова». При капелле они получали столько же: «а жалованья давать в год по 25 р., вычтя на госпиталь». Иногда давалась и особая винная порция: «Певчему Кирилле Степанову выдать вина простого пять ведер» (1731 г., собственная подпись: Елисавета). Певчие набирались из Украйны, из дворян и простого звания. Под 1746 г. стоит: «Указали мы двора нашего певчим, дворянам и прочим, жалованье и за порции деньгами и хлебом производить». – Наряд носили такой: «1741 г., декабря 15-го. Императрица изволила указать двора своего певчим, уставщику Ивану Петрову с товарищи, сделать вновь: мундир из зеленых сукон, а именно, немецкое: кафтаны, камзолы и штаны, и на кафтанах обшлага из зеленого сукна; малым черкасское, долгое платье, кафтаны и штаны и зеленого сукна, полукафтаны и штаны из шелковой материи, пунсовые или алые». – Под 1745 г., февраля 14, читаем: «Новопривезенным из Малороссии певчим, всего 34 человекам, по новости их, до учинения им жалованья, сделать на каждого рубах и порты по пяти пар, полотенцев, по три из среднего полотна, сапогов, и башмаков, и чулков по две пары, хапок по одной рукавиц по одной паре, и раздать им с роспискою». – Под 1747 г., февраля 18-го, стоит: «Изустный указ. Тенористу Иван Иванову сделать платье немецким манером, суконное, кофейного цвета, подбить стамедом, или камлотом, и пугвицы гарусные». Заботливость императрицы Елисаветы простиралась до того, что на росписи 1784 г., марта 26, она собственною рукою приписала: «Четверем на верхние кафтаны широкого позументу положить и взять у Дмитрея Александровича». (Вот любопытный указ о благочтении во время службы и церковного пения: 1649 г., января 5-го повелено: «Во время службы, ежели кто какого бы чина и достоинства ни был, будет с кем разговаривать, на тех надевать цепи с ящиком, какие обыкновенно бывают в приходских церквах, которые для того нарочно заказать сделать вновь, для знатных чинов медные вызолоченные, для посредственных белые луженые, а для прочих простые железные»). С 1751 г., для обучения певчих, был принят «французской нации учитель Паж Ришард». Что касается до Сковороды, то его прозвища мы нигде в бумагах конторы не нашли. Это, быть может, оттого, то певчих знали только по имени, обращая отчества в фамилии. В указе 1740 г., января 8-го, при выдаче наград «за славление и поздравление в Рождество», в числе других стоит «робятам» таким-то: «Каленику, Екиму, Павлу и Григорию по 6 рублей каждому». В числе старших, получивших по 10 рублей, тут же назван еще «Григорий Сыновоснич» (не Саввич ли?). В указе же 1741 г., декабря 21-го, стоит: «Вновь привезенным из Малороссии певчим сделать мундир. А каковы имена больших и малых певчих, о том взять за рукою уставщика, иеромонаха Иллариона, реестр». Можно с большим вероятием полагать, что в числе последних был именно и Григорий Сковорода, потому что в этом случае слова указа, по времени, совпадают с рассказом Коваленского, переданного им со слов самого Сковороды.

В «Отрывках из записок о старце Сковороде» И.И. Срезневского(«Утренняя Звезда» 1834 г.) читаем дополнение к рассказу Коваленского: «Находясь там около двух лет, он сложит голос духовной песни Иже херувимы, который и доселе употребляется во многих сельских церквах на Украйне. К этим словам г. Срезневского тут же сделано примечание Г.Ф. Квитки: «Напев сей духовной песни, под именем придворного, помещен в обедне, по высочайшему повелению напечатанной и разосланной по всем церквам, для единообразия в церковном пении. Кроме сего, Сковорода сложил веселый и торжественный напев: «Христос воскресе» и канон Пасхи: «Воскресения день», ныне употребляемый в церквах по всей России, вместо прежнего унылого, ирмолойного напева, и везде именуемый: «Сковородин». Квитка знал Сковороду лично и был сам несколько монахом. Его слова должны быть здесь авторитетом. Но, к сожалению, тут есть неточности. Изыскания г. Стасова в архиве придворной конторы, равно как и справки инспектора придворной певческой капеллы, П.Е. Беликова, которые благосклонно отвечали на мои сомнения, не могли вполне подтвердить слов Квитки и.И.И. Срезневского. Сковорода не сочинял, в бытности в Петербурге, духовной песни «Иже Херувимы», которая введена в России, и подобный напев, под именем придворного, напечатанный в обедне, изданной под руководством  Бортянского в 1804 г., не принадлежит Сковороде. Если же Квитка приписывает ему, по памяти, некоторые, принятые в церквах, духовные напевы, из которых один именовали даже прямо «Сковородинным», то это могло легко случиться, потому что даровитый мальчик Сковорода, возвратясь из Петербурга, учил желающих придворным напевам тогдашних знаменитостей, в роде его земляка Головни, и эти песни сохранились в памяти потомства вместе с его именем.

Впрочем Сковорода сочинял духовные канты. Профессор петербургской духовной академии, В.Н. Карпов, к которому я также обращался с вопросом по этому случаю, отвечал мне письменно: «живя в Киеве, я имел случай слышать напевы, приписываемые Сковороде. Но эти напевы не введены в церковное употребление, а употребляются келейно, в частных, обычных собраниях киевского духовенства, любящего заветную старину».

В бытности Сковороды в Петербурге, придворным певчим было неслыханно-привольное житье. В то время были в зените славы Разумовские, украинцы по происхождению и по душе. Мальчиков, взятых ко Двору за голоса, лелеяли, ласкали. В числе певчих были и дети значительных малороссийских панов, каковы Стоцкие, Головачевские. Старея, если их не возвращали на родину, они сохраняли важный сановитый вид, и гордились, нося название певчих Двора любимой императрицы. Но Сковорода оставался путешествие в Киев, и с нею весь круг двора. Сковорода прибыл туда вместе с другими певчими».

Это было в августе 1744 г.

В «Киевских Губернских Ведомостях» 1846 г.[6] (августа 23, в неофициальной части, стр. 327–328) мы нашли статью: «О посещении Императрицею Елисаветою Петровною Киева», где говорится следующее об этом любопытном событии: «Елисавета здесь прожила несколько недель; пешком посещала пещеры и храмы, раздавала дары священству и неимущим. Ее встречали и конвоировали войска малороссийския»[7]. Войска были одеты на-ново, в синих черкесах, с вылетами, и в широких шальварах, с разноцветными по полкам шапками. Из киевской академии были выписаны вертепы: певчие пели, семинаристы представляли зрелища божественные в лицах и пели канты поздравительные. А Киеве молодой студент, в корне и с жезлом, в виде древнего старца, выехал за город в колеснице, названной «фаэтон божественный», на двух конях крылатых, которых студенты назвали пегасами и которые были ни что иное, как пара студентов. Этот странник представлял киевского князя Владимира Великого, на конце моста встретил он государыню и произнес длинную речь, в которой назвал себя князем киевским, ее –соею наследницею, приглашал ее в город и поручал весь русский народ во власть ее и в милостивое покровительство».

«При возвратном событии Двора в Петербург, продолжает Коваленский, Сковорода получил увольнение, с чином придворного уставщика, и остался в Киеве продолжать учение»[8].

Гесс-де Кальве прибавляет: «Там молодой Сковорода занялся ревностно еврейским, греческим и латинским языками, упражняясь притом в красноречии, философии, метафизике, математике, естественной истории и богословии. Но он совершенно не имел расположения к духовному званию, для которого, впрочем, преимущественно отец назначал его. И его нерасположенность возросла до такой степени, что он, замечая желание киевского архиерея посвятить его в священники, прибегнул к хитрости и притворился сумасбродным, переменил голос, стал заикаться. Почему обманутый архиерей выключил его из бурсы, как непонятного, и, признав неспособность к духовному званию, позволил ему жить где угодно. Этог-то и хотел Сковорода; будучи на свободе, он почитал себя уже довольно награжденным за несносные для него шесть лет, которые, впрочем, он совсем иначе употребил нежели как думали все его окружавшие. Он приобрел большие сведения в разных науках» («Украинский Вестник» 1817 г.)

«Круг наук, преподаваемых в Киеве, продолжает Коваленский, показался ему недостаточным. Сковорода пожелал видеть чужие края. Скоро представился к этому повод, и он им воспользовался охотно».

«От Двора был отправлен в Венгрию, к Токайским садам, генерал-майор Вишневский, который, для находившейся там Греко-российской церкви, хотел иметь церковников, способных к службе и пению. Сковорода, известный уже знанием музыки, голосом и желанием своим быть в чужих краях, также знанием некоторых языков, был представлен Вишневскому и взят им под покровительство. Путешествуя с генералом Вишневским, он получил его позволение и помощь е обозрению Венгрии, Вены, Офена, Пресбурга и других мест Австрии, где из любопытства старался знакомиться более с людьми и по-немецки и порядочно понимал греческий язык, почему легко мог приобретать знакомство и расположение ученых, а с тем вместе и новые познания, каких не имел и не мог иметь на родине.

Грес-де-Кальве, также коротко знавший Сковороду, сообщает об этом еще несколько любопытных подробностей: «Он взял посох в руку и отправился истинно-философски, т.е. пешим и с крайне тощим кошельком. Он странствовал в Польше, Пруссии, Германии и Италии, куда сопровождала его нужда и отречение от всяких выгод. Рим любопытству его открыл обширное поле. С благоговением шествовал он по сей классической земле, которая некогда носила на себе Цицерона, Сенеку и Катона. Триумфальные врата Траяна, обелиски на площади св. Петра, развалины Каральских бань, словом – все остатки сего владыки света, столь противоположные нынешним постройкам тамошних монахов, шутов, шарлатанов, макаронных и сырных фабрикатов, произвели в нашем цинике сильное впечатление. Он заметил, что не у нас только, но и везьде, богатому поклоняются, в бедного презирают; видел, как глупость предпочитают разуму, как шутов награждают, а заслуга питается подаянием; как разврат нежится на мягких пуховиках, а невинность томится в мрачных темницах». Гесс-де-Кальве здесь несколько фантазирует, но легко могло быть, что это отступление от речи строгого историка навеяно ему рассказами самого Сковороды. Далее он говорит: «Наконец, обогатившись нужными познаниями, Сковородажелал непременно возвратиться в свое отечество. Надеясь всегда на проворство ног, он пустился назад. Как забилось сердце его, когда он издали увидел деревянную колокольню родимой своей деревушки! Вербы, посаженные в отеческом дворе тогда, как он был еще дитятею, распростирали свои ветви по крыше хижины. Он шел мимо кладбища; тут большое число новых крестов бросало длинные тени. «Может быть, многих, думал он, теперь заключает в себе мрак могилы!». Он перескочил через ограду, переходил с могилы на могилу, пока наконец, поставленный в углу камень показал ему, что уже нет у него отца. – Он узнал, что все его родные переселились в царство мертвых, кроме одного брата, коего пребывание было ему неизвестно. Побывавши в родимой деревушке, он взял опять свой страннический посох и, многими обходами, пошел в Харьков (110–112 стр.)[9].

Но еще до посещения Харькова, Сковорода испытал одну любопытную превратность судьбы. Об этом говорит Коваленский.

Возвратясь из чужих краев, полный учености, но с весьма скудным состоянием, в крайнем недостатке всего нужнейшего, проживал он у своих прежних приятелей и знакомых. Состояние последних было также невелико; потому они изыскивали случай, как бы употребить его труды с пользою для него и для общества. Скоро открылось место учителя поэзии в Переяславле, куда он и отправился, по приглашению тамошнего епископа, Никодима Сребницкого[10].

Сковорода, имея уже обширные, по тогдашнему времени, познания, написал для училища «Руководство о поэзии», в таком новом виде, что епископ счел нужным приказать ему изменить его и преподавать предмет по старине, предпочитавшей силлабические стихи Полоцкого ямбам от него письменного ответа, через консисторию, как он смел ослушаться его предписания. Сковорода отвечал, что он полагается на суд всех знатоков, и прибавил, к объяснению своему, латинскую пословицу: «Alia res sceptrum, alia plectrum» (Иное дело пастырский жезл, а иное дело – пастушья свирель). Епископ, на докладе консистории, сделал собственноручное распоряжение: «Не живяше посреде дому моего творяй гордыню». Вслед затем Сковорода изгнан был из переяславского училища.

Бедность крайне его стесняла, но нелюбостяжательный нрав поддерживал в нем веселость и бодрость духа.

Он перешел жить к своему приятелю, который знал цену его достоинств, но не знал его бедности. Сковорода не смел просить помощи и жил молчаливо и терпеливо, имея только две худые рубашки, камлотный кафтан, одни башмаки и черные гарусные чулки. Нужда сеяла в сердце его, по словам Каваленского, семена, которых плодами обильно украсилась впоследствии его жизнь. Невдалеке жил малороссийский помещик Степан Тамара, которому нужен был учитель для сына. Сковороду представили ему знакомые, и он принял его в село Каврай.

Здесь Коваленский останавливается со Сковородою несколько долее. Старик Тамара от природы был большого ума, а на службе приобрел хорошие познания от иностранцев; но придерживался застарелых предрассудков и с презрением смотрел на все, что не одето в гербы и не украшено родословными. Сковорода принялся возделывать сердце молодого человека, не обременяя его излишними сведениями. Воспитанник привязался к нему. Целый год шло учение, но отец не удостоивал учителя взглядом, хотя он всякий день сидел у него за столом с своим воспитанником. Тяжело было такое унижение; но Сковорода желал выдержать условие: договор был сделан на год. Тут случилась одна неприятность. Как-то разговаривал он с своим учеником и за-просто спросил его, как он думает о том, что говорили? Ученик ответил неприлично. Сковорода возразил, что, значит, он мыслит, «как свиная голова!» Слуги подхватили слово, передали его барыне, барыня мужу. Старик Тамара, ценя все-таки учителя, но уступая жене, которая требовала мести «за родовитого шляхетского сына», названного свиною головою, отказал Сковороде от дому, и от должности. При прощанье, однако, он с ним впервые заговорил и прибавил: «Прости, государь мой: мне жаль тебя!».

