Биографический очерк[1].

«Был, сказывают, тихий весенний вечер. По сю сторону Донца, на крутизне, показался верхом на заморенном коне чубатый гетманец. Ехал он-ат горемычный без дороги, пустыньками да озерками, и как некая тень вечерняя появился, детушки, из-за косогора, с пищалью да с котомкою за плечами, голодный, захудалый, обношенный и уже из себя не молод. Спасался он от вражьего погрома. Миновал одно лесное затишье, другое. Слез с коня, напоил его в ключе, сам перекрестился, напился. Поднялся опять на пригорок, окинул глазом Божью, тихую да уютную пустыню, и сердце у него замерло… Упал казак на колени на траву и сказал: «быть тут поселку! И лучше мне осесть у тебя, мать-пустыня, в соседстве с кабаном да с волчицей, чем пропадать, как псу, от польских кнутов!» – Так рассказывала прабабушка нашего писателя, Анна Петровна Данилевская, своим любознательным внучатам в длинные осенние и зимние вечера пред угасавшей печкой о родоначальнике украинской фамилии дворян Данилевских, выходец из Подолии, казаке Даниле Даниловиче, имя которого в письменных актах Изюмского и Змиевского уездов, харьковской губ., впервые упоминается в 1698 г., в звании сотника слободы Андреевки, на Донце. Этот поэтический отрывок взят из рассказа под заглавием: «Прабабушка», – рассказа, являющегося первым в ряду  четырех талантливых очерков, посвященных покойным романистом его «Семейной старине». Под настоящими именами, он изобразил в этих замечательных по живости, колоритности и задушевности рассказах, – три последние из которых носят названия: – «Тень прадеда», «Дедов лес» и «Бабушкин рай», – целую галерею художественных и типичных портретов своих предков, начиная от прадеда и кончая отцом. Прадед, кроме того, эпизодическим обрисован и в романе «Мирович». Таким образом, биографу остается только воспользоваться материалом, собранным покойным писателем.

Основав в степи поселок, казак Даниил Данилевский перевел сюда из-за Днепра свое семейство, вырыл землянку, срубил курень и стал звать своих товарищей, которые откликнулись на зов предприимчивого вожака: «на Донец, на Донец! на волюшку» – Вокруг первого куреня поднялись другие курени первых осадчих, или населителей Слободской Украины, в числе которых находились Донцы-Захаржевские, Квитки, Шидловские, Милорадовичи, Савичи, Ковалевские. Данилу его товарищи-переселенцы выбрали сотником. С течением времени из куреней в лесу возникла довольно значительная слободка, Великое Село, с окопом, бойницами, мельницею и маленькою деревянною церковью. Невдалеке от крепостцы Данило стал заводить хутор, что в настоящее время село Пришиб, родовое имение Данилевских, расположенное на левом берегу речки Крайней Балаклейки, впадающей в Донец, в Змиевском уезде, харьковской губернии. Официальное название «Пришиб» упоминается уже в царской грамоте 1685 г.

Но только что успела сотня Даниила Данилевского обстроиться и стала уже богатеть всяким добром, как нагрянули на Донец татары. Незадолго перед тем Данило отправил жену с детьми в повозке на богомолье в Хорошев монастырь, и не боялся за них. Он боялся за сотенную казну, которая хранилась у него в боченке, в подвале. «Выстроил он сотню из ружьев, запер ворота частокола, расставил часовых, велел с окопа пушкарям палить по броду, сдал на время команду другому; сам, как стемнело, сбросил свиту, взвалил боченок с дукатами и талерами на плечи, да тайком и отнес его в камыши в родниковый колодезь, невдалеке от сотенного пчельника». Таким образом, казна была спасена. Татары разбили крепостцу, сожгли половину куреней, угнали стада и самого сотника, пытали, где казна, и чуть не замучили до смерти. На аркане увели татары Данилу в плен. В Крым, а потом на Кубань. Года четыре томился в неволе Данило, и только случайно, подкопавши тайник, удалось ему на хозяйском жеребце бежать из плена, вернуться к своим на Донец и зажить еще лучше прежнего. Основатель Пришиба не мог не обратить на себя Царского внимания, – слишком очевидны были его заслуги по заселению края; и действительно, 20 января 1698 г. он получил жалованную вотчинную грамоту «за верную службу и за полонное терпение» на купленные им грунты, мельницы и пахатную землю со всеми угодьями. Во время проезда из Азова к Полтаве, в 1709 г., перед знаменитой полтавской битвой с Карлом XII, Петр Великий со свитой остановился в Пришибе, обедал у сотника Данилевского, крестил его новорожденного внука, причем сам в Пришибской церкви ставил свечи и подтягивал хмельному попу каноны, катался по озеру, посадил перед домом хуторской усадьбы дуб, и поныне существующий в саду Пришибского поместья, а перед отъездом подарил для Пришибской церкви два колокола, которые, как гласит предание, сам и поднял на колокольню. Царь посетил сотника Данилу 1-го июня. «Накануне – как рассказывала прабабушка, – от соседней слободки Балаклеи, показалось войско и, не доходя Пришиба, стало лагерем. А на вечерней заре закурилась с той стороны пыль, показались скачущие, в зеленых кафтанах, рейтары, потом один экипаж, другой и третий, и все размалеванные четвериками рыдваны да берлины. Это была царская свита. А впереди на паре ямских, в пыли, так что его и трудно было рассмотреть, показался как есть, в простой некрасивой повозке, сам царь и с ним рядом изюмский полковник, женатый на дочери сотника, Варваре Даниловне, Михайло Константинович Донец-Захаржевский. Царь у него рано пообедал в Изюме и сказал: «В Пришибе остановились; сделаю муштру тамошней сотне, да зайду на пироги к старику-сотнику поблагодарить его за верную службу, за постановку поселка и фортеции и за его полонное терпение». После полтавской битвы, государь прислал Данилевскому из Батурина пару шленских овец на завод, а из Петербурга – крепостную грамоту на владение десятью тысячами десятин из числа сотенной земли, не только с казачьими дворами, но и с самими казаками. За три года до смерти, Данило Данилевский, по ложному доносу, был арестован и увезен «в на-вечерии Рождества Христова» в Петербург, в розыскную канцелярию князя Юсупова, где и умер (в 1719 г.), 77 лет от роду, в звании судьи изюмского слободской полка, оправданный, впрочем, за несколько недель перед смертью. Ложно обвиненный в мнимой измене, он едва не лишился всего своего громадного состояния. Сохранилось любопытное завещание Данилы Данилевского, писанное перед глазами присланного за ним грозного «юсуповского посла» и обращенное к полковнику Михайле Донец-Захаржевскому, который приходился зятем завещателю, так как был женат на его дочери Варваре Даниловне Данилевской. Больше всего в завещании из недвижимости отказано Евстафию, старшему сыну от третьего брака: «Что есть же на Балаклейках и в Курбатове, – говорилось в духовном завещании, замечательном в особенности взглядом на науку Данилы Данилевского, – також балаклейскими млинами, что надлежит Евстафию, по смерти моей, жене Анне да мельница купенская и левковская – два кола (колеса) Анне; а в возврат Евстафию купенская и левковская мельницы до смерти особо владеть ей. А по смерти жены моей та купенская мельница внукови моему Михайлови Захаржевскому (сыну того полковника, кому писалось завещание); а левковские кола два Ташке внуци (внуке Татьяне Захаржевской). Змиевский грунт, если суден (рассудителен) будет Максим, сильно есть ему; еслиж так, как ныне не вчится (не учится), то только едну мельницу ему, которая от Лиману; також тогда и ольшанский Грунь, что есть нашева и что в городе заводов наших; а мельница полковникови Змиевская. Печенежский Грунь Иванови, со всем бидлом (скотом), и оба Бурлучки (два огромных имения, Великий и Малый Бурлук, принадлежавшие в 1716 г. Даниле Данилевскому, после частью перешли в руки гг. Задонских). Грицькови мужикови простому валянце (пьянице) тысяча рублей, что в ярми бывшего ралечного (в долг у бывшего казначея). А что остался Прокоп триста рублей виноват з давних долгов, тими церковную работу в Андреевце сделать. А что есть где долгов в записной книге, и то доправивши чинить по рассмотрению. Детям моим сынам за гроши ничто не дать. За них много грошей страчено, а иные и сами не стоят, за то, что не вчились (не учились). Нехай ныне за то страждуть, в юности не хотящее труждатися. А когда пожените, то в том по своему разсмотрению зробите, кому что дасте, памятуючи на смерть».

Дальнейшие предки нашего талантливого беллетриста не столь замечательны, как его прапрадед, хотя и между ними были личности выдающиеся. Так, сын Данилы Данилевского, Евстафий, родившийся в 1690 г., служил с 1736 по 1743 г. полковником изюмского слободского казацкого полка и ходил с Минихом в Крым; владея крестьянами, он получил дворянство, повел от царских овец огромные стада, а по ревизии за ним записали навеки всех жильцов его придонских степей. Вообще как рассказывала Анна Петровна Данилевская, он «жил припеваючи, на всю губу; шелковый красный кафтан стал носить и парик с буклями». Он женат был на побочной дочери князя Никиты Юрьевича Трубецкого, Марье Алексеевне, имел нескольких детей, из которых в живых остался только один первый сын Яков, крестник Петра Великого. История женитьбы его весьма любопытна. Во время плена отца, Евстафий был взят царем Петром в Петербург и помещен здесь «в добрую науку к коему ученому прецептору». «Был тогда в Питере, возле самого царя Петра Алексеевича, ближним ко двору, князь Юрий Трубецкой, а у этого князя Юрья была на стороне фаворитка из немок, и от этой фаворитки дочка Марьюшка, молоденькая, тихая и из себя красавица… Вышел-ат Евстафий Данилович из школы от прецептора молодец-молодцом, румян да пригож, рослый и чернобровый, хотя стыдлив и робок. Стал сержантом гвардии, на царском жаловании, и нередко попадал на караулы к самим царским, не то что к окольным дворским хоромам. Тут он и узнал в тайном спряте, княжью Марьюшку и полюбил ее пуще свету; полюбила Евсафья и Марьюшка. Виделись они урывками на вечеринках; танцевали вместе менуэт, виделись наедине в екатеринографских да василеостровских садах и рощах. Долго ли, нет ли, любились Евстафий да Марья, только наконец и скажи матка князю Юрью: что так мол и так – некто сотничий сын, из изюмской слободской провинции государев сержант Евстафий Данилович, сватается за их дочку Марьюшку… Осерчал гордый князь Юрий, выразился дурно не только о Евстафии, но и о его родителе: обозвал обоих хохлацким мужичьем и дегтярниками и запретил даже пускать его к порогу своих хором, грозя отодрать его батогами, коли узрит по близости Марьи… Евстафий с горя отчалил, вышел в отставку и пропал у всех из виду. А Марьюшка чахла… Пошла она с каммермедхеной своей на реку Волынку на даче купаться, лето было жаркое, и вся царская женская свита в те поры в Екатерингофе наперерыв в воде бултыхалась. Только матка Марьюшки ждать-пождать, нету дочки и каммермеджены. Послали их искать, но слуги на берегу реки нашли только зеленое голландское шелковое платьице Марьи, шитыя золотом бархатные туфельки, сорочку да платочек, да смердьи обноски этой недогляды-каммермедхены. Значит, обе девки порешили жизнь кончить и пошли на дно как камешки». На самом деле они были живы и здоровы. На другом берегу, в камышах, ждала Марьюшку подговоренная и некая надежная бабка-голландка, с другим бельем и платьем. «Марьюшка и служанка выплыли, вновь оделись; а тут же по близости, в роще, стоял и сам суженый, с повозкой и с добрыми конями; посадил ненаглядную Марьюшку с собою, да и умчал ее к отцу в украинские придонецкие леса. Здесь они повенчались, да с тех пор тут и проживали у его родителев». Князь Юрий Трубецкой с фавориткой долго горевали, плакали и служили панихиды. Только случайно все дело объяснилось во время посещения Пришиба Петром Великим перед полтавской битвой 1-го июня. Вместе с царем был тогда и князь Юрий Трубецкой. Встреча отца с дочерью, тогда уже готовившейся быть матерью, трогательно описана в рассказе «Прабабушка». Князь простил и благословил дочь, которая от нервного потрясения, несколько ранее срока разрешилась сыном Яковом, крестником государевым.

Яков Евстафьевич, «мужчина уважительный и средостепенный, строгого нрава, хозяин и подданным своим не потатчик», масон из известной ложи Елагина, земляк и однокашник по кадетскому корпусу известного Мировича, служил недолго и умер в 1786 г., 47 лет, поручиком псковского пехотного полка. В романе «Мирович» о дружеских отношениях Якова Евстафьевича к герою шлиссельбургской драмы упоминается в нескольких местах. В главе же XXVIII («Кумова пасека») рассказывается о посещении осенью 1763 г. Пришиба Мировичем незадолго до казни последнего[2]. «По пути (в Петербург), – повествуется в романе, – Мирович заехал к школьному товарищу Якову Евстафьевичу, в село Пришиб, Изюмского уезда, но был там недолго. Приятель-украинец и его молодая жена были изумлены разсеянностью и мрачною молчаливостью гостя, который более бродил в поле и по сугробам в лесу, на Донце, чем »сидел в теплом новом доме знакомцев, слушая их мирные речи о мирных домашних делах. Яков Евстафьевич собирался, в будущую осень, по какой-то тяжбе, в северную столицу. Они условились повидаться. Действительно, осенью 1764 г. Яков Евстафьевич приехал в Петербург, но видеться с Мировичем ему уже на было суждено: 15-го сентября Якову Евстафьевичу пришлось видеть, как казнили на эшафоте его несчастного школьного товарища.

Воспитывался Яков Евстафьевич в шляхетском кадетском корпусе, откуда был выпущен в офицеры в 1762 г. в заграничную армию, в Финляндию. Женившись на фрейлине императрицы Екатерины II, Анне Петровне Плотниковой, дочери фридрихсгамского полковника, он уехал с молодой женой на юг, в свои поместья, где и скончался, сильно расстроив свое состояние в споре с архимандритом Хорошева монастыря, оттягавшим, еще во время малолетства Якова Евстафьевича, лучшее из его имений Ольшанку. «Вечно озабоченный хозяйством своих обширных имений и тяжбами с казной и с соседями, Яков Евстафьевич, хотя безпрестанно ездил, – по словам его жены (рассказ «Прабабушка»), – то в губернский город, то в столицы, и с виду был угрюм, но ничего он так и не любил, как сиденья дома, в зеленом шелковом халате на белых мерлушках, да слушанья рассказов Ашеньки».