И вот, за «свиную голову» Сковорода опять остался без места, без пищи, без одежды, но не без надежды, – заключает Коваленский.

В крайней нужде зашел он к своему приятелю, переяславскому сотнику. Тут ему представился случай ехать в Москву, с каллиграфом, получившим место проповедника в московской академии. С ним и поехал. Из Москвы они проехала в Троицко-Сергиевскую Лавру, где был тогда наместником Кирилл Флоринский, больших познаний человек, бывший впоследствии епископом верниговским. Кирилл стал уговаривать Сковороду, уже знакомого ему по слухам, остаться в Лавре для пользы училища; но любовь к родине влекла его в Малороссию. Сковорода возвратился снова в Переяславль, «оставя по себе в Лавре имя ученого и дружбу Кирилла»[11]. Сковорода уже отдалялся от всяких привязанностей и становился странником, без родства, стяжаний и домашнего угла.

Не успел он приехать в Переяславль, как Тамара поручил знакомым отыскивать его и просить снова к себе. Сковорода отказался. Тогда один знакомый обманом привез его, сонного, в дом Тамары ночью, где его и успели уговорить остаться. Он остался без срока и без условий.

Поселяясь в деревне и обезпеча свои первые нужды, он стал предаваться уединению и размышниям, удаляясь в поля, рощи и аллеи сада. «Рано утром заря была ему спутницею, а дубравы собеседниками». Это не осталось без последствий. Коваленский сохраняет в своем рассказе выдержку из оставшихся у него «Записок» Сковороды. Из этой выдержки видно, что Сковорода жил у Тамары в 1758 г. Значит, со времени его петербургской жизни прошло четырнадцать лет, и он поступал в тридцать-шестой год жизни. Учителю Тамары стали видеться чудные, знаменательные сны.

«В полночь, ноября 24 числа, 1758 г., в селе Каврае, говорит Сковорода, казалось во сне, будто рассматриваю различные охоты жития человеческого, по разным местам. В одном месте я был, где царские чертоги, наряды, музыка, плясания; где любящиеся то пели, то в зеркала смотрелись, то бегали из покоя в покой, снимали маски, садились на богатые постели. Оттуда повела меня сила к простому народу. Люди шли по улицам, с скляницами в руках, шумя, веселясь, шатаясь, также и любовные дела сродным себе образом происходили у них». Сон заключается картиною сребролюбия, которое с «кошельком таскается» всюду, и видом сластолюбия, попирающего смиренную бедность, «имеющую голые колена и убогие сандалии». Сковорода кончает словами: «Я, не стерпя свирепства, отвратил очи и вышел».

Более и более влюблялся он в свободу и уединение. Мысли просились к перу. Он писал стихи. Прочтя одно из них, старый Тамара сказал: «Друг мой! Бог благословил тебя даром духа и слова!»[12].

Сковорода продолжал учить сына Тамары языкам и первым сведениям. Вскоре ученику выпало на долю перейти в другой круг; Сковорода также вступил на новое поприще. В Белгород прибыл епископ Иосаф Миткевич. Он вызвал из Переяславля своего друга, игумена Гервасия Якубовича. Последний заговорил о Сковороде; епископ вызвал к себе бывшего учителя Тамары и доставил ему место учителя поэзии в харьковском коллегиуме, в 1759 г.[13]

Отрадно остановиться здесь над Сковородою. Жизнь ему на время улыбнулась. Он явился уже в простом, но приличном наряде. Чудак начинает в нем пробиваться по поводу пищи, которую он принимал только вечером, по захождении солнца, и ел только овощи, плоды и молочные блюда, не употребляя ни мяса, ни рыбы. Спит в сутки только четыре часа. Встает до зари и пешком отправляется за город гулять; как замечает Коваленский, перед всеми «весел, бодр, подвижен, воздержен, благодушенствующ, словоохотен, з всего выводящий нравоучение и почтителен». Год прошел и он, оконча срочное время, приехал в Белгород к Иосафу отдохнуть от трудов. Епископ, желая удержать его долее при училище, поручил Гервасию уговаривать его, как приятеля, вступить в монашеское звание, обещая при этом скоро довести его до высокого сана. Сковорода отказался. Гервасий стал с ним холоден. Тогда Сковорода, на третий же день по прибытии в Белгород, дождавшись в передней выхода Гервасия, подошел к нему и попросил себе «напутственного благословения». Геврасий понял его намерение и благословил его, скрепя сердце. Сковорода отправился к новому своему приятелю, в деревню Старицу, в окрестности Белгорода. Это было хорошенькое место, богатое лесами, водоточинами и уютными «удольями», по словам Коваленского, «благоприятствующими глубокому уединению». Здесь Сковорода принялся изучать себя и на эту тему написал несколько сочинений. Геврасий донес епископу о поступке Сковороды. Иосаф не досадовал, а только пожалел о нем. Пустынножительство Сковороды продолжалось в Старице. Соседи, заслышав о его нраве, съезжались с ним познакомиться. Он также посещал некоторых по деревням, и, между прочим, вздумал снова посетить Харьков. «Некто, говорит Коваленский, из познакомившихся с ним, сделавшись приятелем его, просил, чтоб, будучи в Харькове, познакомился он с племянником его, молодым человеком, находившимся там для наук, и не оставил бы его добрым словом». Здесь Коваленский, под именем племянника, говорить о себе самом. С этой поры он познакомился с Сковородою, и ему мы обязаны достоверным жизнеописанием Сковороды. Встретившись с ним в Харькове, Сковорода, смотря на него, полюбил его, и полюбил до самой смерти.

Иосаф, между тем, не теряя Сковороды из виду и желая привлечь его снова в харьковское училище, предложил ему должность учителя, какую он захочет. Полюбив нового своего знакомого, Сковорода принял предложение епископа и остался в Харькове преподавать в коллегиуме синтаксис и греческий язык.

Покинув Белгород для Харькова, Сковорода, кроме коллегиума, занялся с новым своим другом, М.И. Коваленским. Он стал чаще и чаще навещать его, занимал его музыкою, чтением книг, – словом, невольно стал его руководителем. Молодой человек, воспитываемый до той поры полуучеными школьными риторами частью монахами, с жадностью стал вслушиваться в слова нового учителя. Одни говорили ему, что счастье состоит в довольстве, нарядах и в праздном весели. Сковорода говорил, что счастье – ограничение желаний, обуздание воли и трудолюбивое исполнение долга. Вдобавок к этому, словам Сковороды отвечала и жизнь его, и его дела. Ученик проходил с ним любимых древних авторов: Плутарха, Филона, Цицерона, Горация, Лукияна, Климента, Оригена, Дионисии, Ареопагита, Нила и Максима-Исповедника. Новые писатели шли с ним рядом. Предприняв перевоспитать своего ученика совершенно, Сковорода почти ежедневно писал к нему письма, чтобы ответами на них вкратце приучить его мыслить писать. Вскоре, именно в 1763 г., как сам Коваленский приводит в выдержке из своих тогдашних «Поденных Записок», он увидел сон, в котором на ясном небе представились ему золотые очертания имен трех отроков, вверженных в печь огненную: Анания, Азария и Мисаида. От этих трех слов на Сковороду сыпались искры, а некоторые попадали и на Коваленского, производя в нем легкость, спокойствие и довольство духа. «Поутру, – говорит он, – встав рано, пересказал я сие видение старику, Троицкому священнику, Бор., у которого я имел квартиру. Старик сказал: молодой человек! Слушайтесь вы сего мужа; он поставлен вас от Бога руководителем и наставником. С того часа молодой сей человек предался вседушно дружбе Григория Сковороды». Три отрока, говорил ему Сковорода, – эти три способности человека: ум, воля и деяние, непокоряющиеся злому духу мира, несгорающие от огня любострастия. Это объяснил ему Сковорода уже через тридцать лет самой тесной дружбы с своим учеником, за два месяца до своей кончины, потому что последний не решался ему рассказать прежде своего сна.

В беседах с своим учеником, разделяя человека надвое, на внутреннего и внешнего, Сковорода этого внутреннего человека называл Минервою, по сказке о происхождении Миневры из головы Юпитера. «Таким образом, часто, – говорит ученик, – видя робкого военоначальника, грабителя судью, хвастуна ритора, роскошного монаха, он с досадою замечал: вот люди без Миневры! Взглянув на изображение Екатерины II, бывшее в гостиной у друга его, сказал он с движением: вот голова с Миневрою!».

В своих беседах он приглашал ученика в поздние летние вечера за город и незаметно доводил его до кладбища. Тут он, при виде песчаных могил разрытых ветром, толковал о безумной боязливости людской при виде мертвых. «Иногда же, замечает Коваленский, он пел там что-либо, приличное благодушеству; иногда же, удаляясь в близ-лежащую рощу, играл на флейттраверсе, оставя ученика своего между могил одного, чтоб издали ему приятнее было слушать музыку». Так он укреплял бодрость мысли и чувств своего ученика.

В 1764 г. Коваленский поехал в Киев из любопытства. Сковорода решился ехать с ним, и они отправились в августе. Там они осматривали древности, а Сковорода был их истолкователем. «Многие из соучеников его и родственников, – замечает Коваленский, – будучи тогда монахами в Печерской Лавре, напали на него неотступно, говоря: «полно бродить по свету! Пора пристать к гавани! Нам известны твои таланты! Ты будешь столп и украшение обители!» – «Ах, – возразил в горячности Сковорода: – довольно и вас, столбов, неотесанных!». Через несколько дней Коваленский возвратился домой, а Сковорода остался погостить у своего родственника, пеерского типографа, Иустина. Спустя два месяца, он снова приехал из Киева в Харьков. Украйну он предпочитал Малороссии за воздух и воды. «Он обыкновенно, – замечает его ученик, – называл Малороссию матерью, потому, что родился там, а Украйну теткою, по жительству к ней и по любви к ней».

В Харькове был тогда губернатором Евдоким Алексеевич Щербинин, человек старого века, но поклонник искусств и наук, а в особенности музыки, в которой и сам был искусен. Он много наслышался о Сковороде. Один старожил передал мне о первой встрече его с Сковородою. Щербинин ехал по улице, в пышном рыдване и с гайдуками, и увидел Сковороду, сидевшего у гостиного двора, на тротуаре. Губернатор послал к нему адъютанта. – «Вас требует к себе его превосходительство!» – «Какое превосходительство?» – «Господин губернатор!» – «Скажите ему что мы незнакомы!» – Адъютант заикаясь, передал ответ Сковороды. Губернатор послал вторично. «Вас просит к себе Евдоким Алексеевич Щербинин!» – «А! – ответил Сковорода: – об этом слыхал; говорят, добрый человек и музыкант!». И, снявши шапку подошел к рыдвану. С той минуты они сошлись. Коваленский сохраняет черты их дальнейших отношений. «Честный человек, для чего не возьмешь ты себе известного состояния?» – спросил его Щербинин в первые дни знакомства. – «Милостивый государь, отвечал Сковорода: – свет подобен театру. Чтоб представить на нем игру с успехом и похвалою, берут роди по способностям. Действующее лицо не по знатности роли, но за удачность игры похваляется. Я увидел, что не могу представить на театре света никакого лица удачно, кроме простого, безпечного и уединительного; я сию роль выбрал, и доволен». – «Но друг мой! – продолжал Щербинин, отведя его особенно из круга: может быть, ты имеешь способности к другим состояниям, да привычка, мнения, предубеждение»… («мешают» – хотел он сказать). Если бы я почувствовал, – перебил Сковорода: – сегодня же, что могу рубить турок, то привязал бы гусарскую саблю и, надев кивер, пошел бы служить в войско. А ни конь, ни свинья не сделают этого, потому что не имеют природы к тому!..».

Любимым занятием Сковороды в это время была музыка. Он сочинял духовные концерты, положа некоторые псалмы на музыку, также и стихиры, певаемые на литургии. Эти вещи были, по словам Коваленского, исполнены гармонии, простой, но важной и проникающей душу. Особую склонность питал он к ахроматическому роду музыки. Сверх того, он играл на скрипке, флейткраверсе, бандуре и гуслях. По словам г. Срезневсокго («Утрення Звезда», 1834 г., к. 1), «он начал музыкальное поприще в доме своего отца – сопилкою, свирелью. Там, одевшись в юфтовое платье, он отправлялся от раннего утра в рощу и наигрывал на сопилке священные гимны». Мало-по-малу он усовершенствовал свой инструмент до того, что мог на нем передавать переливы  голоса птиц певчих. С тех пор музыка и пение сделались постоянным занятием Сковороды. Он не оставлял их в старости. За несколько лет до смерти, живя в Харькове, он любил посещать дом одного старичка, где собирались беседы добрых, подобных хозяину, стариков. Бывали вечера и музывальные, и Сковорода занимал в таких случаях всегда первое место, пел primo и за слабостью голоса вытягивал трудные solo на своей флейте, как называл он свою сопилку, им усовершенствованную. Впрочем, он играл и пел, всегда наблюдал важность, задумчивость и суровость. Флейта была неразлучною его спутницей; переходя из города в город, из села в село, по дороге он всегда или пел, или, вынув из-за пояса любимцу свою, наигрывал на ней свои печальные фантазии и симфонии.