Прямою противоположностью являлась жена его Анна Петровна Данилевская, властительная и важная помещица, к которой некогда съезжался на поклон весь уезд. Она на много лет пережила своего мужа (род. В 1746 г., а скончалась в 1826 г., 80 лет), была строгою хозяйкою, распутывала дела Якова Евстафьевича, с черешневою тростью выезжала в поле, шумела на работников, вела приходо-расходные книги, щепила деревья, рылась в грядах сада и еще незадолго до смерти, весною и летом, чуть не каждую неделю, ходила пешком версты за две от деревенской усадьбы, в лес. В очерке «Прабабушка» рассказан характерный случай столкновения Анны Петровны с Аракчеевым, приехавшим в гости к бедовой старушке. Аракчеев, вводивший тогда между свободными изюмскими и чугуевскими слободскими казаками так называемые военные поселения, налетел в тихий Пришиб нежданно-негаданно со своими адъютантами и командирами поселений –налетел с желанием воочию осведомиться, как один человек (Иван Яковлевич) мог засеять более пятисот десятин сосною (об этом ниже сказано подробнее). Прабабушка оказывая властям должное уважение, разрешила сыну Иванушке показать и рассказать царскому фавориту все, что нужно; но не преминула перекреститься и плюнуть, увидев из окна опочивальни угловатую и грубую фигуру надутого «азиата», вылезавшего из высокой, запыленной поселенской брички, а при случае даже дала ему и почувствовать свое негодование и пренебрежение.

«Обед приготовили для графа на славу; порезали много откормленных живностей; но лакеи не первому ему подносили кушанья. А когда Аракчеев, сбившись в хронологии какого-то столичного придворного события, о коем он повествовал пред затянутыми до апоплексии в мундиры адъютантами, заспорил со старушкою насчет времени и, положив в тарелку начатое стегно каплуна, спросил ее: «да позволь уж, мать-сударынька, узнать, какой же тебе годок?» – померкшие глаза старушки сверкнули, она затрясла оборками чепца и белыми как мел губами отвечала: «во-первых, граф, я тебе не мать и не государынька, а статс-фрейлина моей покойной царицы Екатерины Алексеевны, и ты будь к хозяйкам поделикатнее; а во-вторых, этакие ужасти! В наше время изрядные нравом кавалеры о годах дам не спрашивали…» Сказав это, прабабушка встала из-за стола, ни на кого не смотря, кивнула головой вправо и влево и, подав руку оторопелому Иванушке, молча и с достоинством удалились восвояси».

Аракчеев не кончив обеда, уехал в Чугуев. Когда шутники-друзья расспрашивали об этом грозного временщика, он ворчал и говорил: «Да что, отцы мои! Как ей не быть предерзкой, коли сам тамошний губернатор, ездив на ревизию по губернии, застал, что у порога этой якобинки стоял на коленях, в наказание за какой-то промах по хозяйству, ее пятидесятилетний сын, настоящий владелец имения, притом чином лейб-гвардии прапорщик и его величества кавалер!».

Действительно, Иван Яковлевич Данилевский, дед нашего писателя, в течении почти шестидесяти лет не разлучался с родительницею. Она нянчила его, сама выучила не только грамоте, но верховой езде и стрельбе из ружья, под ее руководством он стал хозяйничать, с ее же выбора и согласия в 1799 г. женился на Анне Васильевне Рославлевой, происходившей из семьи, которая стяжала громкую известность своим пособничеством при возведении императрицы Екатерины II на престол. Получив домашнее воспитание, Иван Яковлевич, не выезжая из губернии, числился на службе в лейб-гвардии Преображенском полку, где получил чин прапорщика, и в 1796 г. вышел в отставку. Страстный охотник и любитель музыки, он увлекся впоследствии также лесоразведением и посеял своими средствами, на песчаных берегах Донца, до тысячи десятин соснового леса, о чем свидетельствуют как официальные, печатные источники, так и семейная, устная старина Данилевских. По ходатайству начальника губернии, Иван Яковлевич был награжден в 1819 г. орденом св. Владимира 4-й степени, как сказано о том в грамоте, «за отличные труды и усердие, к общей пользе оказанные, в разведении леса на пустых, песчаных местах». Профессор ботаники харьковского университета В.М. Черняев в речи своей «О разведении украинских лесов», изданной в 1857 г., говорит следующее: «Покойный профессор ботаники, незабвенный мой наставник, Ф.А. Делавин, в 1817 г., в речи, произнесенной в торжественном собрании харьковского университета, упоминает об одном замечательном случае удачного лесоразведения на сыпучих песках. – «Я знаю, говорит он, одного помещика, скромность которого заставляет меня умолчать о его имени. Когда я проезжал по его землям лет 15 тому назад (1802 г.) – я нашел песчаную равнину, десятин в пятьсот. Но как я удивился, увидев недавно ту же равнину, превращенную в прекрасный сосновый лес! Ах, почему таких людей немного! Почему имя сего мужа не достигло подножия трона?». Подтверждая слова своего учителя, профессор Черняев добавил: «В 1844 г. я имел удовольствие видеть уже не пятьсот десятин, а более тысячи, и быть в доме, построенном детьми, из леса, который за полвека посеян их отцом». С 1804 г. Иван Яковлевич состоял, по выбору, комиссаром для сбора дворянских пожертвований на основании харьковского университета. Он умер 64 лет, в 1833 г., среди посеянного им леса, в небольшом, всего в три комнаты, домике, когда внуку его шел пятый год. Несмотря на свои увлечения лесоводством, Иван Яковлевич был малорасчетливым хозяином, жил в свое удовольствие, имел собственный музыкантов, хор певчих, а на охоту выезжал с сотнею и более гончих и борзых собак. Нерасчетливость привела хозяйство Ивана Яковлевича, в двадцатых годах, в упадок, и случилось, что, при пяти имениях в десять тысяч десятин земли, не хватало денег на покупку припасов для стола».

Когда Иван Яковлевич неожиданно получил за разведение леса монаршую милость от императора Александра I, он решил отправить двух своих сыновей, отца, дядю нашего писателя, для воспитания в дворянский полк, в Петербург. Петру Ивановичу, отцу Григория Петровича, было тогда шестнадцать лет. Имея письмо от отца к графу Аракчееву, кадеты явились к нему; он обещал им покровительство и пригласил навещать его по праздникам. Зная музыкальные наклонности кадетов (отец Г.П. играл на флейте, а дядя на виолончели), граф Аракчеев снисходительно относился к их музыкальным упражнениям и заставлял П.И. строить клавикорды, на которых, изредка, в праздничные вечера, играла пожилая горбатая родственница грозного временщика. Однако, жизнь в Петербурге, «холодном, затянутом в мундиры и вымуштрованном», не понравилась юношам: они затосковали по родине и через год уже подали прошение и переводе их на службу на юг. Зачисленные юнкерами в ольвиопольский уланский полк, они уехали к месту назначения в уманское военное поселение. В 1821 г. юноши были произведены в корнеты. Так повествуется о них в рассказе «Дедов лес». В своих школьных воспоминаниях о дворянском институте наш писатель рассказывает о своем отце несколько иначе.

«Проходя учение в Петербурге, в дворянском полку, он, как потом сам любил рассказывать, по праздникам навещал знакомого своему родителю, по Гущеву, грозного временщика Аракчеева, который, осведомясь о музыкальных способностях своего гостя (отец играл на фортепиано и скрипке), заставлял его в такие посещения строить свои клавикорды, но не помог ему, по окончании курса, пристроиться, согласно его желанию, в Петербурге, а, напротив, настоял на переводе его в глуш херсонского военного поселения, в бугские уланы. Отец не вынес этой службы», и пр. Два вышеприведенные рассказа согласить довольно трудно; также трудно сказать, в котором из них больше правды и где истина. Так или иначе, Петр Иванович служил в военной службе недолго. Выйдя в отставку поручиком, он женился на Екатерине Григорьевне Купчиновой (род. в 1810 г.) и некоторое время служил по выборам харьковского дворянства, депутатом при приемке слободско-украинских крестьян и земель в военное поселение, а также заседателем харьковской уголовной палаты. Но крайне расстроенное долгами наследственное имение заставило Петра Ивановича оставить и эту службу. Поселяясь в деревне, он до конца жизни занимался хозяйством, всячески стараясь спасти едва не проданное с молотка имение. «Он вспоминается мне не иначе, – говорит наш писатель: – как с постоянно озабоченным, усталым, смугло-красивым лицом. С весны и до глубокой осени он буквально не покидал верхового коня и беговых дорожек, уезжая в поля с рассветом и возвращаясь домой только к вечеру. В ожидании позднего обеда, он, наскоро умывшись, брал иногда в руки скрипку. И я помню в подобные минуты его статную, черноволосую, плечистую фигуру, в одном жилете поверх рубахи, без сюртука, с сильно загоревшим от солнца и ветра лицом, прижатым к скрипке, и с темно-карими глазами, задумчиво устремленными в сад, пока его смычок выводил по струнам какую-либо грустную и, как он сам выражался, робко-мечтательную мелодию!».

Человек доброго, мягкого, робко-застенчивого нрава, Петр Иванович не имел особенного влияния на воспитание своего сына, будущего писателя. Он любил простую, трудовую жизнь, хозяйство и уединение, редко выезжал и мало читал, лишь по временам заглядывая в крошечные листы тогдашних «Московских Ведомостей». Он умер от воспаления печени, 37 лет, когда сыну шел всего десятый год.

Мать нашего писателя, Екатерина Григорьевна, вышедшая во второй раз замуж за М.М. Иванчина-Писарева, умершего в чине генерал-майора, являлась совершенною противоположностью своему первому мужу, отцу нашего писателя. Одаренная незаурядным умом и подвижным, впечатлительным характером, прекрасная музыкантша и хорошо знакомая с русскою и французскою литературами, любившая общество, балы и выезды, она, по словам Г.П., «всюду вносила особый, свойственный ея даровитой природе, отпечаток радушной светской общительности и тонкого, недюжинного ума». Круглая сирота, она получила воспитание под опекою своего дяди, в харьковском институте для благородных девиц, где, по преданию, была одною из лучших учениц известного пианиста и композитора Борсицкого. «В моих ушах доныне, – писал Г.П. в 1890 г.: – раздаются звуки тех песен, которые она в совершенстве исполняла на приданном своем рояле в длинные, зимние, деревенские вечера, как, например, отрывки из «Фенеллы» и «Цампы», арии Беллини и концертные пьесы Калькбреннера и Листа». Страстно любя литературу, она с тридцатых годов выписывала лучшие русские литературные журналы, давшие первую умственную пищу к старшему сыну, будущему известному писателю (второй ее сын от первого брака, Петр, имел большие способности к живописи, был товарищем по воспитыванию известного живописца Семирадского, но скончался в молодых летах, в 1862 г.). Несомненное и большое влияние матери на Г.П. подтверждается обширной перепиской, веденной с сыном в течении почти сорока лет; несомненно, что горячая любовь матери к сыну, платившему ей полною откровенностью, не угасала до конца дней ее; несомненно, что сердечная привязанность сына с годами еще более окрепла, и где бы Г.П. ни находился, он чуть не еженедельно писал своей матери.

Как любил и уважал наш покойный писатель свою мать, можно видеть, например, хотя бы из письма от 15-го февраля 1847 г. Письмо это замечательно и обширно: оно занимает восемь больших страниц; в нем восемнадцатилетний юноша-студент, под влиянием какого-то покаянного порыва, искренно и горячо исповедуется перед матерью, рассказывает о своих задушевных мечтах и помыслах, строить планы на будущее, которыми оправдывает свое желание учиться в университете, что для родителей, в денежном отношении, было подчас тяжело. Он вспоминает, между прочим, о своем детстве и говорит: «С тех пор, как я себя помню, я любил Мамашу каждый час, каждую минуту[3]; если бы этого не было, я бы не был тем, чем я теперь. Смерть папаши меня не так поразила в первый миг, но впоследствии я, даже часто втихомолку, плакал, и среди игр задумывался о будущей судьбе нас сирот; я горько жалел об ангеле покойном папаше. Слушайте и верьте – я видел и понимал подлые интриги Ивана Ив. Старшего и других некоторых, кроме его жены и Вас. Ив. Дяденьки: я их понимал – да, я их понимал, и клянусь – я понимал всею душою положение одинокой ангельской Maman, с нами глупыми – когда она, сидя с Верой Яковлевной[4] в спальне, при мне часто плакала…Я грыз пальцы, проклиная злодеев… Да, бесценный ангел Мама, вы вероятно помните еще те сны, когда я вскакивал и кричал, и рвался к вам, и целовал вас – мне снились они, что будто убить они меня хотели». Сообщая матери, в продолжение многих лет, о всех своих литературных планах и работах, об успехах и неудачах, Г.П. несомненно высоко ценил ее художественный вкус и литературное образование. Рассказывая, например, в письме от 31-го января 1854 г. об успехах «Слобожан» – своего первого сборника беллетристических произведений, о неотступных требованиях петербургских и московских книгопродавцев выпустить новое издание, молодой писатель просит свою мать «перечесть снова всю книгу с карандашом, вычеркнуть целые места и главы, указать, как изменить фразы и действие рассказов, – все, что не понравится».

Екатерина Григорьевна скончалась в 1875 г., 65-ти лет от роду, до самой смерти сохранив бодрость духа, симпатичный живой нрав и превосходную память. По неотступной просьбе Г.П., за год до своей смерти, она начала писать мемуары и оставила сыну-писателю на память большую тетрадь своих воспоминаний, под названием «Моим внукам», хотя довела их, к сожалению, только до первых двух-трех лет после своего замужества. Любя вообще писать и обладая замечательно красивым для женщины и четким почерком, она охотно отвечала не только на письма своего сына, но и вела оживленную переписку с родными и близкими людьми. Как и многие выдающиеся деятели, наш покойный писатель, несомненно, унаследовал характер своей матери, ее нравственный и умственный облик, который, разумеется, видоизменился согласно некоторым индивидуальным особенностям. Конечно, как человек, одаренный выдающимся литературным талантом Г.П. стоял значительно выше своей матери; но едва ли можно отрицать, что эта даровитая, энергичная и образованная женщина передала своему сыну зародыши тех духовных даров, которые расцвели таким пышным цветом в лице автора «Мировича»; едва ли можно отрицать, что сын, в буквальном смысле слова, с молоком матери всосал живое художественное чувство, ее любовь к литературе и искусству. Кто помнит вечно живого, вечно деятельного и общительного Г.П., который до конца дней своих сохранил необыкновенную энергию в работе, ясность проницательного ума и свежесть таланта, тот согласится, что наш даровитый писатель являлся прямым и ближайшим наследником духовного богатства своей матери.