В 1766 г., по повелению Екатерины  II харьковским училищам, по представительству Щербинина, прибавлены некоторые науки под именем «прибавочных классов». Между прочим, благородному юношеству было назначено преподавать правила благонравия. Начальство для этого избрало Сковороду, которому было уже сорок-четыре года, и он принял вызов охотно, даже без определенного оклада жалованья, ссылаясь, что это доставить ему одно удовольствие. В руководство ученикам написал он тогда известное свое сочинение: «Начальная дверь к христианскому добронравию для молодого шляхетства Харьковской губернии»[14]. Все просвещенные люди, замечает при этом Коваленский, отдали Сковороде полную справедливость. Но нашлись при этом завистники и гонители Г. Срезневский, в своей статье: «Отрывки из записок о старце Сковороде» («Утреняя Звезда», кн. I), сохранил об этом несколько любопытных подробностей. Воротившись из-за границы, Сковорода был полон нового учения, новых животворных истин, добытых на пользу человечества, любящий все доброе и честное и ненавидящий ложь и невежеств. «Бедный странник, – говорит г. Срезневский: – в рубище явился он в Харьков. Скоро распространилась молва о его учености и красноречии». В предварительной лекции, по получении кафедры правил благонравия в училище, он высказал некоторые свои мысли и напугал непросвещенных своих товарищей. И в самом деле, могли ли они не быть поражены таким громким вступлением! Выписываю оное свое в слово: «Весь мир спит! Да еще не так спит, как сказано: «Весь мир спит! Да еще не так спит, как сказано: аще упадет, не разбиется; спит глубоко, протянувшись, будто ушибен! А наставники не только не пробуживают, но еще поглаживают, глаголюще: спи, не бойся, место хорошее… чего опасаться!» Волнение было готово. Но это только начало, и скоро все затихло. Сковорода начал свои уроки, написал вышеупомянутое сочинение, как сокращение оных, отдал рукопись, и тогда-то буря возрастала возстала на него всею силой. Рукопись пошла по рукам. С жадностью читали ее. Но как некоторые места в ней найдены сомнительными, то Сковороду осудили на отрешение от должности. Конечно, тут действовала более зависть, но невежество было для нее достаточною подпорою, и оно-то всего более оскорбило Сковороду. Назначены были диспуты. Сочинение разобрано на них с самой дурной стороны, все истолковано в превратном смысле. Сковороду обвинили в таких мыслях, каких он и иметь не мог. Сковорода опровергал противников умно; но решение осталось прежнее, Сковорода был принужден удалиться из Харькова».

Коваленский продолжает рассказ. Близ Харькова есть место, называемое Гужвинское. Это – поместье Земборгских, покрытое угрюмым лесом, в глуши которого была устроена тогда пасека, с хижиною пчельника. На этой пасеке, у любимых им помещиков, поселился Сковорода, укрываясь от молвы и врагов. Здесь написал он сочинение «Наркиз, познай себя»; вслед за тем, тут же он написал рассуждение: «Книга Асхань, о познании себя»[15]. Это были первые полные сочинения Сковороды; прежде, говорить Коваленский, он написал только «малые отрывочные сочинения, в стихах и в прозе». «Лжемудрое высокоумие, не в силах будучи уже вредить ему, употребило другое орудие – клевету. Оно разглашало повсюду, что Сковорода возстает против употребления мяса и вина, против золота и ценных вещей, и что, удаляясь в леса, не имеет любви к ближнему, а потому называли его манихейцем, мизантропом, человеконенавистником». Сковорода, узнавши об этом, явился в город и в первом же обществе нашел случай разгромить очень диалектически своих врагов. «Было время, – говорил он, по словам Коваленского, – когда он воздерживался, для внутренней экономии своей, от мяса и вина. Не потому ли лекарь охуждает, например, чеснок тому, к которому вредный жар вступил в глаза?». И стрелы его против «оглагольников его» сыпались без числа. Слушавшие его только робко переглядывались и не возражали. Он раскланялся и вышел. Новое уединение влекло его к себе.

В изюмском округе, харьковской губернии, продолжает Коваленский, жили тогда дворяне Сошальские, младший брат которых приглашал Сковороду разделить его жилище и дружбу. Сковорода поехал с ним в деревню его, Гусинку, полюбил снова и место, и хозяев, и поселился у них, по обычаю своему, на пасеке. Тишина, безмятежность и свобода снова возбудили в нем чувство несказанного удовольствия. «Многие говорят, – писал он при этом к Коваленскому: – что делает в жизни Сковорода, чем забавляется? – Я радуюсь, а радование есть цвет человеческой жизни!». В это время бывший ученик его поехал на службу в Петербург. Это было в ноябре 1769 г. Там прожил он три года, превознося своего учителя. Сковорода между тем, в 1770 г. с Сошальским уехал в Киев. Там поселился он у своего родственника Иустина в Китаевской пустыни, близ Киева, и прожил тут три месяца. «Но вдруг», по словам Коваленского, «приметил он однажды в себе внутреннее движение духа, побуждавшее его ехать из Киева. Он стал просить Иустина отпустить его в Харьков. Родственник начал его уговаривать остаться. Сковорода обратился к другим приятелям, с просьбою отправить его на Украйну. Между тем, пошлел он на Подол – нижний Киев. Сходя туда по горе, он, по словам его, вдруг остановился, почувствовавши сильный запах трупов. На другой же день он уехал из Киева. Приехавши через две недели в Ахтырку, он остановился в монастыре, у своего приятеля архимандрита Венедикта, и успокоился. Неожиданно получается известие, что в Киеве чума и город уже заперт». Поживя несколько у Венедикта, он обратно отправился в Гусинку, к Сошальским, где и обратился к своим любимым занятиям. Здесь Коваленский делает маленькое отступление, в объяснение того, почему Сковорода при жизни подписывался, в письмах и сочинениях, еще иногда так: Григорий Варсава Сковорода, а иногда Даниил Мейнград.

В 1772 г., в феврале, Коваленский поехал за границу и, объехавши Францию, в 1773 г. прибыл в швейцарский город Лозанну. Между многими учеными в Лозанне сошелся он с Даниилом Мейнградом. Этот Мейнград был до того похож на Сковороду – образом мыслей, даром слова и чертами лица, что его можно было признать ближайшим родственником его. Коваленскому Менгард пришелся поэтому еще более по-сердцу, и они так сблизились, что швейцарец предложил русскому страннику свой загородный дом под Лозанною, с садом и обширною библиотекой, чем тот и пользовался в свое предывание в Швейцарии. Возвратясь, в 1775г., из-за границы, Коваленский передал о своей встрече Сковороде. И последний до того полюбил заочно своего двойника, что с той поры стал подпимываться в письмах и в своих сочинениях: Григорий Варсава (по еврейски: вар – Сын Савы) и Данил Менград. Это были его псевдонимы.

В 1775 г. Сковороде было уже пятьдесят три года, а он по-прежнему был такой же безпечный, старый ребенок, такой же чудак и охотник до уединения, такой же мыслитель и непоседа. С этого времени его жизнь уже принимает вид постоянных переходов, странствований пешком за сотни верст и кратких отдыхов у немногих, которых он любил и которые гордились его посещениями.

Здесь рассказ Коваленского я прерву воспоминаниями других лиц, писавших о Сковороде. Коваленский говорит: «И добрая, и худая слава распространилась о нем по всей Украйне. Многие хулили его, некоторые хвалили, и все хотели видеть его. Он живал у многих. Иногда местоположение – по вкусу его, иногда же люди привлекали его. Непременного же жилища не имел он нигде. Более других он в это время любил дворян Сошальских и их деревню Гусинку»[16].

Гесс-де-Кальве говорит об этой поре («Украинский вестник» 1817 г., IV кн.): «В крайней бедности переходил Сковорода по Украйне из одного дома в другой, учил детей примером непорочной жизни и зрелым наставлением. Одежду его составляла серая свита, пищу – самое грубое кушанье. К женскому полу не имел склонности; всякую неприятность сносил с великим равнодушием. – Проживавши несколько времени в одном доме, где всегда ночевал – летом в саду под кустарником, а зимой в конюшне, – брал он свою еврейскую Библию, в карман флейту и пускался далее, пока попадал на другой предмет. Никто, во всякое время года, не видал его иначе, как пешим; также малейший вид награждения огорчал его душу. В зрелых летах, по большей части, жил он в Купянском уезде в большом лесу, принадлежавшем дворянину О.Ю. Шекому (Ос. Юр. Сошальскому). Он обыкновенно приставал в убогой хижине пасечника. Несколько книг составляли все его имущество. Он любил быть также у помещика И.И. Меч-кова (И.И. Мечникова). Простой и благородный образ жизни в сих домах ему нравился. Там он воспитывал детей и развеселял разговорами сих честных стариков».

Г. Срезневский говорит о его характере («Утренняя звезда», 1834 г., кн. 1): «Уважение к Сковороде простиралось до того, что почитали за особенное благословение Божие дому тому, в котором поселился он хоть на несколько дней. Он мог бы составить себе подарками порядочное состояние. Но, что ему ни предлагали, сколько ни просили, он всегда отказывался, говоря: «дайте неимущему!» и сам довольствовался только серой свитой. Эта серая свита, чоботы про запас и несколько свитков сочинений, – вот в чем состояло все его имущество. Задумавши странствовать или переселиться в другой дом, он складывал в мешок эту жалкую свою худобу и, перекинувши его через плечо, отправлялся в путь с двумя неразлучными: палкой-журавлем и флейтой[17]. И то, и другое было собственного его рукоделья». – В тех же «записках о старце Григорие Сковороде» г. Срезневский говорит (стр. 68–71): «Сковорода от природы был добр, имел сердце чувствительное. Но, росший сиротою, он должен был привыкнуть по неволе к состоянию одиночества, и сердце его должно было подпасть под иго меланхолии и загрубеть, и судьба наконец взяла свое: с летами созрело в нем это ледяное чувство отчуждения от людей и света. Ум Сковороды шел тою же дорогой: сначала добрый, игривый, он мало-помалу тяжелел, делался своенравнее, независимее, дичал все более и, наконец, погрузился в бездну мистицизма. Притом вспомним время, когда жил Сковорода: мистики или квыетисты разыгрывались тогда повсюду в Германии. Сковорода побывал в этой стране и навсегда сохранил предпочтение к ней перед всеми прочими, исключая родины своей. Легко понять, отчего Сковорода заслуживал часто имя чудака, если даже и не юродивого. С сердцем охладелым, с умом, подавленным мистицизмом, вечно пасмурный, вечно одинокий, себялюбивый, гордый, в простом крестьянском платье, с причудами, – Сковорода мог по справедливости заслужить это название. Сковорода жил сам собою, удаляясь от людей и изучая их, как изучает естествоиспытатель хищных зверей. Этот дух сатиризма – самая разительная черта его характера. – Вот что говорит Сковорода сам о своей жизни: – «что жизнь?» То сон Турка, упоенного опиумом, – сон страшный: и голова болит от него, сердце стынет. Что жизнь? То странствие. Прокладываю и себе дорогу, не зная, куда идти, зачем идти. И всегда блуждаю между несчастными степями, колючими кустарниками, горными утесами, –  а буря над головою, и негде укрыться от нее. Но – бодрствуй!»…– Впрочем Сковорода не искал ни славы, ни уважения. Он жил сам собою. Он не мог равнодушно сносить, чтоб унижали его мысли. Любил иногда похвастаться своими познаниями, особенно в языках. Кроме славянского церковного, русского и украинского, он знал немецкий, греческий и латинский и на всех прекрасно говорил и писал. Сказав что Сковорода вообще отличался особенною умеренностью, как в пище, так и питии, что он был настоящий постник, и «по сказанию всех, знавших лично его, почти вовсе не употреблять горячих напитков» – г. Срезневский старается защитить Сковороду против замечаний к статье Гесс-де Кальве издателей «Украинского Вестника», где указывается на письмо Сковороды, приложенное к статье «Вестника». Письмо писано к харьковскому купцу Урюпину, из Бурлука, от 1790 г., 2 июля; в конце послания «старець Григорий Варсава Сковорода» выражается так: «Пришлите мне ножик с печаткою. Великою печатью не кстати и не люблю моих писем печатать. Люблю печататься еленем. Уворовано моего еленя тогда, когда я у вас в Харькове пировал и буянил. Достойно! – Боченочки оба отсылаются, ваш и Дубровина; и сей двоице отдайте от меня низенький поклон и господину Прокопию Семеновичу». К словам г. Срезневского, в статье «Утренней Звезде», сделал примечание Квитка-Основьяненко, подписавшись буквами: Г.Ф. К-а. Он решает вопрос так: «хотя Сковорода и не был пьяница, о не был и враг существовавшему в его время здесь, но не был и враг существовавшему в его время здесь обыкновению, в дружеских и приятельских собраниях поддерживать и одушевлять беседы употреблением не вина, которого в то время здесь, кроме крымских и волошских, и слыхом не было слышно, а разного рода наливок в домах приятельских».

Г. Срезневский сохраняет еще одну черту из жизни и нрава Сковороды, которую должно упомянуть прежде, нежели я перейду к дальнейшему развитию рассказа Коваленского. В «Московском Наблюдателе» 1836 г., ч. VI, г. Срезневский поместил повесть «Майор-майор», где рассказывает, как судьба испытала было Сковороду в сердечных стремлениях его, как он чуть было не женился, и остался все-таки холостяком. Среди вымысла разговоров и обыкновенных повествовательных отступлений, автор сберегает любопытные черты, взятые им из преданий старожилов, знавших Сковороду. После того, как Сковорода «с восторгом надел стихарь дьячка грекороссийской церкви в Офене, только для того, чтоб убежать из Офена и, пространствовав на свободе по Европе», беглым дьячком исходил он Венгрию, Австрию, северную Италию и Грецию; странствовал потто по Украйне и «в 1765 г. зашел в наши Валковские хутора». Значит, ему было тогда уже сорок три года. Свернув с какой-то тропинки не проселок, а из проселка на огороды, он наткнулся на садик, близ пасеки, где видит девушку, распевавшую песни. Он знакомится с отцом ее, оригинальным хуторянином, носившим прозвище «Майор», часто беседует с ним, учит его дочку; дочка заболевает горячкой, он ее лечит. Тут дочка Майора и Сковорода влюбляются друг в друга. Сковорода, по словам биографом, «вовсе не склонный к женскому полу», увлекается сильнее; его помолвили, ставят под венец. Но тут предание, в рассказе г. Срезневского, сберегает любопытную черту. Природа чудака берет верх – и он убегает из церкви из-под венца… Или Сковорода об этом не рассказывал своему другу, Коваленскому, или Коваленский умолчал об этом из деликатности: только в его рассказе этого эпизода не находится.