_________

Григорий Петрович Данилевский родился 14-го апреля 1829 г., в имении своей тетки, по отцу, Анны Ивановны Антоновой в селе Даниловке, Изюмского уезда, харьковской губернии. Детские годы он провел частью в змиевском имении деда, селе Пришибе, близ Донца, частью в соседнем отцовском, доставшемся ему впоследствии имении, селе Петровском. Здесь рос будущий писатель под кровом сельской тишины и старины, которую полюбил всей душой и неоднократно художественно воспроизводил в своих бытовых рассказах, в первую половину своей литературной деятельности. Мир сказочных и фантастических украинских преданий сделался ему родным миром и послужил впоследствии материалом для стихотворных «Украинских сказок», имевших и имеющих такой успех и выдержавших восемь изданий. Картины украинской природы глубоко запали в душу впечатлительного мальчика и воскресли потом в чудесных описаниях, в роде, например, поэтического описания дедушкина домика, в рассказе, под тем же заглавием появившемся в печати в 1853 г.и малоизвестном читающей публике. Это описание настолько красиво, что не лишним будет напомнить его хотя бы в некоторых характерных отрывках: «На низменной просеке Черточешенского уступа, на гребне зеленого косогора, над озером и болотом стоит дедушкин домик. Он стоит тут уже с давних пор… Вид с косогора на воду, перебившуюся кучковатыми плесами, по которым, едва пробежит ветер, стелется лилово-сизый остров, и на сочную зелень болота, в раме тростников и густолистых кустарников, – хорош особенно летом. Какая странная и причудливая растительность! Как перевиты эти сучковатые деревья диким хмелем! По окраинам озера стелются ползучие травы, называемые бабьим неводом…Чего только нет в этом лесу! А как настанет весною прилет птиц, – и запоет и застонет кудрявый лес! По влажному, остывшему илу, как на коньках, скользят и бегают пестрые курочки, и серая поверхность усевается крестиками пурпурных ножек, как старинная рукопись словами. Каждый куст, каждая ветка одеты своею благоуханною атмосферою! Носатый огарь, точно клок красного сукна, перебрасывается с дерева на дерево, бегает и тихо вытаскивает из влажной земли сладкие корешки, белые поросли камыша и прошлогодних букашек, или же, беззаботно набегавшись, стоит себе на одной ножке, зажмурив глаза по сторонам поднятого носика, и дремлет под полусонное жужжание кузнечиков и мошек, и медленно качаются вокруг него широкие, сквозящие лопухи и махровые ленты хмеля, и тихо застилает его прохлада подступающего вечера, и проносятся над ним, как бродячие певчие струны, рогатые жукалки и трепетные сумеречные бабочки! И вот заливаются голубым и красным потом цветущие некоси. Трещит и сохнет отнесенный весеннею водою бурелом и разное мелкое ухвостье. В камышах пробираются облинялые, бескрылые утки. Гнезда свиты, начинается бесконечная громкая роскошная лесная свадьба… На тихой утренней заре, когда по темным деревьям только-что мелькнули желто-пурпурные пятна и туман свился и плывет над болотом, – в недосягаемой вышине берут верх и идут какие-то чудные звуки, точно торжественный, таинственный благовесть раздается под небесами и падает на землю… На лес проливается целое море звуков. Черканье болотных веретенников, сонное курлукание горлинок, звон травников, как теньканье крохотных стеклянных колокольчиков, резкое чоканье дроздов и дребезжащий смех пустынной хохотвы, как ауканье спрятанного в кустах лешего, долетающий откуда-то чуть слышный бой перепела, треск куличка и печальные перезваниванья иволги, – сколько странных, сколько причудливых голосов и звуков!..»

По странной случайности, русскую азбуку впервые объяснил даровитому мальчику, по какому-то замасленному букварю с картинками, семидесятилетний старик, еврей  Берко Семенович, наезжавший в имения отца и деда Г.П., для починки часов и других вещей, из военно-поселенской слободки Андреевки. В то время Г.П. было всего пять лет. «Обежав с утра, конюшни и огороды, – рассказывает в своих школьных воспоминаниях наш писатель: – и врываясь в зал, где работал Берко, я любил подсаживаться к нему. Здесь он, работая и поглядывая на меня через очки добрыми, ласковыми глазами, рассказывал мне библейские легенды… От Берко я впервые узнал об Аврааме, Ное и Давиде. И я помню, что сочтя себя тут же Самсоном, я долго не позволял няне Аграфене стричь себе волосы, чтобы не потерять телесной силы, и уступить ей, после долгих споров и слез, только потому, что вспомнил о другом герое, Авессалом, повисшем в бегстве под деревом на длинных волосах. Берко, сколько помню, очень полюбил меня. Отдыхая среди работы, он вынимал из кармана своего длиннополого лапсердака разные книжки и медленно, тихо читал мне их. Узнав, что я еще не знаю грамоты, он шутя стал объяснять мне буквы и скоро научил меня разбирать по складам. Это сильно обрадовало моих родителей, решивших, что пора, видно, браться за мою грамоту».

По пятому году даровитый мальчик впервые узнал о Гоголе от мужа своей няни, старушки Аграфены, которая, в свою очередь, рассказывала будущему писателю народные украинские сказки. Муж няни, комнатный слуга бабки, Абрам, занимавшийся переплетным мастерством и потому кое-что читавший, добыв из шкапа бабки «Вечера на хуторе близ Диканьки», прочел любознательному мальчику несколько повестей Рудого-Панька и привел его в решительный восторг. Абрам познакомил потом Г.П. и с фантастическими рассказами барона Брамбеуса. Особенно понравился маленькому Грише «Большой выход у Сатаны», в котором царь чертей проглатывает, в виде сухаря, роман «Петр Выжигин» и запивает его, вместо вина, дегтем.

Для правильного обучения грамоте пятилетнего Г.П. матерью его была приглашена воспитанница первого выпуска харьковского института Е.И. Пчелкина, объяснившая будущему писателю первые понятия о вере и обучившая его молитвам, беглому чтению, писанию с прописей и таблице умножения. За болезнью Пчелкиной, Г.П. преподавала затем другая харьковская институтка, В.Я. Будакова, с которою ученик ее прошел первые правила арифметики, часть русской грамматики Греча и кое-что из русской географии Арсеньева; у Будаковой Г.П. начал учиться также французскому и немецкому языкам. Первому, одновременно, обучал харьковский француз Пеш, а второму – добродушная и толстая, чувствительная немка, старушка Бодек, читавшая вслух своему ученику то чувствительные, то веселые рассказы, которых он не понимал, почему и занимался во время чтения черчением домиков и зверей, а также вырезываньем из бумаги солдатиков.

Таким образом протекало детство будущего писателя. Он рос на просторе и на свободе, согреваемый ласкою горячо-любимой матери и отчима, заменявшего ему отца и действительно отечески заботившегося о воспитании маленького пасынка Гриши. Вспоминая впоследствии, в бытность в университете, в 1847 г., о своем детстве, Г.П. писал матери: «Ангел папаша Михаил Михайлович и сам не знает, как я его люблю; дай Бог мне миллионную долю заслужить того, что он для нас; уже одно то, что он воскресил ангельскую мамашу – это со слезами и небесные ангелы записывают около Бога! Клянусь Богом – я его люблю, как родного папеньку». Когда Г.П. исполнилось десять лет, родители начали подумывать, что пора отдать его в хорошее учебное заведение. После долгих соображений, по совету В.Я. Будаковой, решили отвезти мальчика в Москву.

В январе 1841 г., одиннадцатилетнего Г.П. вотчим, М.М. Иванчин-Писарев, отвез из харьковского имения с. Петровского в Москву, где определил в дворянский институт, бывший до 1833 г. университетским благородным пансионом, а в 1849 г. преобразованный в IV-ю московскую гимназию. Вначале робкий, белокурый, с загоревшими от степного воздуха лицом, новичок, в темно-зеленой куртке с красным воротником и бронзовыми пуговицами с московским гербом (по праздникам – в мундире такого же цвета, с такими же пуговицами и с золотыми петлицами по красному воротнику), вскоре, однако, освоился с внутреннею жизнью школы, полюбил ее и незаметно, быстро привязался к ней. По временам, правда в воспоминании воскресали разные картины – деревенский родной дом, посеребренные инеем дорожки сада, игра с сельскими мальчиками в снежки, езда по степи с приказчиком к овчарным сараям, охота с дядей в лесу, и пр. – но эти картины скоро тускнули, заслоняемые школьною действительностью, которая также оставила в институте промелькнули также незаметно, как шесть недель.

Хотя дворянский институт был классическою школою, как и все тогдашние уваровские гимназии, но его воспитанников не изнуряли излишним зубрением древних языков в ущерб русскому языку и русской истории, а главное – в ущерб здоровью учащихся. «Воспитанники института, – говорит Г.П. в своих школьных воспоминаниях: – не знали ни «переутомления», ни вытекающих из него «нервных» и других страданий. Особенно выгодно отражались на нашем здоровье гимнастика, катанье с гор и на коньках и уроки фехтования». В праздники, зимой, в институте устраивались домашние спектакли; иногда же воспитанников на казенный счет возили в театр смотреть Мочалова, Щепкина, Живокини. Оставшиеся летом, на время вакаций, под Москвой у родных или знакомых, продолжали полезные физические упражнения, увлекаясь охотою и рыбною ловлею Г.П. летом обыкновенно гостил в имении своего отчима (с. Теплыгине, Бронницкого уезда) и целые дни проводил в охоте, с сеткой, на перепелов. При образцовой постановке в институте физического воспитания, также прекрасно было поставлено и преподавание. «Наши учителя в классах, – говорит Г.П., – не играли роли только экзаменаторов, не ограничивались одним лишь спрашиванием и задаванием уроков. Классы проходили в ближайшем и подробном объяснении, со стороны учителей, изучаемых предметов, причем преподаватели постоянно старались о том, чтобы и слабейшие из учеников могли понять и усвоить проходимое. Учебников, издаваемых самими преподавателями, нам, по протекции их авторам, не навязывали и, по чьему-либо капризу, без толку их не меняли. При изучении географии не обременяли нашей памяти непомерным грузом статистических цифр и сухим перечнем городов, местностей и народов, а более знакомили в общедоступной форме (учитель Соколов) с общими картинами этих местностей, городов и народов. Часть географии, для практики в немецком языке, нам преподавалась по-немецки, как и для французского языка – естественная история – по-французски. Последствием такого порядка было то, что репетиции представляли, действительно, только повторение, освежение в памяти преподаваемого в классах, и самостоятельно на них обработывались лишь сочинения на заданные темы, переводы с древних и новых языков, да проверялись, при помощи способнейших учеников, решения наиболее трудных математических задач. Ненужными переводами с русского на древние, мертвые, языки нас также не томили, а если это изредка и требовалось, то лишь как исключение и только относительно способнейших учеников. Вечерними репетициями кончались все наши занятия, и, уходя после ужина в дортуары, никто более не сидел над книгами, – подобного несвоевременного занятия не допускали и дежурные надзиратели. К 10-ти часам вечера в институте мирно засыпали все 150-200 его питомцев».

Исключение допускалось только в старших классах, во время трудных экзаменов, весною. Несмотря, однако, на хорошую постановку преподавания и хороших преподавателей, кончали курс в институте не более трети из числа поступавших; остававшиеся переходили в другие учебные заведения или поступали в военную службу. В числе хороших обычаев института Г.П. вспоминает также об обычае не исключать с «волчьим паспортом», так чтобы исключенный не мог поступить впредь ни в одно учебное заведение. За дерзкие шалости наказывали розгами, но этим все и ограничивалось.

Верный своим литературным традициям, свято чтивший память трех своих знаменитых воспитанников – Жуковского, Грибоедова и Лермонтова, имена которых были начертаны золотыми буквами на мраморной доске в рекреационной зале вместе с именами других известных русских писателей, окончивших здесь курс (Ф.И. Тютчев, Шевырев, Вельтман, Свиньин, Калачов, Леонтьев, Норов и др.), – дворянский институт обращал особенное внимание на изучение русского языка, родной литературы, истории и географии. Учителя русского языка – Архидиаконский, Биллевич и Перевлесский – задавая учить стихотворения Жуковского, указывали на те из них, которые были написаны поэтом еще в стенах института. «Горе от ума» Грибоедова, как и всего почти Лермонтова, питомцы института знали наизусть. Перевлесский знакомил учеников с первыми стихотворениями Майкова и Полонского, а учитель истории, Н.В. Смирнов, излагая какое-нибудь крупное историческое событие, читал им отрывки из великих писателей, касавшихся той же эпохи, – Вальтер-Скотта, Шекспира, Шатобриана, Шиллера и русских авторов. «Объясняя однажды, – рассказывает в своих воспоминаниях Г.П., – способ рисовки типов у иностранных писателей, он указал нам на своеобразные в этом отношении приемы Гоголя и тут же на лекции прочел нам из появившихся незадолго перед тем и еще не всем нам знакомых «Мертвых душ» характеристики Манилова, Собакевича и Ноздрева.

Результатом правильной постановки в институте преподавания родного языка и литературы получилось отрадное и редкое в наше время явление: четырнадцати- и пятнадцатилетние мальчики писали лучше, чем пишут теперь многие молодые люди, имеющие аттестат зрелости и поступающие в университет после восьми и девятилетнего обучения в гимназиях.

В институте наш будущий писатель не только учился хорошо, из первых учеников, ежегодно из класса в класс, но и быстро разносторонне развился, – что, конечно, следует приписать главным образом, гуманитарному влиянию школы. Об этом свидетельствуют юношески-восторженные письма Г.П. того времени к матери. Возвышающее, идеалистическое влияние института сказалось также в занятиях его воспитанников изящными искусствами. Так, будущий автор «Беглых в Новороссии», по собственному сознанию в воспоминаниях, занимался переводами Гельти и Вольтера, пел в институтском церковном хоре и учился играть на фортепиано; однолеток товарищ его и земляк, И.И. Соколов, впоследствии известный профессор живописи и автор жанровых картин из малорусского быта: «Гадание на венках», «Ночь на Ивана Купала», и проч., – успешно рисовал; несколько человек увлекались музыкою, другие – скульптурное лепкою, третьи – стихотворными переводами и т.д. Такова была атмосфера института, таков был его дух и вполне понятно, что еще на институтской скамье началась литературная деятельность нашего беллетриста. Началась она стихами, по-видимому, около 1844 г., может быть, даже раньше. Так, по крайней мере, явствует из писем.

В письме от 8-го января 1845 г., между прочим, говорится: «…Я увидел, что поэзия скоро разольется по всему моему существованию и что кичливый мост стихов будет меня сообщать с этим светом… Верно врожденно в меня, назначено судьбою мне это высокое чувство, и я не в силах расстаться с ним… Ах! Сколько я ей писал стихов! Я только за них слышал одни похвалы, предсказания самые завидные… С каким рвением принялся я теперь за книги, как я вижу теперь всю их пользу». – В следующем письме, от 15-го января того же года, юный поэт писал своей матери: «…Мои чувства, воспламененные светло-чистым ангелом (вы знаете кем), омытые в нектар правоты и святости, – порываются снова. Несколько раз они свивались и, развиваясь извивались в тихие песни «Мотылька и розы»! (стихи, которые я написал недавно – кажется, вчера)… Вообразите, что я на Рождество отделил почти всех стихами, т.е. посланиями… Душка мамаша, ангел папа! Если хотите – напишите только, и я пришлю стихи, которые писал недавно; всех, ей Богу, не могу – много очень!».

В других письмах Г.П. сообщал своей матери, что учитель русского языка читал в институте перед всем классом один его перевод и очень хвалил; что перевел с немецкого, по просьбе учителя географии (это было уже в 6-м классе, последнем), какую-то речь «Об образовании земли», которую предполагалось напечатать в «Журн. Мин. Народного Просвещения»; что «кроме лирических переводов и куплетов в стихах» он написал в прозе и стихах три действия драмы: «Лорд Кляйв, или два рода мести» и полторы главы романа в стихах: «Нынешний свет». К сожалению, ни одной из упомянутых в письмах работ юного поэта не сохранилось. Напечатаны эти юношеские произведения нигде не были. Первою печатною вещью Г.П. было стихотворение «Славянская весна», появившееся в № 47 «Иллюстрации» 1846 г., без подписи, когда автор был уже в петербургском университете.

Если, по словам Г.П., на необходимость дальнейшего усовершенствования в науках, по окончании курса в институте, первый указал восторженному юноше К.Ф. Саблер, свитский офицер, чугуевский знакомый матери нашего писателя; если, заставя в своей гостиной часто навещавшего его по праздникам Гришу за чтением книг, газет и журналов, Саблер говорил будущему писателю о светлом поприще высших научных познаний и объяснял, что выше умственного свободного труда нет наслаждений на свете; если вообще мысль о поступлении в университет была навеяна этим умным свитским офицером: от стремление к дальнейшему развитию, жажда знаний, желаний быть выше своих сверстников, понимание своих недостатков, могущих усилиться под влиянием известной обстановки, и решение не пройти в жизни бесследно, – все это давно волновало впечатлительного мальчика. Таким образом, слова Саблера только упали на тучную почву и принесли под сторицею. Вот что, например писал Г.П. к своей матери в письме от 15-го февраля 1847 г.: «С 10-ти лет у меня первою задушевною мыслию было – быть чем-нибудь, не как подобные мне из молодого поколения; я был на все мастак, я все хотел не то что выучить, а разом выпить в один глоток… Жить в неге, жить в покое, жить в глухой тишине, но в счастье, – это мне не было по душе; нет, меня что-то тревожило беспрестанно, я чувствовал в душе что-то странное, и это все было у меня тогда мешано безотчетно, – а романов тогда я еще не читал и некому было мне об этом натолковать, кроме Пеша, который все курил трубку, да брата Коли, который все мечтал об усах и эполетах. Шалун я был страшный, пока добрый папаша не отвез меня в Москву. В институте я учился, школьничал, но видел, что все мои товарищи-москвичи – мешки; я говорю, как чувствую. Не был же я первым частию по незнанию языков, частию потому, что директор сперва меня не любил за быстрый и острый характер; кончив курс, я понял это хорошо, когда меня экзаменовали чужие профессора и я получил баллов больше всех других товарищей четырьмя и когда директор за поведение поставил отлично в аттестате. Набравшись наук, я просветлел головою и иначе посмотрел на жизнь. Правый взгляд на вещи заставил меня рано подумать о будущности, я рано – еще за два года – составил себе карьеру, особенно после вакаций, после ваших советов. Я сознал в себе много сил к осуществлению мысли – «быть другим, чем товарищи по моей жизни, быть выше их»; это облагородило мои увлечения, я не связался с грязною молодежью Москвы, я рвался оттуда… Этот самый восторг сделал меня и поэтом, и я до безумия влюбился в поэзию, особенно видя успехи в изящном и ясном изложении мыслей в стихах… Это де стремление заставило меня в Москве искать высшего, опрятного, изящного общества, – что и подало вам мысль думать, что я ищу разъяснений жизни, пустозвонного веселия; я хотел облагородить себя этим обществом, его приемами, танцами, особенно обществом барышень, от чего чуть-чуть в одну влюбился… В институте, особенно в последние два года, я как будто еще более получил сил; я ничем не пренебрегал: кроме изучения нужных наук и по возможности языков, я и фехтовал, и танцевал, и пел, в чем даже несколько тогда успел, и играл на фортепиано, и учился купаться, и стрелял, и на бильярде выучился, и на гимнастику ходил, и учился на коньках, и рисовал – и вдобавок упражнялся в сочинениях, – словом я не пренебрегал ничем – я хотел испытать себя; когда я уверился в себе – я написал к вам первое письмо, в котором просил вас дать мне возможность ехать учиться в Петербург[5]). Зачем именно в Петербург?? Москву слишком хорошо я разглядел: эту беззаботную жизнь на авось, это равнодушие к ученью, к положительной жизни, эту грязную мелочность молодежи – все я разглядел, вместе с чудною Москвою-матушкою, ее белокаменным Кремлем, который час-от-часу грустнее смотрит на переменчивое поколение и ворчит, сверкая крестами. Харькова я не знал, но я его понимал по Коле и по слухам… Я и Харьков, близость родины ангельчиков моих, все, вздохнувши, на время оставил… Я боялся заразиться Москвою и Харьковом, я боялся сделаться таким человеком, который, вышедши из университета, поступит в службу, огрубеет, оплывет, женится на какой-нибудь Ганнусе; безответно пройдет он для мира, не согреет он для нового поколения живой идеи, не выносит под сердцем своим горячего произведения таланта, перед которым бы беспечный, игривый потомок в своем бегу остановился и, засмотревшись на это творение, прославил бы его – нет! Он пройдет безответно для всех, умрет как канет в воду, и только после него у иного почешется за ухом, и тот скажет: «да, добряк был, чурбан ленивый, – славная наливка у него бывала!» Вот чем я боялся заразиться там… а это так искусительно для многих! Верно много я ждал впереди, верно чувствовал себя сильным, когда решился оставить легкое и пустился один, без советников, за полторы тысячи верст. И я не ошибся в своих ожиданиях, и я не разрушил ни одного из ожиданий ваших… Больно рвалась душа при расставании с вами, я точно умер, когда повозка закатилась из виду вашего – я даже было решился вернуться. За эти жертвы Бог меня не оставит!..».

Проведя лето по окончании курса в институте (в аттестате значилось: успехи – очень хорошие, поведение – отличное) на родине, в кругу близких родных, согласившихся отпустить сына в далекий университет, Г.П. в августе отправился на север, в чужой город. Отчим провожал своего пасынка до Харькова. В Москве бывший питомец института заходил к его директору Чивилеву, который дал рекомендательное письмо к своему близкому другу, петербургскому профессору Порошину; учитель русского языка Перевлесский дал Г.П. рекомендательные письма к Гребенке и Кукольнику. Приехав 25-го августа в Петербург, Г.П. на третий день, одевшись в мундир, явился к инспектору и был зачислен в студенты. Он выбрал камеральное отделение юридического факультета. Свой выбор в письме к матери от 2-го сентября 1846 г. Г.П. мотивировал следующим образом: «Назначение этого факультета, – писал он, – сделать, образовать людей чисто специальных (это все я понял из слов дяденьки Матвея Андреевича (Байкова), который очень, очень одобрил мой выбор); дорога из других факультетов обыкновенна, на этой дороге легче всего затеряться между тысячью других пигмеев (это слова дяденьки); оттуда же прямо можно поступить в министерство финансов, государственных имуществ или же по ученой части… Эту дорогу не всякий найдет теперь из университетов – даже ощупью. Кроме того, несколько недель назад вышел указ государя императора, которым повелевается принимать в вышеозначенные министерства не иначе, как занимающихся камеральными науками. Камеральный факультет основан только 2 года и то в одном Петербурге; все предметы изучения на нем относятся к чисто практической жизни, жизни государственной, положительной, и за людей специальных, по словам дяденьки М.А., теперь хватаются и сильно, очень сильно в них нуждаются. Предметы его истекают из его назначения: относительно правления: государственные учреждения, гражданские законы, государственное право европейских держав, законы о финансах, уголовные законы благоустройства и благочиния; относительно жизни практической, хозяйственной: обозрение хозяйственных растений, система животного царства, техническая химия, практическая механика, механическая технология, статистика, сельское хозяйство, политическая экономия, лесоводство: ученые науки, в обширном смысле: благословие, русская история, древняя история, средняя история, новая история, французский и немецкий языки. Дяденька М.А. мне много хвалил этот факультет, говорил, что он  ближайший к цели теперешней жизни, и надавал мне столько святых советов, что их можно весить на вес золота. Он мне говорил, что через несколько месяцев мне полезно будет заняться изучением практики этих наук заблаговременно, – что он в этом случае откроет мне вход во все замечательные фабрики, учреждения земледельческие, ботанические и зоологические кабинеты, – а самому мне советует, о чем велел непременно написать к вам – заниматься черчением или рисованием, – это для архитектурных, механических и других планов, – и между прочим, не оставлять музыки – это для жизни общественной, петербургской, столичной. В языке же французском, коме университета, я занимаюсь практически с кем только имею малейший случай».

Петербург произвел на молодого провинциала сильное впечатление. По собственному признанию, столица «закружила» его. Г.П. посещал ее окрестности, катался по островам, бывал в театрах, на вечерах у знакомых и увлекался танцами. Посетив 6-го октября тогдашнее модное аристократическое загородное гулянье – Павловск, который теперь значительно утратил прежнее значение, юный студент подробно описывал его в письме к матери от 10-го октября. Оркестр под управлением Гунгля очаровал Г.П. «Павловский сад, – писал он матери, – казалось, возвращал свою весну при звуках музыки; я даже не обращал внимания на душистые головки, которые мелькали передо мною в пестрых салопах a la polka»… В этот вечер Павловский вокзал посетили цесаревна Мария Александровна, великая княгиня Мария Николаевна, принц Гессенский, молодой 20-ти летний генерал, и двое великих князей-пажей – Михаил и Николай Николаевичи. «Великая княгиня – рассказывает Г.П., – слушали Гунгля и хохотали, глядя на принца, как тот ухаживал за придворными дамами и чуть не прыгал под чудные звуки бешенной Balcoquetten польки… Цесаревна уже перед отъездом подозвала Гунгля и попросила сыграть его из новой итальянской оперы Hernani; когда пьеса подходила к концу, цесаревна обратилась к Марии Николаевне и с ужасом объявила, что ей нечем заплатить Гунглю, в удостоверение чего она выворотила свои батистовые карманы. Мария Николаевна не только не имела с собою денег, но даже карманов не было в ее платье. Княгини долго от души смеялись своему горю. Наконец цесаревна подозвала Гунгля и, чуть не смеясь, объявила ему, что ее Папенька, ехавши в Москву, увез с собою ключи, но что она у Гунгля в долгу. Тот, низко кланяясь, возвратился в оркестр, и вмиг к нему полетели полновесные кошельки гвардейцев и гусаров; даже придворные дамы кидали свои бриллианты; таков уже этикет!».

Светские развлечения не мешали, однако, заниматься науками и литературою, аккуратно слушать лекции и продолжать писание стихов, много читать и вместе с тем продолжать занятия музыкою. Вполне материально обеспеченный, Г.П. был скромным студентом, который исполнял наставление родителей «быть умеренным». С студентами он близко не сходился и с товарищами тесной дружбы не водил. Вышеприведенные письма, в которых Г.П. рассказывал о своих заветных мечтах – «быть чем-нибудь», стоять выше других – оправдывают, конечно, некоторое отчуждение от своих сверстников по университету. Доказательства того, что Г.П. занимался наукою и литературою в университетские годы с юношеским увлечением, рассыпаны во множестве по всем его письмам к матери за этот период времени. Так, в одном письме он восклицает: «О, если бы я всю жизнь мог учиться, всю жизнь наполнять душу светлыми образами науки, художеств… О, если бы я всю жизнь мог быть студентом!». В другом письме, от 17-го марта 1847 г., студент-первокурсник писал своей матери: «…Я слежу за направлением и духом нашей литературы, потому что я не в силах преодолеть стремления к этому кумиру, я прислушиваюсь к толкам и говору публики нашей, при появлении нового какого-нибудь сочинения нашего русского или чужого и, составивши свое понятие по горячим следам, тогда уже отправляюсь в библиотеку, беру все новые журналы, в которых критика является уже через месяц на новые сочинения, и, кидая прочь романы и повести, перечитываю все критики всех журналов. Так я узнаю все мне нужное, и из этого выходит для меня та польза, что, пришедши домой, я перечитываю свое; мне тогда теплее в комнате, потому что из портфеля большая часть идет в печь; для самолюбия молодости я очень самолюбив». В третьем письме, от 1-го сентября 1847 г., наш писатель говорит: «Вакация моя (лето 1847 г.) не пропала даром, по просьбе дорогой мамаши, которая заставила меня невольно сознать истину: «жизнь человека скоротечнее всякой скорости на свете, поэтому должно дорожить каждым мигом». Я на вакации довольно читал на немецком языке Байрона и делал из него переводы – для лучшего и вместе небесполезного изучения немецкого языка… Но это чтение показало мне недостаточность чтения Байрона в переводе, и я теперь уже слушаю лекции английского языка, к которому мало-помалу приложу все мое старание… даже для практики на нем найду случай. На вакации же, услышавши от товарища о стесненных обстоятельствах одного из бывших издателей полезного журнала («Маяка»), г. Бурачка, я взялся даром давать уроки детям его из языков и других наук, по три раза в неделю. Мой товарищ Соколов последовал моему примеру и давал уроки рисования и чистописания. Я продолжаю давать и теперь уроки и должен сказать, что не мог отказаться принять за посильные труды мои в подарок от самого автора его журнал за два года, в довольно книг ученых, справился с их сухими истинами и не на шутку полюбил эти светлые, высокие истины ученых сочинений; с трудом берусь за легкую беллетристику». Сообщая в том же письме матери, что он читает «Эстетику Гегеля», Г.П. рассказывает весьма подробно о частых посещениях Эрмитажа с целью изучения школ живописи. Внимательно осматривал любознательный юноша и другие достопримечательности столицы, как например, разные музеи, не забывая, вместе с тем, и литературы. Посетив однажды Зимний дворец и придворную церковь, Г.П. описал ее и послал свое описание в «Полицейскую Газету», у которой в то время было 9000 подписчиков. Статья была принята, помещена в фельетон с подписью «Пан-Баян» в № 186 от 25-го августа 1847 г. и автор получил приглашение сотрудничать и впредь. В течении 1847 г. Г.П. поместил в «Полицейской Газете» еще шесть фельетонов о различных столичных событиях и происшествиях, под тем же псевдонимом (№№ 193, 197, 201, 204, 212 и 217), и продолжал свое сотрудничество в этом издании следующий 1848 г., напечатав в № 83 фельетон под заглавием: «Очерки изящного», а в пятнадцати номерах, с 14-го июля по 6-е сентября, пятнадцать писем о Финляндии, озаглавленных: «Выписки из путевого альбома» с подписью Гр. Д…ский. Путешествие это Г.П. совершил в июле 1848 г., туда – на пароходе, обратно же, от Гельсингфорса – на лошадях. Путевые очерки написаны в стиле лирическом, с отступлениями, многоточиями, со вставками стихов и вообще в несколько восторженно-напыщенном тоне. Особенно любопытен очерк, посвященный финской поэзии.

В стихотворном отношении молодой писатель был не столь плодовит, как в прозаическом. Напечатав свое первое произведение «Славянская весна» в «Иллюстрации» 1846 г., он затем в течении двух последующих годов поместил только три стихотворения в «Звездочке», а именно: в № 12 за 1847 г. – стихотворение «Брату», а в 1848 г. – два перевода из Новалиса – «Мадонна» и «Наши крылья». Сотрудничество в «Звездочке» относится к началу 1847 г., когда в этом журнале для детей появилась статья Г.П. под заглавием: «Пещера тигров». Ишимова, издательница «Звездочки», относилась к молодому автору, по-видимому, весьма благосклонно, подарив ему за одну эту статью журнал за целый год, оба возраста (старший и младший).

На первых двух курсах университета Г.П. некогда было много писать в журналах и газетах; он занят был серьезной университетской работой на тему, предложенную 1-м отделением философского факультета: «Рассмотреть сочинения И. Крылова и А. Пушкина, причем определить: какие стороны русской народности изобразил каждый из них; в чем состоит особенность поэзии того и другого; способствовали ли они успехам поэзии вообще, как искусства; внесли ли новые истины в жизнь современников, и чем каждый из них действовал на совершенствование языка». На эту трудную тему было представлено несколько сочинений, из которых обратили на себя внимание только три. «В особенности замечательна, – говорилось в отчете, – диссертация сочинителя, избравшего себе в девиз слова: «Первый труд». «Сочинителю» этому, студенту второго курса разряда камеральных наук, Григорию Данилевскому, была присуждена серебряная медаль. Студен 2-го курса разряда восточной словесности Владимир Стоюнин и студент 2-го курса разряда общей словесности Николай Корелкин удостоены только почетного отзыва.