Продолжаю записки Колваленского.

Полюбя Тевяшева, воронежского помещика, Сковорода жил у него в деревне и написал тут сочинение: «Икона Алкивиадская» [18]. Потом он имел пребывание в Бурлуках, у Захаржевского, где поместье отличалось красивым видом. Жил также у Щербинина, в селе Бабаях, в монастырях Старо-Харьковском, Харьковском училищном, Ахтырском, Сумском. Святогорском, Сеннянском, у своего друга, Коваленского, в селе Хатетове, близ Орла, и в селе Ивановке, у Коваленского, где потом и скончался. «Иногда жил он у кого-либо», замечает Коваленский, «совершенно не любя пороков своих хозяев, но для того только, дабы через продолжение времени, обращаясь с ними, беседуя, нечувствительно привлечь их в познание себя, в любовь к истине и в отвращение от зла». – «Впрочем во всех местах, где он жил, он избирал всегда уединенный угол, жил просто, один, без услуги. – Харьков любил он и часто посещал его. Новый начальник тамошний, услыша о нем, желал видеть его». Губернатор с первого же знакомства спросил о чем учит его любимая книга, «книга из книг», священная Библия? Сковорода ответил: «Поваренные книги ваши учат, как удовольствовать желудок; псовые – как зверей ловить; модные – как наряжаться; а она учит, как облагородствовать человеческое сердце». Тут он толковал и спорил с учеными, говорил о философии. И во всех его речах была одна заветная цель: побуждение людей к жизни духа, к благородству сердца и «к светлости мыслей, яко главе всего». Из Харькова он надолго отправился в Гусинку, к Сошальским, в «любимое свое пустынножительство». Он был счастлив по-своему и повторял заветную свою поговорку: «благодарение всеблаженному Богу, что нужное сделал нетрудным, а трудное ненужным!» – Усталый, говорит Коваленский, приходил он к престарелому пчелинцу, недалеко жившему на пасеке, «брал с собою в сотоварищество любимого пса своего, и трое, составя общество, разделяли они между собою свечерю». «Можно жизнь его было назвать жизнью; не таково было тогда состояние друга его!» – заключает Коваленский и переходит к описанию собственного положения, когда он почти на двадцать лет расстался с Сковородою и, увлеченный вихрем света и столичной жизни, свиделся с ним опять уже в год смерти бывшего своего учителя. Здесь и я на время расстанусь с рассказом Коваленского и пополню его слова из других источников о Сковороде, а именно несколькими анекдотами о странствующем философе, записанными харьковскими старожилами, без означения времени. По словам Ф.Н. Глинки, Екатерина II знала о Сковороде, дивилась его жизни, уважала его славу и однажды, через Потемкина, послала ему приглашение из Украины переселиться в столицу. Посланный гонец от Потемкина, с юга Малороссии, застал Сковороду с флейтою, на закраине дороги, близ которой ходила овца хозяина, приютившего на время философа. Сковорода, выслушав приглашение, ответил: «скажите матушке-царице, что я не покину родины…

Мне моя свирель и овца

Дороже царского венца!»

В «Украинском Вестнике» (1817 г., кн. IV) сохранили о Сковороде несколько любопытных черт Гесс-де-Кальве и Иван Вернет.

Гесс-де-Кальве говорить: «Чтобы дать понятие об остроумии и скромности Сковороды, приведу два случая. – При странном поведении его, неудивительно, что некоторые забавники шутили над ним. Г***, умный и ученый человек, но атеист и сатирик (он был воспитан по-французски), хотел однажды осмеять его». Жаль, – говорил он, – что ты, обручившись так хорошо, живешь как сумасшедший, без цели и пользы для отечества!» – «Ваша правда, – отвечал философ: – я до сих пор еще не сделал пользы; но надобно сказать – и никакого вреда! Но вы, сударь, безбожием вашим уже много сделали зла. Человек без веры ест ядовитое насекомое в природе. Но байбак (суслик), живя уединенно под землею, временем, с своего бугорка, смотря на прекрасную натуру, от радости свищет и притом никого не колет!» Г*** проглотил пилюлю; однако, она не подействовала: он остался, как был, безбожником до последнего издыхания». – «Другой анекдот, – говорит Гесс-де-Кальве: – показывает скромность Сковороды». – Многие желали познакомиться с ним. Иные, будучи водимы благородным чувством, а другие, чтобы над ним почудиться, как над редким человеком, полагая, что философ есть род орангутангов, которых показывают за деньги. – В Таганроге жил Г.И. Коваленский, воспитанник Сковороды (это, вероятно, брат Коваленского, автора записок о Сковороде). Чтобы навестить его, пустился наш мудрец в дорогу, на которой, как он сам говорил, помешкал более года. Когда же он прибыл в Таганрог, то ученик его созвал множество гостей, между которыми были весьма знатные люди, хотевшие познакомиться с Сковородою. Но сей, будучи враг пышности и многолюдства, лишь только приметил, что такая толпа милостивцев собралась единственно по случаю его прибытия туда, тотчас ушел из комнаты, и, к общей досаде, никто не мог его найти. Он спрятался в сарай, где до тех пор лежал в закрытой кибитке, пока в доме стало тихо». Гесс-де-Кальве заключает свои воспоминания словами: «Вот несколько довольно странных его изречений: «Старайся манить собаку, но палки из рук не выпускай». – «Курица кудахчет на одном месте, а яйца кладет на другом». – «Рыба начинает от головы портиться».

Вот несколько черт, переданных во всей наивности Иваном Вернетом, еще любопытнее. – «Подле Лопанского моста, в Харькове, в доме почтенного моего приятеля, П.Ф. Пискуновского, досталось мне видеть в последний раз Григория Саввича Сковороду. Он был муж умный и ученый. Но своенравие, излишнее самолюбие, нетерпящее никакого противоречия, слепое повиновение, которого он требовал от слушавших его – magister dixit – затмевали сияние дарования его и уменьшали пользу, которую общество могло ожидать от его способностей». Ему надлежало бы, по совету Платонова, который относил слова свои к Ксенократу, почаще приносить жертву грациям. Истина в устах его, не будучи прикрыта приятною завесою скромности и ласковости, оскорбляла исправляемого. Всех более удивлялись ему достопочтенные Я.М. Донец- Захаржевский и А.Ю. Сошальский. Сковорода преимущественно любил малороссиян и немцев. Сия исключительная любовь была причиною моего с ним прения и несогласия при первом свидании. Сковорода был музыкантом. Его духовные канты мне нравятся. Но стихи его вообще противны моему слуху, может быть, от того, что я худой знаток и ценитель красот русской поэзии. При всем том, я чувствую в себе склонность подражать ему в некоторых отношениях. И вместо того, чтобы чувствительно оскорбиться тем, что но меня назвал мужчиною с бабьим умом и дамским секретарем, я еще был ему весьма обязан за сии титла. Это было в те счастливые лета, когда человек, у коего не тыква на месте головы и не кусок дерева вместо сердца, поставляет все свое благополучие в том, чтобы любить и быть любиму; когда чувствительное сердце ищет себе подобного, и когда милая улыбка любимого предмета так восхищает сердце и душу, как после суровой зимы солнечная теплота, пение птиц и природа во всем ее убранстве» («Украин. Вестн.», 1817 г. кн. IV). Модное некогда, как впоследствии – разочарованность, «Чувствительное сердце» Ивана Вернета заставило его сказать в конце от души: «я нарочно из Мерчика (имение Шидловских) в деревню Ивановку, Богодуховского уезда, для посещения могилы, в коей почивают бренные останки незабвенного Сковороды. И. Вернет. Софийское, Валковского уезда. В марте 1817 г.»

Г. Срезневский сообщает также любопытный анекдот о Сковороде («Утренняя Звезда», 1834 г. кн. I): «Редько, очень редко Сковорода изменял своей важности, а если и изменял, то в таких только случаях, когда действительно было трудно сохранить оную. Суровый старец, он был, однако, застенчив и не мог терпеть, когда пред ним величали его достоинства. Он становился сам не свой, он терялся, когда пред ним внезапно являлся кто-нибудь из давно желавших видеть его и зазливался в приветствиях. Так случилось однажды в доме Пискуновского, старика, любомого Сковородою. Это было вечером, во время их обыкновенной стариковской беседы. Молча, с глубочайшим вниманием слушали старики рассказы и нравоучения старцы, который выпивши на этот раз лишнюю чарку вина, среди разыгра своего воображения, говорил хотя и медленно и важно, но с необыкновенным жаром и красноречием. Прошел час и другой, и ничто не мешало восторгу рассказчика и слушателей. Сковорода начал говорить о своем сочинении: «Лотова жена», сочинении в коем положил он главные основания своей мистической философии. Сковорода рассказал уже очерк. Начинаются подробности. Вдруг дверь с шумом растворяется, половинки хлопают, и молодой Х., франт, недавно из столицы, вбегает в комнату. Сковорода, при появлении незнакомого, умолк внезапно. – «Итак, восклицает Х. – я, наконец, достиг того счастия, которого столько долго и напрасно жаждал. Я живу, наконец, великого соотечественника моего Григория Савича Сковороду! Позвольте»… и подходит к Сковороде. Старец вскакивает; сами собою складываются крестом на груди его костлявые руки; горькой улыбкой искривляется тощее лицо его, черные впалые глаза скрываются за седыми нависшими бровями, сам он невольно изгибается, будто желая поклониться, и вдруг прыжок, и трепетным голосом «позвольте! Тоже позвольте!» – и исчез из комнаты. Хозяин за ним; просит, умоляет – нет. «С меня смеяться!» говорит Сковорода и убежал. И с тех пор не хотел видеть Х.».

Выписываем еще несколько строк из повести г. Срезневского «Майор-майор» («Московский Наблюдатель», 1836 г. IV ч.), где он сохранил, по рассказам старожилов, потрет Сковороды, относящийся к его поздней жизни в Харькове и окрестностях. «Сухой, бледный, длинный», говорил он, «губы изжелкли будто истерлись; глаза блестят то гордостью академика, то глупостью нищего, то невинным простодушием дитяти; поступь и осанка важная, размеренная». В это время слава Сковороды шла уже далеко, и украинские бродячие певцы, называемые «бандуристами» и «слепцами», подхватывали его стихи и духовные канты и распевали их на больших дорогах, именуя их «псалмами».

 

 

ГЛАВА III

 

Переписка Сковороды. – Письма Коваленского. – Свидание с другом через двадцать лет разлуки. – Болезнь, старческая суровость и смерть. – Надгробная и вызов через «Московские Ведомости» читать его сочинения. Письмо Н.С. Мягкого. – Заключение.

 

Начиная с 1775 г., когда Сковороде исполнилось уже за пятьдесят лет, его биографы оставляют в его жизни пробыл, вплоть до самой его смерти. Коваленский, выразившись, что около 1775 г. расстался с ним, «увлеченный великим светом, возбудившим в нем разум внешний», на двадцать лет, – прямо уже переходить к рассказу о Сковороде в 1794 г., когда снова столкнулся с ним и навеки оплакал своего друга. Г. Срезневский, после всего взятого мною их его «Записок о старце Григории Сковороде», также кончает свою статью коротеньким описанием его смерти. Этот пробел … в двадцать лет, кроме приведенных мною анекдотов, хотя несколько могут осветить выдержки из немногих уцелевших писем Сковороды. Эти письма приложены частию к нескольким изданным его сочинения, с которыми постоянно и списываются, как необходимое предисловие к его рассуждениям, обращавшимся постоянно к тем, к кому он писал письма. Кроме того, два письма Сковороды помещены отдельно в «Украинском Вестнике» при статье Гесс-де-Кальве и Ивана Вернета, и несколько отрывок их напечатано в статье В.Н. Каразина и И.И. Срезневского в «Молодике», 1843 г. Нельзя не упомянуть при этом и несколько намеков на письма, именно на подписи их года и числа и места жительства Сковороды, в подстрочных выносках при статье Хиждеу, в «Телескопе» 1835 г. В тех письмах сохранена история появления сочинений Сковороды, изредка прерываясь краткими и скупыми намеками на собственную жизнь автора. Пособием в сведений этой переписке послужил мне присланный от преосвященного Иннокентия, из Одессы, и неизданный еще нигде список нескольких писем Коваленского к Сковороде, от 1779 до 1788, сделанный вскоре после смерти Сковороды, в конце прошлого века.

«Самое старое из писем Сковороды, говорит г. Срезневский в отдельной своей статье «Выписки из писем Г.С. Сковороды». («Молодик», 1843 г.) есть то, которое помещено перед его книжкой (неизданной) «О древнем змие или Библии». Оно писано к какому-то высокородию, и во всяком случае до 1763 г., когда это сочинение было списано С.Ф. Залесским».

Вот отрывок этого письма: «Учил своих друзей Епикур, что жизнь зависит от сладости и что веселие сердца есть живот человеку. Силу слова сего люди не раскусив во всех веках и народах, обезславили Епикура за сладость и почти самого его величали пастырем стада свиного, а каждого из друзей его величали Epicuri de grege porcus. Всякая мысль подло, как змия, по земли ползет; но есть в ней око голубицы, взирающее выше потопных вод на прекрасную ипостась истины» («Молодик», 1743 г., стр. 241–242).

При изданной книге Сковороды «Басни Харьковские» (Москва, 1837 г.), в виде предисловия, напечатано, с пометкою: «1774 г., в селе в Бабаях; накануне пятидесятницы», следующее письмо Сковороды. Вот это письмо:

«Любезному другу, Афанасию Кондратовичу Панкову. Любезный приятель! В седьмом десятке нынешнего века, отстав от учительской должности и уединяясь в лежащих около Харькова лесах, полях, садах селах, деревнях и пчельниках, обучал я себя добродетели и поучался в Библии; притом, благопристойными игрушками забавляясь, написал полтора десятка басен, не имея с тобою знаемости. А сего года, в селе Вабаях, умножил оныя до половины. Между тем, как писал, прибавочные, казалось, будто ты всегда притом присутствуешь, одобряя мои мысли и вместе о них со мною причащаясь. Дарую же тебе три десятка басен: тебе и подобным тебе!».