В разборе «Первого труда» нашего писателя, между прочим, говорилось: «Половину сочинения своего он посвятил исследованию первого вопроса: «какие стороны русской народности изобразили Крылов и Пушкин?» Чтобы приготовить себе основание, сочинитель предварительно рассматривает здесь идею народности в литературе, а вслед за тем подробно разбирает сочинения обоих поэтов. Его способ решения задачи, как нельзя не заметить, обратный сравнительно с вопросом. Вместо исчисления и определения, какими чертами обозначается народность русская и которые из них вернее изображены Крыловым и Пушкиным, автор занимает читателя характеристикою каждого замечательнейшего сочинения рассматриваемых им писателей и проходит к заключению, что указанные им особенности и красоты потому только и возникли, что поэты приняли их в душу свою из нашей народности. Такой оборот заставляет думать, что он затруднен был прямым решением вопроса; но, с другой стороны, ему удалось выйти на дорогу, по которой он успел взглянуть на все поприще, пройденное поэтами… Пушкина изображает автор диссертации представителем русской народности в высшей ее сфере, где просвещение и вкус озарили особенным светом и новыми красками покрыли картины жизни нашей… На разрешение остальных четырех вопросов задачи употребил он вторую часть сочинения своего. Рассматривая особенность поэзии Крылова и Пушкина, он излагает замечания двоякого рода: одни касаются вообще направления поэзии каждого из них, а другие – художественной ее стороны. Для определения, сколько Крылов и Пушкин содействовали успехам поэзии, как изящного искусства, сочинитель диссертации разбирает сперва, как до них смотрели у нас на это искусство, а после, как они усвоили ему красоты действительной жизни, занимательности явлений и описаний природы, каждый сообразно с своим предметом и его сферою. Вопрос о новых истинах, какие внесены разбираемыми поэтами в нашу жизнь, подал случай сочинителю исследовать, до какой степени общественная жизнь чувствует потребность в изящных искусствах, и какими средствами они удовлетворяют этой потребности. За исследованием общим он представляет указания частные, извлеченные из сочинений Крылова и Пушкина. В последнем отделе задачи, который касается совершенствования русского языка обоими поэтами, автор диссертации обратил внимание свое на слияние народного языка нашего с языком литературным и многими указаниями оправдал свою мысль, что это обогащение языка произведено преимущественно разбираемыми им поэтами. Стройность частей диссертации, полнота ее, основательность мыслей и верность взгляда дают право автору на отличие. Хотя не все места в сочинении обработаны с одинаковым успехом, и самый способ изложения не везде равно удачен, но нельзя не согласиться, что эти недостатки почти вознаграждены, когда принять в соображение, что автор общие свои суждения о литературе основал на мнениях известнейших писателей немецких, английских и французских, а для частных суждений изучил все, что было сказано по-русски о Крылове и о Пушкине. Сверх того, он, в подтверждении мыслей своих привел множество мест из старинных русских стихотворений, из народных песен и сказок и других памятников народной нашей литературы».

Таким образом, судя по этому отзыву, диссертация Г.П. действительно являлась работой любопытной и обстоятельной.

При переходе с третьего курса на четвертый с Г.П. случилась неприятность, которая глубоко опечалила на первых порах, пока не выяснились обстоятельства, всех его родных и в особенности, разумеется, нежно-любившую мать. Мы говорил об аресте нашего писателя весною 1849 г. по делу Петрашевского и о заключении его в Петропавловской крепости, продолжавшемся более двух месяцев, с 22-го апреля по 10-е июля, как видно из дела об аресте, хранящегося в архиве министерства внутренних дел. Благодаря этому делу, разысканному сыном покойного писателя, К.Г. Данилевским, удалось точно определить начало и конец ареста, хотя печатных сведений по этому поводу никаких не сохранилось, если не считать одного полного ошибок рассказа, о котором речь ниже; сам покойный писатель не любил об этом рассказывать не только чужим, но и своим, почему и дети его знали до сих пор только о факте ареста. Арест был произведен жандармским офицером, по приказанию шефа корпуса жандармов, графа А.Ф. Орлова, в 4 часа по полуночи, причем были опечатаны все бумаги и книги Г.П.и доставлены вместе с ним в III отделение. В приказе Орлова неизвестному жандармскому офицеру от 22-го апреля 1849 г., между прочим говорилось: «При сем случае вы должны строго соблюдать, чтобы из бумаг Данилевского ничего не было скрыто. Случиться может, что вы найдете у Данилевского большое количество бумаг и книг, так что будет невозможно сейчас их доставить в III отделение, в таком случае вы обязаны то и другое сложить в одной или двух комнатах, смотря как укажет необходимость, и комнаты те запечатаны и самого Данилевского немедленно представить в III отделение. Ежели, при опечатании бумаг и книг Данилевского, он будет указывать, что некоторые из оных принадлежат другому какому-либо лицу, то не обращать на таковое указание внимания и оные также опечатать». Об аресте студента Данилевского было немедленно сообщено министру народного просвещения, а 17-го мая, по предписанию управлявшего III отделением, Дуббельта, произведен вторичный осмотр квартиры арестованного. После смерти Г.П., в его письменном столе нашли отдельно завернутыми какие-то маленькие четырехугольные бумажки, кругом исписанные, одни – полуистлевшие, с порыжелыми чернилами, другие – хорошо сохранившиеся, писанные четким мелким почерком. Бумажки эти, после архивного дела об аресте, – единственный достоверный источник сведений о несчастии, постигшем в 1849 г. нашего писателя. Всех бумажек около сорока. На них заключенный заносил свои мысли и впечатления, но так отрывочно и подчас бессвязно, что прочитать их, как следует, невозможно. Некоторые бумажки отмечены цифрами, хотя руководствуясь этим, подобрать их в порядке нельзя: одни и те же цифры повторяются по два и по три раза. Тем не менее, бумажки очень любопытны и до некоторой степени рисуют нестроение узника, а также его мечты и думы. Приведем некоторые из бумажек, по возможности в хронологическом порядке.

1) «Май. Холод. Суда нет. –Стихи весь день. – Сокольники, Курбатово, крепость, Соколов».

2) «Часы и кольцо взяли. – Полковн. Не был. Грустно. Мольер. Стихи. – Суд от 7 – ½ 1».

3) «Буря, песок, дождь ужасный. – 40 чел. – Штатские от 11 –4 утра. – Гаг., Долг., Дуб., Рост. – 8 – ½ 12. – Лежу весь день».

4) «Дождь. Плохо здоровье. Maman, Соколов. Andre, слава – adieu… Сонливость ужасная. – Гвая-Ллир. – Освоб. жертвы. – Послед. Мек. народность. – Суд 8–12».

6) «5-й № халата, Скюдери, замок – огород и ласточка»… (дальше разобрать нельзя).

7) Бессилие – тоска, все глухо и безнадежно… горе, слезы, в одну ночь похудел. – Суд все идет».

8) Тоска страшная. Белье дали. Завтра Николая. Читать нечего… Тропина на тропине… на кровати: 1831, 34, 37… Снова гул колоколов… Осв. Жертвы, мексик. Рассказ. – Гр. Д. 1850. Статья о Нормонах. Космос. Кто виноват. Тысяча и одна ночь Ю. Милославский».

9) … Полный суд съехался сейчас. Ссора с голубями. Собака уже ждет под окном моей жертвы. Соколов что теперь делает? В Тифлисе. – Андре, Михаэлис и Гревс зубрят».

10) «Я в комиссии. Моя святая и честная исповедь. 11 часов. Комната часовщика. Другая. Вид. – Ночь».

11) «Думаю и припоминаю. Монте-Кристо и Эрик Ингемана».

12) «Леон-Рион и Кармен; Хосе-Хуан».

13) «Белье и одежда новая. Кружка. Пишу целый день всю истину. Два раза плакал».

14) «Отдаю показания в комиссию. 14-е апреля. – Надежды… Молитва перед отходом и письмом. – Письмо домой».

15) «Ответа по письмо нет. – Писарь имя спросил. Стихи… Загоскин. Москва. Б. Д. Ч. 1847. 4; Авангард Хр. Колумба; Литерат. Евнух. Хлысты Ротшильда. Мартынов. Найденыш. – Мексика. – Сиц. Вечерни. От меня еще требуют показаний».

16) «Жара – Адель. – Моя гимнастика рук и ног. – Вечер: дождь как пули – весь поглощ. и вдруг свежесть… Зелень… Розовая колокольня… запах… Флаг замер… Солдаты и кот Васька; дерет хвост. Огород и инвалид, как пьяный – качается несчастный с ведрами, – балагур и хочет побриться… Толпа молодых дам… Ночь: тень от чайника и мое мягкое ложе. Видение Петра».

18, 19, 20, 21) «Сплю, ем, читаю, тоскую, пою, хожу, молюсь, плачу»…

22) «Месяц! Боже умилосердись… Когда конец? Ужели еще месяц»…

23, 24) «Письмо из Чугуева, – взяли, – холодная тоска; домой не позволили и строки написать. – Ц. нет давно… Все еще вещи смотрят и снова допрос некоторых… М. Кристо. Бог и терпение. Моя клятва б. слугою Царя во век»…

26) Спрошен адрес – для медали и документов… Минаев, Плещеев. – З. Врача»…

27, 28) Паук подружился со мною. Сгар для зубов… Убор постели, стола и окна. – 12 шагов. – Гимнастика над железной печью. – Умывание и ногти. – Запах дерев. – 300 стихов. – Дожди».

… «2 мца!! Число – в Чугуев».

Не продолжаем выдержек из этого отрывочного дневника: приведенного вполне достаточно, чтобы судить о том, как жилось узнику. Жилось, конечно, тяжело и мучительно-тоскливо. Все связи с внешним миром, родными, товарищами и знакомыми были насильственно прерваны; настоящее было мрачно, будущее томило неизвестностью. После смерти Г.П., в «Донской Пчеле» за 1891 г., № 46, были помещены воспоминания о нашем писателе графини Б-рнэ, знавшей его в пятидесятых и в начале шестидесятых годов и видевшей его два раза в имении своего мужа, Ольховке, Змиевского уезда, – в 1854  и в 1860 гг. Вспоминая рассказ Г.П. об аресте в 1849 г. г-жа Б-рнэ передает его в следующих, подлинных (конечно, приблизительно) выражениях нашего писателя: «Трудно и тяжело мне было сидеть в тюрьме[6]. Но я, кажется, вдвое испытывал страдание, при моем сумасшедшем живом характере. Всю жизнь я был в деятельности, в движении; я никогда не имел свободной минуты, а если находились часы досуга, то они незаметно проходили в кругу родных, близких сердцу друзей. У меня было твердое сознание невинности, но мрачное, неизвестное будущее усугубляло мои страдания. Время все излечивает; так было и со мной. Я кое-как стал примиряться со своей обстановкой. Над моей постелью в углу, довольно высоко, нашли себе приют два больших паука. Долго я за ними наблюдал. Вообще, я люблю естественную историю, а эти пауки были мне как друзья. Я постепенно приручал их к себе, напевая любимую песенку, а они на знакомый звук спускались ко мне на подушку и принимали подачку в виде крошек хлеба, мертвых мушек, козявок. Я ими с нежностью любовался. Они, подобравши лакомые кусочки и покушавши, немедленно поднимались в свой угол. Когда однажды сторож-солдат, перед праздником, пришел обмести мою комнату и почистить углы, я чуть не со слезами на глазах умолял его не трогать моих пауков».

Причины ареста Г.П. в точности неизвестны до сих пор. Можно думать, что наш писатель был арестован вместо своего однофамильца Н.Я. Данилевского и что, следовательно, произошло недоразумение, выяснение которого длилось более двух месяцев. Письма Г.П. не дают ни малейших указаний на то, чтобы юноша-Данилевский увлекался какими бы то ни было вольнолюбивыми учениями или теориями, читал запрещенные книги и водил знакомство с петрашевцами. По письмам, наоборот, Г.П. рисуется очень осторожным и благоразумным студентом, увлекающимся наукою и литературою, а в частности поэзиею. В отношении 23-го мая 1849 г. статс-секретаря князя Голицына коменданту Петропавловской крепости И.В. Набокову говорилось: «При рассмотрении бумаг студента Данилевского не оказалось в них ничего относящегося к настоящему делу; особенно однако ж внимание обратили сделанные им неблагонамеренные отметки карандашом в найденной у него книге под заглавием: «Историческое обозрение царствования Государя Императора Николая I», сочинения Устрялова». Узнав об аресте, мать Г.П. обратилась за разъяснением к ректору университета П.А. Плетневу, который, однако, не мог дать точного ответа. Вот что писал он ей 3-го июня 1849 г.: «Дело, о котором вы, милостивая государыня, изволите меня спрашивать, столько же неизвестно мне, как и вам. Слышал я, будто в доме генерала Коростовцева, где бывал иногда сын ваш, говорили, что он только пользовался запрещенными книгами из библиотеки тех людей, которые сделались причиною его несчастия. Если это справедливо, то конечно справедливые и прозорливые судьи не смешают злых умыслов с проступком неопытной молодости. В бедствии вашем возложите все надежды на милосердие государя и защиту небесного Отца».

Мать Г.П., конечно, не положилась исключительно на судей, а начала хлопотать сама. Она послала два прошения (черновики помечены 15-м июня 1849 г.): одно – шефу корпуса жандармов, графу А.Ф. Орлову, другое коменданту Петропавловской крепости, генерал-адъютанту И.А. Набокову. В первом прошении она, между прочим, писала: «Передо мной раскрыты все идеи его разума, все помыслы души и все движения сердца. Призываю Бога в свидетели, мой сын невинен; духовность его переполнена чистой, святой любовью к Царю и благоговейным чувством благодарности за спокойствие и счастье, которым пользуются верноподданные нашего Монарха, управляющего народом с такою дивною мудростью. Эти-то чувства и мысли положены в основание идей моего сына. Он почти в каждом письме своем находит случай доказательно говорить о своей любви и преданности к Царю. Посылаю одно из писем и уверена, что ваше сиятельство по прочтении вполне убедитесь в истине материнских слов и не откажете ходатайствовать об освобождении невинного юноши, и тем возвратите к жизни потерянную мать, а с ней и все семейство. Однако, Орлов, по прочтении письма, сделал на нем следующую пометку: «Сын арестован и вероятно виновен». Во втором прошении, на имя Набокова, высказывали почти те же мысли, та же уверенность в полной невинности сына вместе с просьбой о заступничестве и освобождении невинно заключенного.

По расследовании дела, просьба матери, оказавшаяся вполне основательной, была уважена, и Г.П. освободили из заточении 10-го июля 1849 г. В рапорте от этого числа Его Императорскому Величеству коменданта Петропавловской крепости, генерал-адъютанта Набокова, значится: «Содержавшийся в каземате С.-Петербургской крепости студент Данилевский, во исполнение Высочайшего Вашего Императорского Величества повеления, объявленного мне в предписаниях военного министра от 9-го сего июля, из-под ареста освобожден и из списков об арестантах исключен». После освобождение из крепости, над Г.П. был учрежден полицейский надзор, и в продолжении некоторого времени вся его переписка конфисковалась и представлялась на цензуру в III отделение.