«Отческое наказание заключает в горести своей сладость, а мудрая игрушка утаевает в себе силу.

«Глупую важность встречают по виду, выпровожают по смеху, а разумную шутку важный печатлеет конец. Нет смешнее, как умный вид с пустым потохом, и нет веселье, как смешное лицо с утаенною дельностию; вспомните пословицу: красна хата не углами, но пирогами. Я и сам не люблю поддельной маски тех людей и дел, о коих можно сказать малороссийскую пословицу: стучит, шумит, гремит. А что там? Кобылья мертва голова бежит. Говорят и великороссийцы: летала высоко, а села недалеко, о тех, что богато и красно говорят, а нечего слушать. Не люба мне сия пустая надменность и пышная пустошь; а люблю тое, что сверху ничто, но в середку чтось: снаружи ложь, но внутрь истина. Картинка сверху смешна, но внутрь боголепна. Друг мой! Не презирай баснословия. Басня и причта есть тоже. «Не по кошельку суди сокровище». Праведен суд судить! Басня тогда бывает скверная и бабия, когда в подлой и смешной своей шелухе не заключает зерна истины: похожа на орех свищ. От таких-то басен отводит Павел своего Тимофея; и Петр не просто отвергает басни, но басни ухищренные, кроме украшенной наружности, силы Христовой неимущия. Иногда во вретище дражайший кроется камень. Как обряд есть, без силы Божией, пустошь, так и басня без истины. Если ж с истиною: кто дерзнет называть лживою?

«Все, убо, чисто чистым, оскверненным же и не верным ничтоже чисто, но осквернися их ум и совесть.

«Сим больным, лишенным страха Божия, а с ним и доброго вкуса, всякая пища кажется гнусною. Не пища гнусна, «но осквернился их ум и совесть».

«Сей забавный и фигурный род писаний был домашний самым лучшим древним любомудрцам. Лавр и зимою зелен. Так мудрые и в игрушках умны, и во лже истинны. Истинна острому взору их не издали мелькала, так, как низким умам, но ясно, как в зеркале, представлялась; а они, увидев живо живый ея образ, уподобили оную различным тленным фигурам.

«Ни одне краски не изъясняют розу, лилию, нарцисса столько живо, сколько благолепно у них образует невидимою Божию истину тень небесных и земных образов. Отсюду родились символы, притчи, басни, подобия, пословицы…

«И не дивно, что Сократ, когда ему внутренний гений, предводитель во всех его делах, велел писать ему стихи тогда избрал Езоповы басни. И как самая хитрейшая картин неученым очам кажется враками, так и здесь делается.

«Прими-ж, любезный приятель, дружеским сердцем сию не безвкусную от твоего друга мыслей воду. Не мои сии мысли, и не я оныя вымыслил; истина есть безначальна! Но люблю!.. Тешь мои люби – и будут твои. Знаю, что твой телесный болван далеко разнится от моего чучела, но два разноличные сосуды одним да наполнятся елеем; да будет едина душа и едино сердце! Сия-то есть истинная дружба – мыслей единство. Все не наше, все погибнет. И самые болваны наши. Одне только мысли наши всегда с нами; одна только истина вечна! А мы в ней, как яблок в своем зерне, сокрыемся.

«Питаймо-ж дружбу! Прими и кушай с Петром четвероногая, звери, гади и птицы. Бог тебя да благословляет! С ним не вредит и самый яд языческий. Они ничто суть, как образы, прикрывающие как полотном истину. Кушай, поколь вкусишь с Богом лучше! Любезный приятель, твой верный слуга, любитель Священныя Библии, Григорий Сковорода».

Вслед за этим идут письма Коваленского к Сковороде, по рукописи преосвященного Иннокентия. Ничего наивнее и трогательнее этих писем нельзя себе представить. В них сохранились любопытные черты, дорисовывающие окончательно образ Сковороды и показывающие всю степень любви, которую питали к нему современники и друзья его.

Привожу следующее, помеченное 1779 г., нигде неизданное, замечательное письмо Сковороды к лицу неизвестной фамилии, найденное мною в рукописях библиотеки харьковского университета в 1865 г., в сборнике рукописей Сковороды, подаренных университету И.Т. Лисенковым в 1861 г.

Вот оно:

Из Гусинской пустыни, 1779 г., февраля 19.

«Любезный государь, Артем Дорофеевич, радуйтесь и веселитесь! Ангел мой хранитель ныне со мною веселится пустынею. Я к ней рожден. Старость, нищета, смирение, безпечность, незлобие суть мои в ней сожительницы. Я их люблю и оне мене. А что ли делаю в пустыне? Не спрашивайте. Недавно некто о мне спрашивал: скажите мне, что он там делает? Если я в пустыне от телесных болезней лечился, или оберегал пчелы, или портняжил, или ловил зверь, тогда бы Сковорода казался им занят делом. А без сего думают, что я празднен, и не без причины удивляются. Правда, что праздность тяжелее гор кавказских. Так только ли разве всего дела для человека: продавать, покупать, жениться, посягать, воевать, тягаться, портняжить, строиться, ловить зверь? Здесь ли наше сердце неисходно всегда? Так вот же сейчас видна бедности нашей причина: что мы, погрузив все наше сердце в приобретение мира и в море телесных надобностей, не имеем времени вникнуть внутрь себе, очистить и поврачевать, самую госпожу тела нашего, душу нашу. Забыли мы себе за неключимым рабом нашим, неверным телишком, день и ночь о нем одном пекущесь. Похожи на щегола, пекущагося о сапоге, не о ноге, о красных углах, не о пирогах, о золотых кошельках, не о деньгах. Коликая-ж нам отсюду тщета и трата? Не всем ли мы изобильны? Точно, всем и всяким добром телесным; совсем телега, по пословице, кроме колес – одной только души нашей не имеем. Есть, правда, в нас и душа, но такова, каковыя у шкорбутика или подагрика ноги, или матрозский алтына не стояший козырек. Он в нас расслаблена, грустна, нравна, боязлива, завистлива, жадная, ничем не довольна, сама на себя гневна, тощая, бедна, точно такая, как пациент из лазарета, каковых часто живых погребают по указу. Такая душа, если в бархат оделась, не гроб ли ей бархатный? Если в светлых чертогах пирует, не ад ли ей? Если весь мир ее превозносит портретами и песньми, сиречь одами величает, не жалобные ли для нея оныя пророческия сонаты:

 

«В тайне восплачется душа моя (Иеремия)

«Взволнуются… и почти не возмогут! (Исаия)

 

«Если самая тайна, сиречь самый центр души изныет и болит, кто или что увеселит ее? Ах, государь мой и любезный приятель! Плывите по морю и возводьте очи к гавани. Не забудьте себе среди изобилий ваших. Один у вас хлеб уже довольный есть, а второго много-ль? Раб ваш сыт, а Ревека довольна-ль? Сие-то есть?

 

«Не о едином хлебе жив будет человек!»

 

«О сем последнем хлебе день и ночь печется Сковорода. Он любит сей род блинов паче всего. Дал бы по одному блину и всему Израилю, если б был Давыдом. Как пишется в книгах Царств: но и для себе скудно. Вот что он делает в пустыне, пребывая, любезный государь, вам всегда покорнейшим слугою – и любезному нашему Степану Никитичу г-ну Курдюмову, отцу и его сынови поклон, если можно, и Ивану Акимовичу». На письме адрес: «М. гос. г-ну Артему Дорофеевичу – в Харькове».

В рукописях преосвященного Иннокентия найдено мною следующее письмо от М. Коваленского к Сковороде: «1788 г., февраля 13, Санкт-Петербург. – Возлюбленный мой Мейнград! Так ты уже и не пишешь ко мне оригинально, а только через копию говоришь со мною? Вчера я получил от Якова Михайловича Захаржевского письмо, в котором ты препоручаешь ему целовать меня. За дружеское сие целование душевно благодарю тебя, друг мой; но желал бы я иметь целование твоею рукою Мейнгаровою! Вид начертанных твоих писем возбуждает во мне огне, пеплом покрываемый, не получая ни движения, ни ветра; ибо я живу в такой стране, где хотя вод и непогод весьма много, но движения и ветров весьма мало, – а без сих огонь совершенно потухает. Ты говоришь в письме, что все мое получил, но меня самого не получаешь. Сего-то и я сердечно желаю. Давно уже направляю я ладию мою к пристани тихого уединения! – Тогда-то я бы утешился тобою, другом моим, услаждая жизнь собеседованием твоим! – Прости! Не знаю, что послать тебе. Да ты ни в чем не имеешь надобности, что прислать можно: все в тебе и с тобою! Я слышал о твоих писаниях. По любви твоей ко мне, пришли мне оныя. Я привык любить мысли твои. Ты много оживотворишь меня беседою твоею. Впрочем, не безпокойся, чтобы я оныя сообщил кому другому. Может быть, Бог велит мне увидеть мне тебя скоро. Я покупаю у Шидловского, Николая Романовича, село Кунее, в Изюмской округе. Сказуют, что места хорошия там; а ты бы еще собою мне сделал оныя прекрасными. Друг твой и слуга верный, Михайло Коваленской. Надежда моя посылает тебе пармазану, с детьми Якова Михайловича, и шесть платочков. Прийми их от дружбы».

Там же найдено мною письмо от 1788 г. 6 марта за подписью: «Василий Тамара». «Любезный мой учитель Григорий Савич! Письмо ваше через корнета Кислаго  получил я, с равною любви и сердца привязанностию моею к вам. Вспомнишь ты, почтенный друг мой, твоего Василия, по наружности, может быть, и не-несчастного, но врутренно более имеющего нужду в совете, нежели когда был с тобою. О, если-бы внушил тебе. Господь пожить со мною! Если бы ты меня один раз выслушал, узнал, то-б не порадовался своим воспитанником. Напрасно ли я тебя желал? Если нет, то одолжи и отпиши ко мне, каким образом мог бы я тебя увидеть, страстно любимый мой Сковорода? Прощай и не пожалей еще один раз в жизни уделить частицу твоего времени и покоя старому ученику твоему – Василию Тамаре».

Во всех этих письмах, сильнее всякой биографической похвалы, говорить за Сковороду страстная любовь, которою его встречали и провожали все знавшие его. За отсутствием другого, высшего нравственного интереса в украинском обществе того времени, за отсутствием литературы и науки в главном городе Слободского наместничества, к Сковороде, стремились все тогдашние живые умы и сердца. О нем писали в письмах друг к другу, толковали, спорили, разбирали его, хвалили и злословили на него. Можно сказать, что по степени уважения, которым он пользовался, его можно было назвать странствующим университетом и академию тогдашних украинских помещиков, пока, наконец, через десять лет после смерти Сковороды, Василий Каразин послужил к открытию в Харькове университета.

Рукопись неизданного сочинения Сковороды «Книжечка, называемая Silenus Alcibiadis» (1777 г., марта 28), сопровождается неизданным письмом Сковороды к «Высокомилостивому Государю, Степану Ивановичу, Господину Полковнику, Тевяшову». Письмо кончается следующими словами:

«Я в сей книжечке представляю опыты, коим образом входить можно в точный сих книг разум. Писал я ее, забавляя праздность и прогоняя скуку; а вашему высокородию подношу не столько любопытства, сколько ради засвидетельствования благодарного моего сердца за многие милости ваши, на подобие частых древесных ветвей, прохладно тению праздность мою вспокаивающия. Так что и мне можно сказать с Мароновым пастухом: Deus nobis haec otia fecit!   – Вашего высокородия всепокорнейший и многодолжен слуга, студент, Григорий Сковорода».

В письме к бабаевскому священнику, Иакову Правицкому, от 1785 г. окт. 3, Сковорода, пересылая ему новое свое сочинение «Марко препростый», из села Маначиновки, изъясняется по-латыни. Вот отрывок из этого письма, приведенный И.И. Срезневским:

«1785, окт. 3. Из Маначиновки. В «Postscriptum»: Si decsripsisti novos meos jam libellos: remitte ad me Archetypa. Etiam illum meum Dialogum, quem per alios laudare soles: simul cum Archetipis mitte. Descriptus, ad te remittet iter Deo volente. Dicat ille Dialogus: «Марко препростый».

Тут же образец его латинских стихов:

 

«Omnia praetereunt: sed Amor post omnia durat.

Omnia praetereunt: haud Deus haud et Amor.

Omnia sunt aqua; cur in aqua speratis, Amici?

Omnia sunt aqua; sed Portus Amicus erit.

Hac Kepha tota est fundata Ecclesia Christi.

Istbace et nobis Kepha sit atque Petra», etc.

 

1787 г. был годом проезда императрицы Екатерины II через Харьков, в ее полное див странствование по Югу. Сковорода все это время, как видно из его писем, прожил в деревне Гусинке у Сошальских и ничем не откликнулся царственной гостье.

Впрочем, я получил, из Константинограда, от г. Неговского письмо, где он пишет следующее: Императрица Екатерина, проездом через Украину, наслышавшись о Сковороде, увидала его и спросила: «Отчего ты такой черный? » – «Э! вельможная мати, – ответил Сковорода: – разве же ты где видела, чтоб сковорода была белая, коли на ней пекут да жарят, и она все в огне?»

Изданная в 1837 г., в Москве, книжка Сковороды «Убогий жаворонок» сопровождается, в виде предисловия, письмом автора к Ф.И. Дискому от 1787 г. Ф.И. Диский – один из бывших друзей Сковороды. От него достал М.И. Алякринский присланную мне рукопись Коваленского «Житие Сковороды». Полагаю, что читателю любопытно будет узнать об этом Диском подробнее, и потому сообщаю о нем письмо г. Алякринского: «О Ф. И. Диском известно мне, то он был из малороссийских дворян, проживал в Москве, имел небольшой домик на Девичьем Поле, недалеко от Девичьего монастыря. По ограниченному ли состоянию, или по усвоенному им учению Сковороды, образ жизни вел очень простой и скромный. Несмотря на то, пользовался приязнию людей весьма почтенных; из них памятны мне: профессор московского университета Мудров и директор коммерческого училища Калайдович. – Ф.И. Диский к памяти Сковороды имел какое-то благоговейное почтение, а сочинения Сковороды были самым любимым его чтением. Мое знакомство продолжалось с ним от 1826 по 1828. Впоследствии я узнал о несчастной смерти Диского: 3-го июля 1833 г. работавший в его доме плотник разрубил ему топором голову; вместе с ним убита еще бывшая у него в служении женщина».

Вот письмо к Дискому: «Григорий Варсава Сковорода любезному другу, Федору Ивановичу Дискому, желает истинного мира. Жизнь наша есть ведь путь непрерывный. Мир сей есть великое море всем нам пловущим. Он есть Окиан. О! вельми немногими щастливцами безбедно преплываемый! На пути сем встречают каменные скалы и скалки. На островах сирены; во глубинах киты; по воздуху ветры; волнения повсюду; от камней претыкание; от сирен прельщение; от китов поглощение; от ветров противление; от волн погружение. Каменные, ведь, соблазны суть неудачи. Сирены суть то льстивые други, киты суть то запазушные страстей наших змии. Ветры разумей напасти. Волнение – мода и суета житейская. Непременно поглотила бы рыба младшего Товию, если бы в пути его не был наставником Рафаил! (Рафа – по еврейски значит медицину; Ил или Эл – значит Бог). Сего путеводника промыслил ему отец его. А сын нашел в нем Божию медицину, врачующую не тело, но сердце. По сердцу же и тело, Иоанн, отец твой, в седьмом десятке века сего (в 62 году), в городе Купянске, первый раз взглянув на меня, возлюбил меня. Услышав же имя, выскочил и, достигши на улице, молча в лицо смотрел на мене и проникал, будто познавая мене, толь милым взором, яко до днесь, в зеркале моей памяти, живо мне он зрится. Воистину прозрел дух его, прежде рождения твоего, что я тебе, друже, буду полезным. Видишь, коль далече прозирает симпатия! Прими, друже, от меня маленькое сие наставление. Дарую тебе «Убогого моего Жайворонка». Он тебе заспевает и зимою, не в клетке, но в сердце твоем, и несколько поможет спасатися от ловца и хитреца от лукаваго мира сего. О Боже! Коликое число сей волк, день и нощь, незлобных жрет Агнцов! Ах! Блюди, друже, да опасно ходиши! Не спит ловец! Бодрствуй и ты. Оплошность есть мать несчастия! Впрочем, да не соблазнит тебе, друже, то, что тетервак (тетерев) назван Фридриком. Если же досадно, вспомни, что мы все таковы. Всю ведь Малороссию Великороссия нарицает тетерваками. Чего же стыдиться? Тетервак ведь есть птица глупа, но незлоблива! Не тот есть глуп, кто не знает (еще все перезнавший не родился), но тот, кто знать не хочет! Возненавидь глупость: тогда хоть глуп, обаче будеши в числе блаженных оных тетерваков! Обличай премудрого и возлюбить тя. Яко глуп есть, как же он есть премудр? Яко не любить глупости! Почему? Потому что приемлет и любит обличение от Другов своих. О! да сохранит юность твою Христос от умащающих елеем главу твою, от домашних сих тигров и сирен! Аминь. 1787-го лета; в полнолуние последния луны осенния».

В «Молодике» (1843 г.) при «Письме к издателю» Василия Каразина, приложено письмо Сковороды к Коваленскому от 1790 г. Каразин пишет: «Посылаю к вам то самое письмо украинского нашего философа, которое вы иметь желали. Только оно не подлинное, а писанное мною с подлинника, пред самым его отправлением на почту в Орел, к тайному советнику Михайлу Ивановичу Коваленскому. Я тогда, т.е. за полстолетия слишком, сохранил не только правописание почтенного Сковороды, но сколько мог, даже и почерк его. Вот почему некоторые ошибались, почитая этот список за подлинник. Так я о нем и слышал, потеряв, за давностию времени, из виду и памяти все это обстоятельство. Почему вы вообразите мое удивление, когда я увидел мой список в руках нашего архипастыря пр. Иннокентия, который столь благосклонно предложил его для нас. Сковорода жил тогда в деревне давно-умершего моего отчима, кол. советника Андрея Ив. Коваленского, в Ивановке, которая теперь принадлежит г. Кузину. Там его и могила. Она украсится достойным памятником, как обещал мне Козьма Никитич Кузин. Тогда, может быть, напишу я биографию нашего мудреца. Мы под чубом и в украинской свитке имело своего Пифагора, Оригена, Лейбница. Подобно, как Москва, за полтораста лет, в Посошкове, своего Филанджери, а Харьков ныне имеет своего Иоанна Златоуста».

Вот отрывок из письма Сковороды, от 1790 г., к Коваленскому: «До «Дщери» случайно привязался «Ода Сидрония – Езуиты». Благо же! На ловца зверь, по пословице. После годовой болезни, перевел я ее в Харькове, отлетая к матери моей, пустыне. Люблю сию Девочку. Ей достойно быть в числе согревающих блаженну Давидову и Лотову старость оных – Прилагаю тут же, как хвостик, и закосневшее мое к вам письмишко Гусинковское. Ныне скитаются у моего Андрея Ивановича Коваленского. Имам моему монашеству полное упокоение, лучше Бурлука. Земелька его есть нагорная. Лесами, садами, холмами, источниками распещрена. На том месте я родился возле Лубен. Но ничто мне не нужно, как спокойна келия; да наслаждаются моею невестою оною: сию возлюбих от юности моея… О, сладчайший органе! Едина голубице моя, Библия! О, дабы собылося на мне оное! Давид мелодивно выгравает дивно. На все струны ударяет! Бога выхваляет! На сие я родился. Для сего ем и Пию; ла с нею поживу и умру с нею! Аминь! Твой друг и брат, слуга и раб, Григорий Варсава Сковорода, Даниил Мейнград».

В публичной библиотеке, в Петербурге, находится рукопись Сковороды: «Книжечка Плутархова о спокойствии души». Здесь приложено письмо Сковороды: «Высокомилостивому Государю, Якову Михайловичу Донцу-Захаржевскому», от 1790 г., апреля 13. В начале он говорит: «Примите милостиво от человека, осыпанного вашими милостями и ласками, маленький сей, аки лепту, дарик; уклонившись к Плутарху, перевел я книжчонку его».

Г. Коваленский так описывает свое последнее свидание со Сковородой.

«Удручен, изможден, истощен волнениями света, обратился я в себя самого, собрал я разсеянныя по свету мысли в малый круг желаний и, заключа оныя в природное свое добродушие, прибыл из столицы в деревню, надеясь тамо найти брег и пристань житейскому своему обуреванию. Хотя свет и там исказил все и я в глубоком уединении остался один, без семейства, без друзей, без знакомых, в печалях, без всякого участия, совета, помощи и соболезнования, – но был, наконец, утешен. Сковорода, семидесяти-трех-летний.ю по девятнадцатилетнем несвидании, одержим болезнями старости, несмотря на дальность пути, на чрезвычайно ненастливую погоду и на всегдашнее отвращение к краю сему, приехал в деревню к другу своему, село Хотетово, в двадцати пяти верстах от Орла, разделить с ним ничтожество его». Это было, значит, в год смерти Сковороды, в 1794 году – «Сковорода привез к нему свои сочинения, из которых многие приписал (посвятил) ему. Читывал оная сам с ним ежедневно и, между чтением, занимал его рассуждениями и правилами, каковых ожидал должно от человека, искавшего истины во всю жизнь не умствованием, но делом, и возлюбившего добродетель ради собственной красоты ея». Они толковали о сектах. «Я не знаю мартинистов», говорит Сковорода. «Но всякая секта пахнет собственности.! А где собственность, тут нет главной цели или главной мудрости». Доходя до толков о «философском камне» и о «соделании состава для продления человеческой жизни до нескольких тысяч лет», Сковорода говорил: «Это остатки Египетского плотолюбия, которое, не могши продлить жизни телесной, нашло способ продолжать существование трупов, мумий. Сия секта, меряя жизнь аршином лет, а не дел, несообразна тем правилам мудрого, о котором пишется: «пожив в мале, исполнь лета доли».

Иногда, говорит Коваленский, разговор Сковороды касался смерти. «Страх смерти», замечал он: «нападает на человека всего сильнее в старости его. Потребно благовременно заготовить себя вооружением противу врага сего не умствованиями, но мирным расположением воли своей. Такой душевный мир приуготовляется издали, тихо, в тайне сердца ростет и усиливается чувством сделанного добра. Это чувство венец жизни». И, наконец, говорил: «Друг мой! Величайшее наказание за зло есть сделать зло, как и величайшее воздаяние за добро есть делать добро!».

Услыша в окружности о прибытии Сковороды к другу своему, «многие желали видеть его, и для того некоторые приехали туда. Из начальства правления окружного, губернский прокурор, молодой человек подошел к нему и приветственно сказал: – Григорий Савич! Прошу любить меня! – «Могу ли любить вас, отвечал Сковорода: я еще не знаю вас!» – Другой из числа таковых же, директор экономии, желая свести с ним знакомство, говорил ему: я давно знаю вас по сочинениям вашим; прошу доставить мне и личное знакомство ваше. Сковорода спросил: как зовут вас? – Я называюсь – так-то! – Сковорода, остановясь и подумав, ответил: «имя ваше не скоро ложится на мое сердце!».

Простота жизни, замечает Коваленский, высокость познаний и долголетий подвиг Сковороды «в любомудрии опытном» раздирал ризу «высокомудрствующих». Они от зависти говорили: «Жаль, что Сковорода ходит около истины и не находит ее! В это же время он «увенчеваем был уже знаменами истины».

Вот последние строки Коваленского.

«Старость, осеннее время, безпрерывно мокрая погода умножали разстройку в здоровье его, усилил кашель и разслабление. Он проживая у друга своего около трех недель, просит отпустить его в любимую им Украйну, где он жил до того и делал умереть, что и сбылось. Друг упрашивал его остаться у него зиму провести и век свой скончать, современем, у него в доме. Сковорода ответил, что дух его велит ему ехать, и друг отправил его немедленно. – Напутствуя его всем потребным, дав ему полную волю, по нраву его, выбрать, как и куда, с кем и в чем хочет он ехать, предоставил ему для дороги нужный запас, говоря: возьмите сие; может быть, в пути болезнь усилится и заставить остановиться, то нужно будет заплатить! – Ах, друг мой! Сказал он: неужели я не приобрел еще доверия к Богу; Промысл его верно печется о нас и дает все потребное за благовременность! – Друг его не безпокоил уже с своим приношением. – 1974 года, августа 26, отправился он в путь из Хотетова в Украйну. При разставании, обнимая друга, Сковорода сказал: «может быть, больше уже не увижу тебя! Прости! Помни всегда, во всех приключениях твоих в жизни то, что мы часто говорили: – свет и тьма, глава и хвост, добро и зло, вечность и время»… Приехавши в Курск, пристал он к тамошнему архимандриту Амвросию, мужу благочестивому. Проживая несколько тут, ради безпрерывных дождей, и улуча ведро, отправился он далее, но не туда, куда намеревался. В конце пути, он почувствовал побуждение ехать в то место, откуда поехал к другу, хотя совершенно не был расположен. Это была слобода Ивановка, помещика Коваленского. Болезни, – старостью, погодою, усталостью от пути, – приближали его к концу его. Проживя тут больше месяца, всегда почти на ногах еще, часто говорил он с благодушием: «дух бодр, но тело немощно». Далее Коваленский замечает, что пред смертию он было отказался совершать некоторые обряды, положенные церковью, но потом, «представляя себе совесть слабых», исполнил все по уставу и скончался октября 29, по утру на разсвете 1794 года.

Подобное же резкое уклонение от общепринятых обрядов, при всем своем благочестии, Сковорода оказывал и в других случаях К.С. Аксаков передал мне следующее предание о Сковороде. Однажды, в церкви, в ту минуту, как священник, выйдя из алтаря с дарами, произнес: «Со страхом Божиим и верою приступите», – Сковорода отделился от толпы и подошел к священнику. Последний, зная причудливый нрав Сковороды и боясь приобщить нераскаявшегося, спросил его: «Знаешь ли ты, какой великий грех ты можешь совершить, не приготовившись? И готов ли ты к сему великому таинству?» – Знаю и готовь! – отвечал суровый отшельник, и духовник, веря его непреложным словам, приобщил его охотно.

Здесь я пополню очерк последних минут Сковороды следующими любопытными строками из статьи г. Срезневского: «Отрывки из записок о старце Григорие Сковороде» («Утрен. Звезда» 1833г.): «В деревне у помещика К-го» (Ковалевского), небольшая «кимнатка», окнами в сад, отдельная, уютная, была его последним жилищем. Впрочем, он бывал в ней очень редко; обыкновенно или беседовал с хозяином, также стариком, добрым, благочестивым, или ходил по саду и по полям. Сковорода до смерти не переставал любить жизнь уединенную и бродячую. – Был прекрасный день. К помещику собралось много соседей погулять и повеселиться. Послушать Сковороду было также в предмете. Его все любили слушать. За обедом Сковорода был необыкновенно весел и разговорчив, даже шутил, рассказывал про свое былое, про свои странствия, испытания. Из-за обеда встали, будучи все обворожены его красноречием. Сковорода скрылся. Он пошел в сад. Долго ходил он по излучистым тропинкам, рвал плоды и раздавал их работавшим мальчикам. Так прошел день. Под вечер хозяин сам пошел искать Сковороду и нашел под развесистой липой. Солнце уже заходило; последние лучи его пробивались сквозь чащу листьев. Сковорода, с заступом в руке, рыл яму – узкую длинную могилу. – «Что это, друг Григорий, чем это ты занят?» сказал хозяин, подошедши к старцу. – «Пора, друг, кончить странствие!» – ответил Сковорода: – «и так все волосы слетели с бедной головы от истязаний! Пора успокоиться!» – И, брат, пустое! Полно шутить! Пойдем!» – Иду! но я буду просить тебя прежде, мой благодетель, пусть здесь будет моя последняя могила»… И пошли в дом. Сковорода не долго в нем остался. Он пошел в «кимнатку» переменил белье, помолился Богу и, подложивши под голову свитки своих сочинений и серую «свитку», – лег, сложивши на-крест руки. Долго его ждали к ужину. Сковорода не явился. На другой день утром к чаю тоже, к обеду тоже. Это изумило хозяина. Он решился войти в его комнату, чтоб разбудить его; но Сковорода лежал уже холодный, окостенелый.