Литературная деятельность в 1849 г., прерванная 25-го февраля, вновь началась только в сентябре месяце и вся почти сосредоточилась на конце года. Так, в начале этого года Г.П. напечатал всего одно стихотворение «Мартынов и его художественное поприще в 1848 г.» – в №№36 и 37. «С.-Петербургских Ведомостей» и «Некролог М.А. Байкова», в № 43 «Полицейской Газеты». К концу же года относится появление поэмы в двух частях, о которой думал и которую может быть, писал Г.П., сидя в крепости, – поэмы под заглавием «Гвая-Ллир», напечатанной в октябрьской книжке «Библиотеки для чтения», а затем вышедшей отдельным изданием; в сентябре появился в № 204 «С.–Петербургских Ведомостей» большой фельетон под заглавием: «Литературные заметки», а в №№ 219, 258 и 259 той же газеты еще три фельетона: один – озаглавленный: «Библиографические и другие новости» и два другие, посвященный вопросу о современном направлении поэзии в Соединенных Штатах Северной Америке. Перед окончанием университета, весною 1850 г., Г.П. поместил в «Отечественных Записках» две малороссийских сказки – «Казаки и степи» и «Две сестры» – которые открыли целую серию им подобных сказок, появлявшихся время от времени, вплоть до 1859 г. включительно и обративших на себя общее внимание. Обратила внимание критики также и поэма из мексиканского быта «Гвая-Ллир».

Арест и сидение в Петропавловской крепости нашего писателя доставившие ему много горьких дней, не повлияли на окончание курса в университете и вообще на будущую судьбу. На выпускных экзаменах, продолжавшихся с 4-го апреля по 7-е июня, Г.П. получил прекрасные отметки: из восьми предметов по пяти и только из двух по четыре (технология, которую читал проф. Ильенков, и уголовные законы – проф. Баршев). Перед молодым кандидатом юридического факультета открылся широкий жизненный путь, приведший его, после многих лет неустанного труда, к прочной и почетной известности.

__________

Проведя лето 1850 г. под родным кровом, Г.П. осенью совершил путешествие на юг, причем побывал в Одессе, Крыму и на Кавказе. В Одессе наш писатель познакомился с Я.П. Полонским и Н.Ф. Щербиной. Знакомство с последним вскоре перешло в дружеские, близкие отношения, которые не прерывались до дня его кончины в 1869 г. Много лет спустя, Г.П. посвятил своему другу, мало оцененному при жизни, несмотря на свой несомненный сатирический талант, несколько теплых страниц воспоминаний и сообщил при этом его автобиографическую записку, письма и неизданные стихотворения. Все это, составившее весьма ценный материал для характеристики жизни и деятельности Щербины, было напечатано после смерти Г.П., в январской книжке «Историч. Вестника» за 1891 г.

Вообще, с окончанием университета, круг литературных знакомств нашего писателя быстро расширяется. Еще студентом 3-го и 4-го курса Г.П. бывал на литературных вечерах у Ишимовой и довольно часто посещал профессоров: Срезневского, Никитенко и Плетнева. Новые литературные знакомства, по выходе из университета, завязывались или при помощи редакторов тех журналов и газет, в которых помещал свои произведения молодой писатель, или при помощи службы и Плетнева, который покровительствовал своему бывшему студенту. Последний, в свою очередь, высоко ценил внимание друга Пушкина и в письмах к матери отзывался о нем восторженно. Близкому знакомству с Плетневым Г.П., как видно из писем, придавал огромное значение и говорил, что благодаря рекомендациям ректора, поступил на службу в министерство народного просвещения[7]. Служба эта продолжалась около семи лет, по 20 февраля 1857 г., – когда Г.П., по прошению, был уволен в отставку с чином надворного советника, – и шла для нашего писателя прекрасно, но он сам не пожелал дольше оставаться в Петербурге и уехал служить на родине – не для чинов и карьеры, а для народа и пользы земской. Не будем забегать вперед и предвосхищать интерес последующего изложения.

Поступление на службу состоялось 7-го ноября 1850 г. Г.П. был причислен канцелярским чиновником к департаменту народного просвещения и попал в стол к сыну директора Гаевского, ведавшего еврейские дела. Служба молодого писателя была не обременительна и оставляла достаточно времени на занятия литературой. Притом она облегчалась прекрасными отношениями, как ближайшего, так и высшего начальства. Вот что Г.П. писал по этому поводу своей матери в письме от 12-го февраля 1851 г.: «На днях у молодого Гаевского, с которым я схожусь все более и более, был большой вечер: на нем были одни мужчины – и все литераторы, всех партий и оттенков, человек 40. Вот имена некоторых из тех, с которыми я там сошелся: Панаев, Некрасов, Сенковский, князь Одоевский, Никитенко, Дружинин, Щербина, Языков, Мей, Петров и другие. В начале вечера сидели я одном углу четверо: Никитенко, Одоевский, Кавелин и я. Я что-то возразил Кавелину, – все весело рассмеялись. Никитенко с гордостью сказал: «это наш бывший студент. Данилевский». Князь Одоевский обратился ко мне: «Не поэт ли Данилевский?» – спросил он. «Точно так, князь» – И Одоевский торжественно протянул мне руку!» Если ближайшее начальство нашего писателя способствовало, хотя бы косвенно, его литературным занятиям, то и высшее относилось к ним вполне благосклонно и даже поощряло их. Рассказывая, например, про свое дежурство у министра народного просвещения, кн. П.А. Ширинского-Шихматова, на второй день нового года (1851), Г.П. прибавляет: «Вечером я дождался срока отпуска домой, вошел к министру и вручил ему богато-переплетенный экземпляр Ричарда III. Он просмотрел его с улыбкою, стал беседовать со мною: спрашивал меня о моей родине, о средствах к жизни, об учении моем, трунил надо мною и сказал, что вероятно нынешнее первое дежурство мое доставить публике какое-нибудь новое стихотворение, что уж верно я за скукою сочинял?.. Отпуская меня, он сказал, что обратит на меня все свое внимание».

Обещание министра действительно исполнилось в том же году, так как на даровитого чиновника-литератора обратил внимание и приблизил его к себе товарищ министра, известный автор «Путешествия в Палестину», А.С. Норов. В письме от 4-го февраля мы читаем следующее: «Два дня назад я был призван, – писал Г.П. своей матери, – моим директором Гаевским в его кабинет… «Мой друг!» – сказал он, товарищ министра, Норов, просил меня рекомендовать ему чиновника из департамента, который бы мог исправлять у него должность чиновника, особых поручений. Мне пришла мысль назначить вас! Желаете ли вы? Это вас подвинет вперед и выставит на глаза нашего начальства!» Я поблагодарил его – и теперь исправляю должность чиновника особых поручений у Норова. Эта должность занята другим чиновником, который уехал в отпуск; следовательно, я служу без жалованья и только на время… Но не в том дело! Норов с моего второго визита уже стал меня звать «мой родной» и «Григорий Петрович!» Я к нему являюсь в 10 часов, остаюсь с полчаса, получаю поручения съездить в какое-нибудь министерство, к министру, написать на иностранном языке письмо, прочесть что-нибудь и сказать ему мое суждение и другое «секретное дело» исполнить – и целый день потом свободен. Вчера я около часу проговорил с ним о литературе. Норов сам писал и пишет и потому – о удивление! – он знает и читал все произведения вашего покорного сына Гр.Д.»

Таким образом, наш писатель сразу приобрел симпатии, доверие и внимание своего начальника, который вскоре доказал их и на деле. Служивший у Норова чиновником особых поручений писатель Сухонин, автор «Русской свадьбы в XVI ст.», перешел в другое ведомство, и на открывшуюся вакансию, при помощи Гаевского и Плетнева, написавшего к Норову чрезвычайно лестное письмо о Г.П., налегая, главным образом, на его литературное значение и образование, был определен 20-го июня наш писатель. Жалованье он получал небольшое – всего 35 руб. в месяц; но не в жаловании, конечно, было дело. Вскоре Норов познакомил Г.П. со своим семейством и пригласил обедать, что с течением времени вошло почти в обыкновение. Чтобы было удобнее вместе работать, Норов предложил своему чиновнику переехать на дачу в Павловск, где сам жил с семейством, что Г.П. и исполнил. Он нанял за 9 руб. в месяц большую меблированную комнату с кухней, в конце Госпитальной улицы, в каменном доме. «Срезневские, – писал Г.П. матери, – живут рядом почти со мной, Норов – в Солдатской слободке, – Тюрин – близ него, Мартынов, актер, – там же, Каратыгин старший – там же, и мы с ним начнем работать над переделкою Ричарда III для сцены (его берет дирекция у меня)». Лето на даче прошло совершенно незаметно среди занятий и развлечений. «Я беспрестанно в семействе А.С., – писал Г.П. матери, – обедаю, как адъютант его (в другом письме он называл себя «ловким и энергическим адъютантом»), почти через день с ним или здесь, или в городе. Делаю маленькие, порученные мне Вар. Егор. (женою Норова) дела: покупаю для нее пахучие и блистательные фрукты в Милютинских лавках, варенье, перчатки; езжу к модисткам за ее платьями, читаю вслух то Гоголя, то журнальные романы, гуляю в парке с нею и с ее племянницею, Паниной. Через вхожесть свою в дом А.С., я познакомился уже и теперь со множеством лиц, чрезвычайно важных по своему влиянию и весу в обществе. Иногда мне приходится дня два-три почти ничего не исполнять по службе, а иногда целый день в разъездах по комиссиям служебным»…

Переехав с дачи в Петербург, Г.П. получил от Норова поручение съездить в Москву, по дороге – под Клином обревизовать его поместье, в Москве распутать дело его по наследству и, смотря по времени, обревизовать еще два имения в тульской и рязанской губерниях. Выехав из Петербурга 3-го октября, Г.П. около 1 ½ недели пробыл в подмосковном Норовском имении, а затем до первых чисел ноября прожил в Москве. Это пребывание в первопрестольной столице особенно было знаменательно в литературном отношении. «Литератора здешние, – писал Г.П. матери 16-го октября из Москвы, – меня приняли с восторгом; это меня до глубины души тронуло и трогает. Островский (драматург, автор «Свои люди – сочтемся») вчера же повез меня к издателю «Москвитянина», около которого все здесь сосредоточивается. Тот меня встретил уже как знакомого, по письмам Плетнева, и повел по своему знаменитому музеуму: показывал старые русские монеты, бездну костюмов, рукописей, икон русских святителей, и.т.п., и наконец собрание автографов русских гениев… Я чуть не обезумел, вообразите: рукой Жуковского написанная на-черно «Эолова арфа», том черновой «Истории» Карамзина, дело, взятое из архива: «О посылке студента Ломоносова за море для обучения философии», множество черновых Пушкинских стихотворений, рукопись Загоскина: «Русские в немецких кафтанах», письма Грибоедова, Батюшкова, Крылова и, наконец, «Мертвые души» Гоголя – собственная его черновая рукопись… Погодин меня пригласил бывать у него по четвергам, и через два дня я там увижу Гоголя и всю московскую словесность, с которой, впрочем, меня уже успели познакомить еще в прошлом году… Сегодня я приглашен обедать у Шевырева, а завтра к Вельтману».

В письме от 24-го октября Г.П. рассказывал, между прочим, о вечере у поэтессы графини Растопчиной, на котором были: Островский, Эдельсон, Филиппов, Алмазов, Щербина, Рамазанов, Берг и другие. «Графиня встретила меня, – писал Г.П. матери, – словами: «Мы с вами виделись мало, но верно часто жили друг подле друга по нашей поэзии». В самом деле, летом здешнему поэту Бергу я прислал свою «Татарскую созерцательность», а он переслал ее графине в ее славное село Анну; ответ ее он мне показывал теперь. Вот что она ему писала: «Стихотворение Данилевского прелестно; оно дышит и страстною природою Востока, и ленью поэтической души южного человека; я его читала с истинным успокоением и выучила наизусть!» Я поцеловал хорошенькую, круглую, с маленькими скульптурными пальчиками, ручку графини и с наслаждением вглядывался в жгучие глазки нашей черноокой Аспазии. На вечере толковали о многом. Островский сказал о моей поэме, из которой я ему читал отрывки, – меня заставили прочесть несколько мест. Потом я читал наизусть новое произведение Майкова «Савонарола» и, наконец, после Щербины, который прочел уморительный аттестат семинариста, сочиненный им, я прочел еще несколько мелких своих стихотворений… Вечер был чудный. Я долго его не забуду!» – В конце того же письма Г.П. сообщал, что на вечере у Шевырева он видел Гоголя, рассказывавшего о своем путешествии и Тентетникове, что едет на вечер к Вельтману, а затем к Погодину, у которого в «Москвитянине» печатает сказку «Ивашко», и что недавно обедал у Загоскина. Таким образом, Г.П. в круг московских литераторов вошел, как свой человек. Достойным завершением пребывания в Москве явилось более близкое, чем встречи на вечерах, знакомство с Гоголем, о чем в письме от 5-го ноября молодой писатель сообщал своей матери таким образом: «Гоголь изъявил желание видеть меня. Меня представили ему. Он меня принял довольно оригинально. Говорил мне, что читал мои сказки, хвалил их, расспрашивал о моих трудах и, наконец, попросил меня спеть украинские песни, которых я теперь знаю множество, через Сашу Тюрина. Гоголю о них кто-то сказал. Я спел. Гоголь был в восторге и до того заинтересовался, что тут же положил устроить украинский вечер сперва у себя, но потом уведомил меня запиской, что у Аксаковых. Там было кроме меня еще двое наших земляков; мы пели чудные поэтические мелодии Украйны и провели вечер превосходно. Там, по просьбе дочерей Аксаковых, я прочел им кое-какие свои стихотворения. Наконец, 3-го числа я был у Гоголя на вечере, где были еще Тургенев и здешние актеры Щепкин, Садовский и директор театра Верстовский. Гоголь нам сам читал своего «Ревизора». Когда все ушли в 10 часов, он увел меня к себе в кабинет и там мы прочли с ним написанную мною здесь «Запорожскую думу» в стихах с рифмами. Мы сидели до 2 часов. Он мне давал много советов, говорил о своих трудах поправил мою пьесу и отпустил с благословением на труды»[8].

Чтобы понять причины необыкновенно радушного приема, оказанного нашему писателю во время его кратковременного пребывания осенью 1851 г. в Москве тамошними литераторами, чтобы оценить в должной мере внимание к нему Гоголя и Погодина, пригласившего его сотрудничать в своем журнале, необходимо припомнить, что двадцатидвухлетний Г.П. был уже переводчиком двух драм Шекспира – «Ричарда III» и «Цимбелина», автором «Крымских стихотворений» и многих малороссийских сказок.