Коваленский замечает: «Пред кончиною завещал он предать его погребению на возвышенном месте близ рощи и гумна, и следующую, сделанную им себе надпись написать:

«Мир ловил меня, но не поймал».

Коваленский кончает свое «Житие Сковороды Григория Савича, описанное другом его», словами: «Друг написал сие в память добродетеля его, благодарность сердцу его, в честь отечества, в славу Бога».

1795 г., февраля 9, в селе Хотетове. Надгробная надпись Григорию Савичу Сковороде, в Бозе скончавшемуся, 1794 г., октября 29 дня.

«Ревнитель истины, духовный Богочтец,

«И словом, и умом, и жизнию мудрец.

«Любитель простоты и от сует свободы,

«Без лести, друг прямой, доволен всем всегда, –

«Достиг на верх наук познаний дух природы,

«Достойный для сердец пример Сковорода».

«Сочинение друга его М.К.» –

Это стихотворение помещено под единственным, повторенным в нескольких изданиях, портретом Сковороды, по словам Снегирева (Отеч. Зап. 1823 г., ч. XIV, стр. 263), «гравированным П. Мещеряковым», После отдельного издания, этот портрет перепечатан в «Утренней Звезде» 1834 г., при статье Срезневского, без стихов; в «Картинах Света» Вельтмана 1836 г. при статье о Сковороде, со стихами, – и без стихов, при статье о Сковороде, в дурной копии, в «Иллюстрации» 1847 г.

Замечу кстати, что рукописные сочинения и переписка Сковороды, оставшиеся после смерти, находились долгое время в руках П.А. Ковалевского, от него переданы преосвященному Иннокентию, и благосклонностью последнего были сообщены для этой статьи мне, из Одессы, куда я в свое время их возвратил.

Пересказавши в отрывках рукопись Коваленского, Снегирев делает следующее любопытное замечание с своей стороны: «Один его почитатель вызывал к себе чрез Московския Ведомости желающих читать сочинения Украинского мудреца».

Такова была, в свое время, дань любви к Сковороде и громадная известность этого «Украинского мудреца».

 

__________

 

Хиждеу, в примечаниях к своей статье, в «Телескопе», 1835 г. (XXVI ч.), говорит: «Магистр киевской духовной академии, Симеон Рудзинский, сообщал мне описание и рисунок Сковородиной сумы, оставленной у его отца; но она не принадлежит к роду «бесаг» (двойная сума, разделенная на две ноши, соединенная вместе швом). Это просто «торба» или обыкновенная «котомка». Это также показывает всю силу уважения, каким пользовался некогда Сковорода на родине…

Собирая сведения о Сковороде, я снеся с помещиком харьковской губернии, Н.С. Мягким, живущим в ближайшем соседстве с имением Ивановкою, где последние дни жил и умер Сковорода. Вот письмо, которое я получил от Н.С. Мягкого, от 10 января 1856 г.:

«Г.С. Сковорода жил последнее время у моего тестя, коллежского советника Андрея Ивановича Ковалевскаго, в селе Ивановке, в сорока верстах от Харькова. Он имел большое влияние на хозяина, укрощая его крайне вспыльчивый нрав, разражавшийся грозою над домашними и дворнею, и уважая от души его жену, умную и благочестивую женщину. От прочих же женщин Сковорода удалялся. Похоронен от был в Ивановке на возвышенном берегу пруда, близ рощи, на любимом своем месте, где по зарям игрывал он на своем заветном флейттраверсе псалмы. Через двадцать лет тело его было перенесено оттуда и похоронено в саду священника, близ памятника владельцев, по старанию одного из его учеников, который прибыл, после смерти его, из Петербурга и издал впоследствии его портрет. – От тестя моего имение перешло к его сыну, коллежскому советнику Петру Андреевичу Ковалевскому, от него к Александру Кузьмичу Кузину, и теперь принадлежит малолетней дочери последнего. – По времени, имя Сковороды в Ивановке было почти совсем забыто, и к могиле его не имели никакого уважения. От этого, по мнению тамошних жителей, происходили нередко странные события и, большею частию, с семействами тех, к кому переходил садик с могилою «философа»: или умирали неожиданно сами владельцы этого места, или лишались своих жен. Чаще же этого, в продолжение пятидесяти лет, кончалось тем, что или владельцы, или их жены спивались с кругу. В былые годы этот порок не был диковинкой. Предпоследний владелец сада и хижины обратил особое внимание на место покоя Сковороды, и дожил дни спокойно. Нынешний же даже обложил могилу дерном, а вблизи устроил свою пасеку – место, свято чтимое у нас искони. Еще любопытная черта действий памяти о сковороде на впечатление потомков. По другую сторону рва, где была хижина Сковороды, садовник построил себе избу и мне рассказывал о странном событии, бывшем с ним. Однажды, вслед за его переселением откуда ни взялся вихрь, влетел с визгом и громом в окно, растворил настежь двери, чуть не сорвал крыши и перепугал до смерти его жену. Бедный садовник не знал, что на том месте жил необыкновенный старик, Сковорода. – Наконец, когда Ивановка принадлежала П.А. Ковалевскому, жене последнего одна юродивая сказала: «У тебя, матушка, в имении есть клад!» – Увы, эти слова были приняты за чистую монету; но клада не нашли, как ни старались».

Заключу описание жизни Григория Савича Сковороды сожалением, что слова В.Н. Каразина, в письме его к издателю «Молодика» (1843 г.) о Сковороде – не сбылись. Каразин писал: «Ивановка принадлежит теперь господину Кузину. Там могила Сковороды. Она украсится достойным памятником, как обещал мне Козьма Никитич Кузин, этот редкий гражданин и чрезвычайный человек добра общественного». Теперь село Ивановка или «Пан-Ивановка» (на Украйне села часто называются именами владетелей – «Пан-Васильевка» – «Пан-Лукьяновка») – принадлежит сыну Козьмы, Павлу Кузьмичу Кузину. Никакого памятника на могиле Сковороды не существует.

 

 

ГЛАВА IV

 

Известность Сковороды. – Характер и особенности его философского учения. – Отрывки его «басен» и «стихотворений». – I. Перечень печатных сочинений Сковороды. – II Перечень неизданных сочинений Сковороды. – III. Перечень печатных статей о Сковороде, с 1806 по 1862 г.

 

Увлечение личностью Сковороды у его современников было так сильно, что даже позднейшие статьи о нем называли его украинским Сократом, сравнивали его с великими иностранцами и с Ломоносовым, от чего, впрочем, сам Сковорода благоразумно отрекался, и наконец, как Хиждеу в «Телескопе», подступали к разбору его философских начал, как современная наука подступает к Гегелю или к Канту.

И вот что замечательно: Сковорода при жизни не печатал ничего. По моим усиленным розысканиям оказалось, что только через два года после его смерти, в Петербурге, без его имени, издана каким-то М. Антоновским крошечная его книжечка: «Беседа о познании себя». Потом, в 1806 г., в мистическом «Сионском Вестнике» помещено несколько страничек из его «Преддверия». Наконец, уже только в 1837 г., заботами Московского Человеколюбивого Общества, издано несколько его брошюр, о которых теперь знает редко кто даже из библиографов. Для печатного мира и публики, читающей книги, Сковорода с своими произведениями, можно сказать, вовсе не существовал и не существует.

Но, быть может, его произведения нашли к публике доступ другою дорогою, в области, так называемой, нашей письменной литературы? Быть может, они удостоились, в свое время, судьбы таких сочинений, каковы: «Ябеда» Капниста, «Горе от ума» Грибоедова и второй том «Мертвых душ» Гоголя, которые задолго до печати ходили по рукам в сотнях и тысячах списков? – Вопрос решается иначе, нежеле можно было бы ожидать. Сковорода писал для тех горячих и бескорыстных поклонников всего, что живо говорит сердцу и мысли, которые умеют служить любимому писателю и составляют его громкую славу помимо печатного мира и типографий. Сковорода действительно имел таких безвестных, услужливых поклонников; это были люди серьезные и не легко увлекающиеся. Да и было это в те времена, когда наука у нас шла черепашьими шагами, а литература не расплодила еще переписчиков, не имевши еще ни автора «Кавказского пленника», ни авторов «Демона» и «Горе от ума». Сковорода писал тяжел, темным и странным языком, о предметах отвлеченных, туманных, способных заинтересовать круг слишком ограниченный, почти незаметный. Значит его сочинения списывали только люди одного с ним направления и жизни, профессоры и ученики духовных академий, старики-помещики и те немногие досужие люди, которые списывали произведения Сковороды, иногда сами их не вполне понимая, в чем я убедился, сличая некоторые списки прошлого века, – списывали и держали их просто, как произведения человека странного, причудливого, непонятного, о котором ходило столько споров и толков и которого, со всеми его странностями, им удавалось видеть лично.

Несколько полудуховных, полусатирических стихотворений Сковороды, как, например, известное стихотворение: «Всякому городу нрав и права», тогда же были переложены на музыку и распевались бродячими слепцами-бандуристами на торгах и перекрестках дорог. Некоторые песни, как и вышеназванные, даже попали в круг любимейших простонародных произведений, то есть в круг таких, которые народ считает своею собственностью, дополняет их, переделывает и сокращает, по собственному своему произволу, по врожденному поэтическому чутью и вкусу. Образчик этого г. Срезневский привел в своей статье, в «Утренней Звезде» 1834 года, напечатав песню Сковороды «Всякому городу» и ее вариант – произведение уже народное. Подобной участи достигли в наше время некоторые стихотворения Пушкина и Кольцова и неизвестная песня Ф.Н. Глинки: «Вот мчится тройка удалая» – автор которой до сих пор многими считается за лицо спорное, неизвестное, причем существует множество вариантов этой песни.

Собирая в продолжение несколько лет сведения о жизни Сковороды, я, по непреложному опыту, пришел к тому убеждению, что списков даже самых любимых сочинений Сковороды могло существовать при его жизни много-много два-три десятка. И у кого же встречаются эти списки? Или у помещиков, почти безвыездно живших в своих деревнях, людей несообщительных по характеру и полных мистического, сурового настроения, или в тишине ученых, строгих кабинетов нашего академического духовенства. Самые, наконец, любимые стихотворные канты Сковороды проникали в читающий, печатный и письменный мир украинской и русской очень недалеко. Между списками прозаических сочинений Сковороды, стихотворных я почти нигде не встречал, из исключением одного. В печати же только появились, в начале тридцатых годов, три стихотворные песни его в «Телескопе» и в «Утренней звезде».

Значит, безошибочно можно сказать, что печатною славою сочинения Сковороды на Украйне вовсе не пользовались. Письменную их известность на родине Сковороды и вне ее поддерживал ограниченный кружок людей несообщительных, полузатворников, несоставлявших живой и особенно плодотворной стихии современного ему общества. А распеваемые его сатирические канты слушались не высшим обществом; им внимали на торгах и перекрестках простой народ, жители украинских сел и местечек, поселяне и казачество, чумаки, бурлаки и далеко неграмотные еще тогда мещане, среди которых Сковорода жил и, сильнее всяких прозаических и рифмованных своих произведений, действовал на народ собственною личностью. С этой точки зрения на него должно смотреть. С этой точки зрения и вытекает тот несомненный, по моему мнению, вывод, что если сочинения Сковороды и удостоились вращаться вместе с его именем в устах его современников, то эти современники, большею частию, говорили об этих сочинениях со слов других, бескорыстно смешивая их значение с значением и личным характером самого Сковороды. Действительно, если проследить большую часть его рассуждений, что, впрочем, теперь, по странному, тяжелому и вычурному их языку, добровольно сделает разве записной библиоман, – окажется, что, пожалуй Сковорода был и замечательно начитан по своему, и отлично знал греческих и римских авторов, прочитав их в подлиннике, и вообще был целою головою выше своих сверстников по воспитанию и украинских ученых по науке. Историк духовно-философского учения в России отведет ему почетные страницы в своем труде и скажет, быть-может, много похвал Сковороде, как благородному, честному и горячему поборнику науки, которая до него шла путем ребяческих, школьных, никому ненужных риторических умствований и от которой он так смело стал требовать смысла и силы, самоотвержения и службы общественным пользам и нуждам. Автор статьи о Сковороде, А.К., в «Воронежском Сборнике» 1861 г., говорит, что Сковорода имел ясные понятия о значении народа и о народном воспитании. Вот, между прочим, собственные слова Сковороды: «Учителю подобает быть из среды народа русского, а не немцу и не французу. Не чужое воспитание должно быть привито к русскому человеку, а свое, родное. Нужно его уметь силой найти, выработать его из нашей же жизни, чтобы снова осмысленным образом его обратить в нашу же жизнь».

Итак, еще раз скажу, я смотрю на Сковороду – преимущественно как на «человека общественного», дельца и бойца своего века, который беседами и примером своей жизни, горячею, почти суеверною любовью к науке и каким-то вдохновенным, отшельникам, отшельническим убийством своей плоти во имя духа и мысли, во имя божественных целей высшей правды и разума, добра и свободы, пробуждал дремавшие умы своих соотечественников, зажигал их на добрые дела и чего ни касался, все просветлял каким-то новым, ясным светом. Не тетрадки его сочинений, пересылавшихся от автора к мирным, приходским духовникам и его друзьям, помещикам, а жизнь и устное слово Сковороды сильно действовали. Помимо украинских коллегиумов, в Харькове и Киеве, он был любимейший, ходячий коллегиум. То, что теперь молодежь выносит из университетов, жажду познаний и жажду добра и дел, пользы и чести, все это выносило тогда из бесед странника и чудака, украинского философа Сковороды. Примеры этому я представил в его жизнеописании. Но лучшее доказательство общественного значения Сковороды то, что без него, в известной степени, не было бы долго основано первого университета на Украйне. Дело Каразина, открытие харьковского университета, кончилось так легко потому, что в 1803 г. первые из подписавшихся помещиков на безпримерную сумму в 618 тысяч руб. сер., для основания этого университета были большею частию, все или ученики, или короткие знакомые и друзья Сковороды.

Вот почему Сковорода должен занять почетное место в истории украинского общества, рядом с Каразиным, Квиткою-Основьяненко и Котляревским, первыми, настоящими умственными двигателями малороссийского общества. Сковорода составляет переход от мира былой казацкой вольницы, на его глазах уничтоженной одним взмахом пера Екатерины II, к миру государственному, к миру науки, литературы и искусств. Сын приходского священника, он бросает схоластическую академию для странствования за границей, Голыш и бедняк, бросает он потом в Переяславле, в Харькове и в Москве удобства профессорства, для свободной и бродячей жизни независимого мыслителя. С этой точки зрения, он, современник Сечи и хаоса нового степного общества, современник Гаркуши и былой неурядицы на Украйне, достоин полной признательности.

Определение философского учения Сковороды изложено в «Истории философии в России» (1840 г., ч. IV) А. Гавриила. Разбирая историю русской философской мысли от времен древних, он вслед за первыми ее представителями: Никифором, киевским митрополитом, Владимиром Мономахом, Даниилом Заточником, Нилом Сорским, Феофаном Прокоповичем и Георгием Конисским, разбирает и сочинения Сковороды. В простонародной свитке, с «видлогою» и «торбою» за плечами, с дудкою за поясом и с палицею в руках, говорит Гавриил, Сковорода ходил по селениям, просвещал народ старинным малороссийским слогом, не льстил временщикам, и при богатстве внутреннего самодовольствия, почитая всякую почесть мышеловкою для души своей, часто говаривал: «я все пока ничто; как стану что, то с меня ничто. Добрый человек везде найдет насущный хлеб и людей, а воду дает ему земля без платы; лишнее не нужно. Меня хотят мерить Ломоносовым, замечал Сковорода: как будто бы Ломоносов есть казенная сажень, которою так же всякого должно мерить, как портной одним аршином мерить и парчу, и шелковую материю, и ряднину. Прошу господь не заказывать мне своих вощяных чучел, я ваяю не их воску, а из меди и камня. Мне не нужны подорожные: я отважно вступаю в море не для прогулки, чтобы вилять из губы в губу, но чтобы объехать землю, и для открытия нового света. Как Сократ, не ограничиваясь ни местом, ни временем, о учил на распутьях, на торжищах, у кладбища, на папертях церковных, на праздниках, когда по его острому словцу, скачет пьяная воля и во дни отрады, когда в бездождии пот поливает землю. «Как мы слепы в том, что нужно нам есть… На Руси многие хотят быть Платонами, Аристотелями, Зенонами, Эпикурами, а о то не рассуждают, что академия, лицей и портик произошли из науки Сократовой, как их яичного желтка вывертывается цыпленок. Пока не будем иметь своего Сократа, дотоле не быть ни своему Платону, ни другому философу…» Энтузиазм Сковороды часто простирался до такой степени, что по некоторым частным явлениям его жизни можно бы почесть его за теоманта, испытавшего все переходы вдохновения.

«Сковороде, в энтузиазме, казалось, что его дух, носимый в океане беспредельных идей, как бы осязает вселенную в ее бесконечности», как говорит А. Гавриил, «видит в соединении обеих: но вселенною для него была Русь, человечеством – народ Русский. Энтузиазм Сковороды преимущественно отразился в его драмах или, по его нажписанию, видениях, в коих он представил борьбу старого и нового образования, как про благих и злых духов, о человечестве и народности. Видения эти можно называть тьмосветом неподдельного русского патоса, и они достойны особого историко-критического изучения, в сравнении с Прометеем Эсхила, с Аяксом Софокла, с Бакхами Эврипида, кои все были известны Сковороде в подлиннике, и с чуждыми для него: с Благоговением ко кресту, и с чудодейным Магом , Кальдерона, С Фаустом, Клингера и Гете, с Каином и Манфредом, Байрона. Ирония Сковороды была, большею частию, прикрытием его энтузиазма; ее игривая молния всего чаще тогда отражалась, когда преломляла высшую степень восторга. Ирония Сковороды до того роскошествовала, что но обращал даже в шутку свое собственное имя, называя мысли свои блином белым, спеченным на черной сковороде. О самопознании, как об основном начале своего учения, Сковорода, кроме Наркиза и Аскания, написал 6 разговоров о внутреннем человеке, с коим соединена Симфония о природе. С раскрытием в Сковороде внутреннего побуждения, как народного мыслителя и наставника, раскрылась вместе и потребность приобрести сознание простонародности. Потому Сковорода, оставив учительство в школе, проводил жизнь, как старец, преимущественно в селениях, кои он называл пустынями, в тихой и смиренной доле и, обращаясь в кругу простого народе, старался изучить его природу, его волю, его язык и обычаи: ибо, по его мысли, учитель – не учитель, а только служитель природы. Мысль эту относил Сковорода и к званию законодателя, и она прекрасно развита им чрез уподобления. Таково было педагогическое искусство Сковороды в образовании простого народа, и оттого жизнь и все создания Сковороды целомудренны и свободны, как Библия и наши предки. Сковорода сам называл учение своею тканкою и плеткою простонародною, а себя называл другом поселян, чужим для тех ученых, кои так горды, что не хотят и говорить с поселянином, и он гордился именем народоучителя, презирая кривые толки и насмешки педантов своего времени. «Надо мною позоруются, – говорил он: – пускай позоуются; о мне бают, что я ношу свечу пред слещами, а без очей не узреть светоча: пускай бают; на меня острят, что я звонарь для глухих, а глухому не до гулу: пускай острят, они знают свое, я знаю мое, и делаю мое, как я знаю, и моя тяга мне упокоение». «Барская умность пишет Сковорода: – будто простой народ есть черный, видится мне смешная, как и умность тех названных философов, что земля есть мертвая. Как мертвой матери рождать живых детей? И как из утробы черного народа вылупились белые господа? Смехотворно и мудрование, якобы сон есть остановка и перерыв жизни человека: я право не вижу толку в междужитии и междусмертии: ибо что такое живая смерть и мертвая жизнь? О, докторы и философы! Сон есть часть жизни, т.е. живая смена в явлении жизни, в которой замываются прелести внешнего мира и отворачиваются духовные мечты, чтобы свергнуть познание свыше, из внутреннего мира. Мудрствуют: простой народ спит, – пускай спит, и сном крепким, богатырским; но всяк сон есть пробудный, и кто спит, то не мертвечина и не трупище околевшее. Когда выспится, так проснется; когда намечтается, так очутится, и забодрствует». Такое сознание было первое, новое, образцовое на Руси; оно не было ни подражание инородному, ни продолжение своему прежде данному, и потому Сковорода называл свое учение, из его самородного сознания построившееся, новою славою. В одном видении, в коем его душа извергалась кипучею лавою энтузиазма и иронии, он представил свое состязание с бесом, враждовавшим его новой славе. «Даймон: Слышь, Варсава! – Младенький ум, сердце безобразное, душа, исполненная паучины, не поучающая, но научающая! Ты ил творец новыя славы? Варсава: Мы то, Божиею милостию, рабы Господни, и дерзаем благовестить новую славу. – Даймон: О, странность в слове, стропотность в пути, трудность в деле: вот троеродный и источник пустыни новыя. – Варсава: И лжешь и темноречишь! Кто может поднять на пути злато или бисер, мнящий бытии нечто безполезное? Не виню мира, не вини и славы новыя!.. Кто же винен? Ты, враже! Ты, украшенная гробница!»

 

_________

 

Здесь приводятся отрывки из лучших произведений Сковороды, по слогу, более доступные для современного читателя. Его богословских сочинений, очерченный Гавриилом, я не касаюсь. Из этих выдержек легко видеть, чем питалась в то время украинская муза, вскоре нашедшая художественное развитие в позднейших произведениях Квитки-Основьяненко и Гулака-Артемовского.

Лучшим, для нашего времени, произведением Сковороды в этом роде можно считать его «Басни Харьковския», изданные в 1837 г., в Москве.

Вот образчики:

«Чиж и Щеголь». Чиж, вылетев на волю, слетелся с давним своим товарищем-Щеглом, который его спросил: «как ты, друг мой, освободился?.. Расскажи мне». – «Чудным случаем», – отвечал пленник. – «Богатый турка приехал с посланником в наш город и, прохаживаясь, для любопытства, по рынку, зашел в наш птичий ряд, в котором нас около четырехсот у одного хозяина висело в клетках. Турка долго на нас, как мы один перед другим воспевали, смотрел с сожалением; наконец молвил: «а сколько просишь денег за всех?» – «25 рублев», – отвечал хозяин. Турка, не говоря ни слова, выкинул деньги, и велел себе подавать по одной клетке, с которых каждого с нас выпущая на волю в разные стороны, утешался, смотря куда мы разлетались». – «А что ж тебя, спросил товарищ, заманило в неволю?» – «Сладкая пища, да красная клетка» – отвечал счастливец. – «А теперь поколь умру, буду благодарить Бога этою песенкою!»

«Лучше мне сухарь с водою,

Нежели сахар с бедою»

Сила: Кто не любит хлопот, должен научиться просто и убого жить.

«Старуха и Горшечник». Старуха покупала горшки. Амуры молодых лет еще тогда ей отрыгалися. – «А что за сей хорошенький?» – «За того возьму хоть три полушки». – отвечал горшечник. – «А за того гнусного (вот он), конечно, полушка?» – «За того ниже двух копеек не возьму… – «Что за чудо?» – «У нас, бабка, сказал мастер, – не глазами выбирают: мы испытуем, чисто ли звонить?» – Баба, хотя была не подлого вкуса, однако, не могла больше говорить, а только сказала, что и сама одна давно сие знала, да вздумать не могла.

Изрядная великороссийская пословица сия: не красна хата углами, красна пирогами! Довелось мне в Харькове, между премудрыми эмблемами, на стене залы видеть следующий написан, схожий на черепаху, гад с долговатым хвостом: среде черепа сияет большая золотая звезда, украшая оной. Но под ним толк подписан следующий: «под сиянием язва!» Сюда принадлежит пословица, находящаяся в Евангелии: «гробы повапленныи».

В книге Сковороды «Дружеский разговор» приводится басня об Индии:

«Я мальчиком слыхал, от знакомого персиянина, следующую басенку: Несколько чужестранцев путешествовали в Индии. Рано вставши, спрашивали хозяина о дороге: – «Две дороги, – говорил им человеколюбивый старик: – вот вам две дороги, служащия вашему намерению! Одна напрямик, а другая с обиняком, советую держаться обиняка. Не спешите, и далее пройдете. Будьте осторожны. Помните, что вы в Индии». – «Батюшка! мы не трусы, вскричал один востряк, мы европейцы! Мы ездим по всем морям, а земля нам не страшна вооруженным». – И, шов несколько часов, нашли кожаной мех с хлебом, и такое же судно с вином. Наелись и напились довольно. Отдыхая под камнем, сказал один: «не даст ли нам Бог другой находки? Кажется, нечтось вижу впереди по дороге. Взгляньте, по ту сторону бездны чернеет что-то»… Один говорил: кажаной мешище. Другой угадал, что огорелый пнище. Иному казался камень, иному – город, иному – село. – Последний угадал точно. Они все там посели: нашедши на индийского дракона, все погибли. Спасся один, находясь глупее, но осторожнее. Сей, по неким примечаниям и по внутреннему предвещающему ужасу, притворился остаться за нуждою на сей стороне глубочашей яруги и, услышав страшной умерщвляемых вой, спешно воротился к старику, одобрив старинных веков пословицу: «боязливого сына матери плакать нечево».

Из стихотворений Сковороды более известна его песня: «Всякому городу нрав и права». Привожу ее в заключении моей статьи из сборника Сковороды: «Сад божественных песней», присланного мне Е.Д. Розалион-Сошальским. Список сделан в 1792 г. соседом г. Сошальского, Дятловым. Вот она:

Песнь Х-я. «Всякому Городу»

 

Всякому городу нрав и права,

Всяка имеет свой ум голова.

Всякому сердцу своя есть любовь,

Всякому горлу свой есть вкус каков.

А мне одна только в свете дума,

А мне одно только не идет с ума.

 

Петр для чинов углы панские трет,

Федька купец при аршине все лжет

Тот стоит строит дом свой на новый манер,

Тот все в процентах: пожалуй, поверь!

А мне одна только в свете дума,

А мне одно только не идет с ума!

 

Тот непрестанно стягает грунта,

Сей иностранны заводит скота.

Те формируют на ловлю собак,

Сих шумит дом от гостей, как кабак.

А мне одна только в свете дума,

А мне одно только не идет с ума!

 

Строить на свой тон юриста права.

С диспут студенту трещит голова.

Тех беспокоит Венерин амур,

Всякому голову мучить свой дур,

А мне одна только в свете дума,

Как бы умерши мне без ума!

 

Смерте страшна, замашная косо!

Ты не щадишь и царских волосов!

Ты не глядишь, где мужик, а Ге царь!

Все жерешь так, как солому пожар?

Кто-ж на ее плюет острую сталь?..

Тот, чия совесть, как чистый хрусталь!