Обе драмы Шекспира придирчивая цензура нашла удобными к печати и испещрила их курьезными поправками, как можно это видеть из письма к нашему писателю А.А. Краевского, в журнале которого, «Отечественных Записках», Г.П. предполагал напечатать «Цимбелина». «Я получил, – писал Краевский, – корректуры и глазам своим не верил! Фрейганг не позволил Постума называть бедным (следовательно уничтожил целый характер!), выкидывает титулы: «ваше величество, «ваша светлость»; выкидывает слова: «придворный дурак», «вор»; превращает «честь» в «верность» или «любовь», «монарха» в «супруга»; вымарывает целые десятки стихов и – словом – стирает весь колорит Шекспировский и из героев «Цимбелина» делает каких-то губернских чиновников с безупречной службой, говорящих наивным языком повестей Мосальского. Для меня эти перемены равняются запрещению, поэтому я ни за что на свете не решусь действовать заодно с цензурою, с этою святотатственною инквизицию, – не решусь до тех пор, пока не погаснет во мне благоговение к искусству и к его великим деятелям. На страницах «Отечественных записок», пока я их редактор, никогда не будет напечатан Шекспир, исправленный и упорядоченный до бессмыслицы. Я лучше откажусь от драмы, откажусь от журнала, но не доведу себя до такого безнравственного поступка».

«Ричард III» был переведен Г.П. еще на четвертом курсе университета и напечатан в №№ 4 и 6 «Библиотеки для чтения» за 1850 г., а к началу следующего года появился отдельным изданием. «Цимбелин» напечатан в том же журнале (№ 8 за 1851г.), равно как и «Крымские стихотворения», помещенные в № 1. Вообще, в «Библиотеки для чтения» на первых порах Г.П. сотрудничал очень деятельно, и редактор этого журнала, знаменитый барон Брамбеус (Сенковский), несомненно, ценил молодого и талантливого литератора на что можно найти указания в письмах. Так, в них неоднократно упоминается о присутствии Г.П. на вечерах у Сенковского, а в письме от 20-го марта 1851 г., между прочим, рассказывается: «Сенковский на-днях прислал мне свой стихотворный перевод хоров из духовной пьесы Расина «Анталия» и просил меня исправить его дурацкие стихи, как он написал, потому что эти хоры будут здесь петь в филармоническом обществе. Я у него нынче был. Он принял меня в кабинете, который обит розовым кашемиром, и, усадив на голубое бархатное кресло, стал слушать, как я критиковал в пух и прах его стихи».

После «Крымских стихотворений» Г.П. продолжал только в течение пятидесятых годов писать свои сказки, если не считать случайных и весьма недурных драматических сцен из римской жизни: «Пир у поэта Катулла». В письме от 18-го ноября 1852 г. Г.П., сообщая своей матери, что пьеса ужасно искажена цензурою, утешается мыслью видеть ее на сцене: «25-го ноября, – писал он. – на другой день ваших именин, ангел Мамаша, она идет без выпуска в бенефис Каратыгина, на сцене Александринского театра; лучшие актеры играют в ней роли, роль Катулла – сам Каратыгин 1-й. Теперь я каждый день за кулисами присутствую при репетициях. Из отзывов журналов об игре актеров вы узнаете, имела ли пьеса успех или нет; я же, несмотря на то, что это вещь легкая и не стоит больших хлопот, жду волнением своего дебюта. Только по печатной пьесе не судите об ее целом составе. Более трети ее выкинуто!».

Наконец, настало 25 ноября. Спектакль («в пользу актера г-на Каратыгина 2-го», как значилось на афише) был составлен из четырех пьес, шедших в первый раз: сцен «Пир у поэта Катулла», комедии графа В.А. Соллогуба – «Сотрудники, или чужим добром не наживешься», водевиля П. Каратыгина – «Туда и сюда, или курьезный заклад» и интермедии в одном действии, с пением, танцами и плясками – «Горемычная свадьба, или возвращение с нижегородской ярмарки». Первый драматический опыт молодого писателя имел успех: автора несколько раз вызвали; пьесу дали второй раз 28-го ноября. После двух представлений Г.П. писал матери следующее: «Каратыгин; Мартынов вызвал не раз дружный хохот, а хорошенькая Читау, с греческим профилем, была чрезвычайно мила в роли Лезбии, особенно, когда под покрывалом, под звуки арф, декламировала стихи. Во 2-й раз пьеса шла еще лучше… Я просил дирекцию более не давать ее потому, что собираюсь писать комедию из русской жизни… Оба раза я сидел после своей пьесы, в остальных пьесах спектакля, в подаренной мне ложе бельэтажа (цены им были тогда по 15 р. сер.); со мною в огромной ложе сидел только один мой несравненный Ваня Соколов (впоследствии известный художник), и это было единственное вознаграждение, которое я принял от Каратыгина за свою пьесу. Пьеса эта вышла в «Пантеон» и вместе с «Фарисом» доставится вам».

«Пир у поэта Катулла» шел и в Москве, в бенефисе Никулиной-Косицкой, причем роль Катулла исполнял Полтавцев. В один вечер с пьесой Г.П. шла в первый раз комедия Островского: «Не в свои сани не садись». В Москве сцены из римской жизни нашего писателя были приняты так же благосклонно, как и в Петербурге.

О спектакле 25-го ноября в Александринском театре появился только один отзыв в «Северной Пчеле». Рецензент (Р.М. Зотов) говорил, что пьеса Г.П. «составляет весьма приятное событие в современной драматической литературе». «Очерки римских нравов выведены очень верно, а стихи г. Данилевского известны своею легкостью и живостью. Нам в особенности чрезвычайно понравился прекрасный монолог. Катулла к черепу.., где с блестящею поэзиею соединены высокие философские мысли… Мы вполне благодарны г. Данилевскому за прекрасный его подарок и просим продолжать поприще, так хорошо начатое, взяв какой-нибудь сюжет посерьезнее». Как бы исполняя желание и совесть старого театрала, Г.П. написал пьесу для бенефиса Максимова (11-го января 1853 г.) из современного малороссийского быта: «Вскрытие духовного завещание»; но цензура так ее изуродовала, что на третьей репетиции автор взял ее назад, чтобы «не разрушить, – как он писал матери, – успешного впечатления прошлогодней пьесы». На этом драматургические деятельность Г.П. и прекратилась.

Если был удачен дебют молодого писателя на сцене в конце 1852 г., то еще большим успехом сопровождалось появление «Степных сказок» в начале того же года, через несколько месяцев потребовавших второго издания. Автор собрал сказки, печатавшиеся раньше в журналах, присоединил к ним несколько новых, и таким образом получилась небольшая книжечка, весьма понравившаяся и публике, и критике[9]. Первая была заинтересована новизною содержания, свежестью и яркостью картин южной природы, характеристичностью очерков малороссийского быта и казачества, по временам легкостью и звучностью стиха. Симпатии свои к сказкам нашего писателя публика доказала и впоследствии, когда раскупила одно за другим семь изданий из в одной из книжек Суворинской «Дешевой библиотеки». Успех этот был вполне заслуженным, так как в сказках встречаются действительно художественные страницы, и подготовил успех беллетристических произведений, к которым Г.П. обратился с 1852 г. Первым опытом в этом направлении явилась «Повесть о том, как казак побывал в Бахчисарае»[10], напечатанная в пятой книжке «Современника». За нею, в конце того же года, последовала повесть «Хуторянский маляр»[11], о которой в письме к матери от 16-го августа 1852 г. Г.П. говорил: «Повесть выходит до того уморительна, что я иногда хохочу сам над собственными фразами; вы здесь увидите кое-что и из знакомых вам характеров». Писание повестей, из которых к концу 1853 г. составилась целая книга в 364 страницы, озаглавленная «Слобожане», продолжалось одновременно с другими литературными и служебными работами. В высшей степени живая, подвижная и даровитая натура нашего писателя в неустанном труде, сменявшемся немногими часами развлечений – в театре, в литературном и светском кругу, – находила, очевидно, наслаждение – качество редкое в русских талантливых людях, обыкновенно не отличающихся трудолюбием. В письме от 16-го августа, о котором мы уже упоминали, находим следующие строки: «Я приглашен редактором «Московских Ведомостей» писать в эту газету еженедельные письма и с августа уже начал[12]. Вы теперь можете постоянно их читать там под рубрикой «Петербургская жизнь», с подписью Д. Вообразите, что я их пишу к вам, и еженедельная беседа между нами оживится: малейшие новости петербургские я теперь передаю одиннадцати тысячам подписчиков этой газеты». Вместе с тем, Г.П. находил время написать несколько фельетонов в «С.-Петербургских Ведомостях», составить любопытный биографический очерк актера А.Е. Мартынова, поместить в «Моск. Вед.» описание посещенного им в июле 1852 г. «Хуторка близ Диканьки» (вошедшее впоследствии в переработанном виде в статью: «Знакомство с Гоголем»), напечатать несколько библиографических отзывов, и проч. Хотя летом, обыкновенно, кроме первого года службы, Г.П. получал в остальное время молодому чиновнику приходилось исполнять довольно серьезные работы, требовавшие не мало труда. Так, в одном письме Г.П. сообщает своей матери, что наблюдает, по поручению министра, за изданием книги, печатаемой министерством для поднесения государю: «Образцовые сочинения воспитанников Польши на русском языке», в письме от 11-го февраля 1852 г. наш писатель говорит: «А.С. (т.е. Норов) поручил мне составить кодекс всех узаконений по нашему министерству; я сажусь за это дело, а дело это вчера бывший мой начальник, Гаевский, с обычною своею чопорностью, сдвинув губы, назвал: «Геркулесовым подвигом». С Божьею милостью, я надеюсь через несколько месяцев усидчивой работы восторжествовать»; в третьем письме, от 18-го ноября того же года Г.П. рассказывает матери, что, на время отсутствия Норова он прикомандирован к министру для занятий еврейскими делами, и т.д.

Посвящая почти все время на разнообразные литературные и служебные работы, молодой писатель умел находить свободные часы для отдыха. В письме к матери от 21-го февраля 1853 г. мы читаем: «На-днях Даргомыжский устроил у себя для меня и Тюрина музыкальный вечер; я пел, Тюрин – играл – и гости с хозяином радушно нас ласкали… Я уже писал вам о моем избрании в члены Благородного собрания (пашковского клуба на Литейной): это избрание тем для меня дорого, что совершенно вследствие моих отзывов о собрании в Ведомостях. Там я очень веселюсь на балах, а будни люблю там обедать (как член только за 40 к. сер. 5 блюд) и после до вечера остаюсь в читальной комнате за журналами и сигарою на мягком канапе. Надо знать петербургскую жизнь, чтобы любить ее, а любишь ее когда найдешь средства жить дешево, весело и в уровень с людьми, которые проживают тысячи, а больше моего не испытывают. По субботам вечером я уже всегда у Срезневских; одно воскресенье вечером у Майковых (поэт-сын на днях женился на Анхен, очень миленькой, бедной немочке Штеммер, в которую был влюблен уже 6 лет), а другое – у Плетневых. Плетнев более и более со мной сходится; на днях узнал он о моем увлечении украинскими мелодиями и заставил меня петь; это ему так понравилось, что он послал нарочного тут же к своему соседу, директору здешней таможни, Угричич-Требинскому, страстному патриоту-украинцу, и познакомил его со мною. Требинский тоже пригласил меня к себе, и я у него бываю». В письме от 22-го января 1854 г. находятся следующие любопытные сведения: «Истекшие две недели прошли для меня очень весело. У архитектора Штакеншнейдера, построившего дворец Марии Николаевны, был театр: играли «Три смерти» Майкова. Актеры были: сам Майков, Бенедиктов, я и некоторые художники для, для дополнения. Мы были в римских туниках и тогах, котурнах на ногах и в античный париках. Я играл молоденького ученика и был в голубой тунике, шитой золотом, и в белокуром парике до плеч; монолог мой о смерти танцовщицы Лоры вызвал рукоплескания. У графа Толстого… каждую среду артистические вечера. Художники рисуют вокруг ламп – все почти молодые академики, – дамы рвут корпию, а литераторы что-нибудь читают. Здесь бывают из последних постоянно: Майков, Полонский, Бенедиктов, Щербина, Писемский, Мей, Струговщиков и начитает ездить Тургенев; Контский играл… Я завел недавно альбом для артистов, своих знакомых. Мне уже написали превосходные стихотворения: Каролина Павлова (автор «Вечера в Трианоне»), Щербина, Полонский, Майков, Бенедиктов, Мей, рисуют карикатуры Степанов и гр. Толстой и напишут музыкальные строфы Глинка и Даргомыжский, у которого вчера мы все были на музыкальном вечере; он нам играл из своей новой оперы «Русалка». – Кроме того Г.П. навещал своих родных Байковых и знакомых Коростовцевых, бывал с своим другом, Ваней Соколовым, у художника Бейдемана, по-прежнему радушно был принят у Норовых, а в 1853 г. разговлялся у графини Орловой-Денисовой. В письме от 18-го апреля этого года Г.П. писал матери: «… Графиня назначила мне во вторник на Страстной вечер, когда я вызвался ей читать в рукописи найденные на днях главы из II-го тома «Мертвых душ»; на этот вечер меня слушать пригласила она многих дам и мужчин из числа высоких друзей своих – и до двух часов ночи мы провели незапамятный вечер; я кроме Гоголя многое читал наизусть – и ласки общества тронули меня глубоко… Вторник для меня тем более прошел весело, что это был день моего рожденья (14-го апреля); 24-й год свершился – и я не без некоторой светлой радости и гордости оглянулся на пролетевшие годы – всюду и всегда видя вас, моя милая Мамаша, и вас, мой дорогой, добрый Папа!»

Действительно, молодой писатель, в 24 года, являлся уже автором нескольких довольно крупных литературных работ, к которым в конце 1853 г. являлся уже автором нескольких довольно крупных литературных работ, к которым в конце 1853 г. прибавилась еще одна – первый сборник малороссийских рассказов, под заглавием: «Слобожане». Все помещенные в этом сборнике рассказы («Маляр», «Слободка», «Дедушкин домик», «Изюмские вечерницы» и «Пельтетепинские панки») впоследствии несколько раз переделывались и перепечатывались, кроме «Введения», «Степного городка» и «Хуторянки». Автор намеревался включить в сборник еще два рассказа – «Проповедь в пустыне» и «Чугуев», но они целиком были запрещены цензурой. По выходе в свет сборника Г.П. писал своей матери: «Книга «Слобожане» вызвала сильные толки и в две недели вся расхватана; мне Глазунов предлагает купить 2-е издание; по совету Краевского я отказал… подожду и потом прибавлю более зрелых повестей, более строгих очерков и, исправив это, издам лучше! Книга мне принесла, кроме ваших подписчиков, 500 р. сер., а с ними – 600: издание стоит до 400 р., следовательно 200 р. мне очистилось! Столько же за право напечатать еще 600 экземпляров мне теперь давал прямо и Глазунов. Эти деньги пошли больше на книги; все издание «Смирдинских русских авторов», с Ломоносова до наших дней, я приобрел на них; потом полные сочинения Жуковского, изданные в Германии; все это и старую библиотеку и еще другие новые книги я отлично переплел… книги еще буду покупать, но все такие, что не на одно прочтение в присест, а навсегда, для справок и долгого изучения. Это пойдет весною в Петровское…»

В другом письме к матери, от 6-го марта 1854 г., читаем следующее: «Слобожане» разошлись; требуют второе издание; я отдал его в цензуру и получил билет на выпуск, но рассудил и приостановил это новое издание до осени: исправлю его, прибавлю новые рассказы и тогда издам. Я жду с нетерпением вашего, ангел мой бесценный, вашего отзыва о них. Таких суждений, каково Скалона, я здесь тысячи слышал, но это все не то, что вы можете сказать! Вообще, книга моя возбудила толки, и я впервые прислушивался, лицом к лицу, к говору публики… Сказки были мой только по форме, Шекспир – по языку, а это все мое! – Вижу все темное в своих картинах и не раскаиваюсь, что произвел им разом выставку перед публикой: я теперь узнал, что нужно разрабатывать, и увидел, в чем могут состоять мои силы. Выбор сюжетов – главная моя ошибка; многое в книге не стоит моих наблюдений и обстановки, которую я ввел в нее. Словом, теперь я уже не напишу подобной книги; но я далеко не раскаиваюсь, что написал ее.

Она раскуплена в два месяца; значит, меня хотят читать, тем более, что книга не журнал, который даже поневоле читают. Наконец, и сатиры ее задели, значит, не были мертвы; у меня лежит письмо, присланное к Краевскому из провинции, с подписью: «Антон Миныч Морква, с. Пельтетепинское», где господин, так подписавшийся, объявляет, что он выведен в моей книге целиком и просит защиты. На письме, пересланном мне, Краевский написал: «Обратите внимание». Лицо Морквы мною вымышлено, а нашелся ему двойник, значит вымысел – недалек от природы[13].

В восьми повременных изданиях[14] критики единодушно называли «Слобожан» – «приобретением изящной литературы» и, за малыми исключениями, посвятили этой книге обширные фельетоны и статьи, причем подробно разбирали каждый рассказ.

Таким образом, первые беллетристические опыты нашего писателя увенчались успехом и показали настоящую дорогу для его дарования, которое к началу шестидесятых годов достигло полного своего развития, завоевало симпатии многочисленной читающей публики и заняло видное место в ряду художественных талантов. Со времени появления «Слобожан» Г.П., написав еще несколько сказок и переведя несколько стихотворений из Шиллера, Мицкевича и Гейне, окончательно делается беллетристом – сначала бытовым, а затем, в семидесятых годах – историческим, хотя первые удачные попытки в историческом роде сделаны еще в пятидесятых годах, когда были написаны: «Вечер в терем царя Алексея», «Царь Алексей с соколом» (1856 г.) и «Екатерина Великая на Днепре» (1858 г.) Одновременно с этими историческими рассказами или несколько раньше их появились: в «Библиотеке для чтения – рассказ землемера «Старобубнов бор»[15] и очерки четырех времен года в Малороссии «Нравы и обычаи украинских чумаков»[16]; в «Русском Вестнике» – целый ряд новых украинских народных сказок в стихотворном переложении – «Живое озеро», «Дедовы козы», «Брат и сестра», «Бесы», «Путь к солнцу», «Лесная хатка»[17]; наконец, в «Отечественных Записках»[18] – любопытная и основательная биография известного малороссийского писателя Квитки-Основьяненко, обратившая на себя внимание критики. Работая над этою биографиею, Г.П. писал своей матери: «Я составил по старинным журналам, над чем с трудом рылся целые месяцы в Публичной Библиотеке, полный список его (Квитки) сочинений и всех псевдонимов с 1816 по 1843 г. его литературной жизни; под каждым означил содержание сочинения; наконец, собрал все печатные известия о его жизни. Плетнев, пока по секрету, дал мне до 80 писем к нему Основьяненко, из которых выбор для биографии будет любопытнейший». Вместе с тем, Г.П. просил мать разузнать у близких и знакомых Квитки, харьковских помещиков: нет у них рукописей и писем автора и пана Халявского, не слышали ли они о нем каких-нибудь анекдотов, не помнят ли его суждений о литературе, о себе самом, о Гоголе и пр. Составленная на основании всех этих любопытных материалов, биография Квитки до сих пор является единственной в своем роде. При своем появлении на свет она вызвала целый ряд похвальных отзывов; особенное внимание при этом критика обратила на разъяснение Г.П. вопроса: заимствовал ли Гоголь содержание комедии «Ревизор» из комедии Основьяненко, написанной в 1827 г. и называющейся: «Приезжий из столицы или суматоха в уездном городе». Писатель наш решил этот вопрос в отрицательном смысле на основании данных, совершенно оправдывающих Гоголя, который впрочем, и сам никогда не присваивал себе изобретение сюжета «Ревизора», а говорил, что сюжет передан ему Пушкиным.

В последние три года службы по министерству народного просвещения Г.П., как человек, имевший уже литературную известность, посылался в ученые командировки. Так, летом 1854 г., молодой писатель, во время своего путешествия по губерниям курской, харьковской и полтавской, собирал, по поручению министерства, сведения о древних рукописях и старинных актах в монастырях и городах, а также составил реестры наиболее любопытным из актов и описал много рукописей исторического содержания, замечательных в том или другом отношении. В 1855 г. министр народного просвещения командировал Г.П. в губернии: полтавскую – для осмотра и описания в археологическом отношении местностей г. Полтавы и ближайших к ней местечек и сел, ознаменованных событиями эпохи борьбы Петра Великого с Карлом XII и Екатеринославскую – для осмотра архива и окрестностей г. Екатеринославля. Результаты первой командировки частью изложены в статье: «Честные и общественные собрания старинных актов и исторических документов в Харьковской губернии», а результаты второй – в статье: «Полтавская старина в отношении ко времени Петра Великого»[19]. Особенно важна вторая статья, в которой Г.П. описал, по плану историка Устрялова, исторические места Полтавы и ее окрестностей, крепость, древние здания и частные дома, уцелевшие с 1709 г., ближайшие села, монастыри, собрал предания и письменные остатки, описал памятники знаменитой битвы, сооруженные в царствования Петра Великого, Екатерины II, Александра I и Николая I.

Третью командировку наш писатель получил в 1856 г. от морского министерства, по воле Августейшего Генерал-Адмирала Константина Николаевича, вместе с другими писателями – Афанасьевым-Чужбинским, Максимовым, Михайловым, Островским, Писемским, Потехиным и др., отправленными для изучения быта прибрежных жителей России. Г.П. посетил и описал прибрежья Азовского моря, а также Днепр и Дон. Путешествие это, продолжавшееся три с половиной месяца, доставило нашему писателю богатый запас наблюдений над жизнью беглых крестьян в степях и впоследствии вдохновило на многие прелестные и глубоко прочувствованные описания своеобразной новороссийской природы, частью перешедшие и в русские хрестоматии.

Несмотря на свои служебные успехи; несмотря на расположение министра А.С. Норова и его товарища князя П.А. Вяземского, который так же приблизил к себе молодого даровитого чиновника-литератора, как и Норов, будучи товарищем министра; несмотря на образовавшиеся в короткое время обширные литературные связи и знакомства, – Г.П. еще в 1854 г задумал оставить Петербург, оставить канцелярскую службу, пожить на родине, в тени, «вдали от журнальных кружков, которые кладут тяжелое клеймо мелких дрязг своих на спокойное обдумывание трудов». Решение это окончательно созрело в 1857 г., когда 20-го февраля, согласно прошению, Г.П. был уволен от службы, с награждением чином надворного советника. Главным мотивом (подробно выясненным в нижеприводимом, замечательном письме) оставления службы и Петербурга, являлась несовместимость ее с литературной карьерой. «Если бы я захотел, – писал Г.П. своей матери, – двойственность моей теперешней дороги – литературной и служебной – разделить, т.е. отбросить литературу, я мог бы с большим терпением и очень спокойно переносить всякие щелчки и шаг за шагом достигать всего чиновничьего, петербургского – орденов, геморроя, теплых местечек и тому подобного… Но взгляните на это же дарование; это все равно было бы, что надругаться над честным кровом родительским, если бы бросил я его, – бросил трепещущим первым счастьем, первой жизни, бросил обиженным, безмолвным и умирающим для чего-то далекого, сухого, счастливого тогда, когда во рту не будет зубов и порядочная куча подлостей, честных, как говорится, подлостей будет на плечах. Нет! Грешно и бесчестно бросить так это дарование, грешно и бесчестно, когда его зовущая, упоительная сила так благородно отдается с каждым днем любящему сердцу, когда сила его может ворочать со временам, при честном служении религии искусства, камни и каменные души… Литератор выше всякого чиновника; литератор тот же честный чиновник великого Божьего государства, но его поприще выше всякого другого! Выше и по той свободе с какою подходит он к своему рабочему жертвеннику и с какою соединяется каждый день его жизни; выше и потому, что чиновник поставит на бумаге нумер и она через то не потеряется, – или купить жене своего начальника туфли и они через изучения образцов и долгого обдумывания и долгих усиленных работ, светлую мысль или характер под сердцем, как мать, и когда его собственные силы станут крепнуть, – дети его сердца станут трогать сердца и поучать умы миллионов. Нам нечего бросать жребия, мы с вами видим ясно! Я уже не ребенок в мире слова, очинивший перо для стишонков и первой печатной строки; мое будущее для меня начинает уже разъясняться; я его вижу, вижу мой удел, вижу будущие труды и слышу всеми фибрами сердца зовущий меня голос… Я сделал в литературе столько, что теперь мне или нужно бросить ее, растоптать и забыть навсегда, или смело бросить все, что помешает вдохновенному и тихому шествию дарования, и отдаться ей одной, безраздельно и навеки; иначе – жизнь моя в собственных глазах моих будет бесчестна и кончится посредственностью, дилетантизмом, я сделаюсь артистом, которого будут помнить табачные ноздри геморроидальных сослуживцев, да два-три памятливые родственника… Мне необходимо изучение людей, сердец, страстей и помыслов современности и моей родины, этого ничего я не изучу и даже не увижу в Петербурге. Мне необходимо по крайней мере три года оставаться подолее лето, весну и осень в провинции, учиться, присматриваться, прислушиваться, собирать, работать в тишине и крепнуть вдали от света, для которого потом опять явиться. Этого сделать нельзя, служба; службу на время надо оставить… Через три года те же люди, которые дали мне ход, встретят меня и дадут мне опять ход по службе, если бы я захотел, и еще просить будут, ручаюсь вам в этом, потому, что знаю канву, по которой здесь вышиваются служебные узоры! Меня выпустят из виду, но не забудут. Я беспрестанно зрелее и зрелее буду напоминать  о себе в печати и, не опошлившись для них вечным торчанием на их глазах, явлюсь тем же старинным их знакомцем, но несколько опять новым, возбуждающим их любопытство, и при моем знании пружин житейских при моих связях в ругу молодежи и стариков чиновничьей аристократии здесь – достигну всего, чего пожелаю!»

Эти слова во многом оказались вполне верными. Действительно, житье на родине в харьковской губернии, но не в течении трех лет, как предполагал Г.П., а в течении двенадцати, оказалось в литературном отношении в высшей степени плодотворным: шестидесятые годы – пора пышного расцвета таланта нашего писателя, пора создания лучших бытовых романов, составляющих известную трилогию-эпопею из быта Новороссии. Расцвет таланта Г.П. совершился, несомненно, под благотворным влиянием родины, под влиянием работы на свободе, в сельской тишине, под влиянием частого и живого общения с людьми разных сословий и состояний во время службы по выборам – сначала в комитете по улучшению быта помещичьих крестьян, а затем в только что создавшемся земстве. Наконец, когда в 1869 г. Г.П. снова приехал служить в Петербург, он действительно достиг многого, если не всего, чего желал.

Итак, с выходом нашего писателя в отставку, в1857 г., начинается новый период его жизни, наступает пора возмужалости его дарования, пора служения родине в самое горячее время великих реформ, быстро следовавших одна за другою и требовавших для своего воплощения и осуществления талантливых деятелей.

__________

Еще 14-го ноября 1854 г. Г.П. писал своей матери: «Что касается женитьбы в ранние годы, то я другой женитьбы и не понимаю, особенно при моих кабинетных наклонностях. Женившись, можно разлюбить поэзию, только живя помещиком; а здесь – здесь все кипит и подстрекает. Почти все молодые наши литераторы женаты или живут так, как женатые; святость и чистота сердца только тут в домашнем быту и сохраняются. Я не боюсь за себя; у меня слишком много жажды работ и известности, как их награды, для того, чтобы опуститься и стать преждевременно брюзгой. Напротив, тут я еще сосредоточусь более и стану серьезнее смотреть на труды свои». Эти строки были написаны Г.П. в самый разгар его любви к дочери одного харьковского помещика, к той «черноокой Наденьке Б***», которая вдохновила впоследствии нашего писателя на создание образа Аглаи в романе «Девятый вал». Почти в каждом письме от 1853–1855 гг. можно прочитать несколько строк о Н.Ф.Б***,– строк, то восторженных и радостных, грустных и печальных, так как страстно влюбленному Г.П. долго было больно «при одной мысли о монастыре и о том милом существе, которое похищено им», долго образ любимой девушки «восходил для него лучезарною звездой» и будил дорогое прошедшее, в котором было потеряно столько очаровательных грез и надежд. Можно уверенно сказать, что любовь нашего писателя не оставалась безотзывной, что Н.Ф. поступала с монастырь только на самый короткий срок для того, чтобы сдержать какой-то обет, но достойнейшую и неопытную девушку уверили в монастыре, что отец дал за нее Г.П. согласие и что жених ищет только ее состояния. Вероятно, эти наговоры и сплетни оскорбили Н.Ф., и она поверив им, отвергла искреннюю и бескорыстную любовь молодого писателя. В своих воспоминаниях о Г.П. графиня Б-рнэ, о которой мы имели уже случай говорить выше, передает об этом эпизоде из жизни нашего писателя не лишенные интереса подробности, относящиеся именно к 1854 г. «Он был совсем молодой человек среднего роста, очень симпатичной наружности; его малороссийские, темно-серые с узким, но красивым прорезом, глаза бегали, как огоньки! Он в то время переживал пору юности и увлечений, был холост, имел планы на женитьбу. «Ах, дружище, – говорил он моему мужу, – в душе моей теперь таятся два идеала. Один идеал говорит: «не стоит жить, ничтожен мир», а другой идеал говорит: «нет, мир имеет свои радости, счастье – нужно жить». И вот, среди столь разнообразных ощущений и борьбы он не шутя горевал… Одна из девушек, которая говорила поэту «не стоит жить», была никто иная, как Аглая, героиня романа «Девятый вал». Пробыв два года в монастыре, она оставила его, потому что «я не нашла того монастыря, который был в моем воображении», впоследствии говорила она. Тем не менее, любовь их не возвратилась. Г.П. в то время жил в Москве и Петербурге: они не виделись больше. Не знаю, что с ней теперь, но лет десять тому назад, я виделась с ней… Она была уже пожилая девушка, бледная, но все еще сохранившая следы поразительной красоты, в траурном платье, с янтарными четками, приветливая, но очень грустная и молчаливая».

Свои намерения жениться по возможности раньше, чтобы «сохранить святость и чистоту сердца», Г.П. действительно исполнил вскоре после выхода в отставку: свадьба его была 7-го июня 1857 г. Он женился на дочери помещика – соседа Змиевского уезда, умершего штабс-капитана, Юлии Егоровне Замятиной. Венчание происходило в Покровской церкви села Дмитриевки, Изюмского уезда. Двенадцать лет после женитьбы наш писатель прожил на родине, в харьковской губернии, частью в родовом имении отца, селе Петровском, частью в имении жены, селе Екатериновке. Изредка наведывался в Петербург, Г.П побывал также в 1860 г. за границею – во Франции, Германии, Англии, Италии и славянских землях Турции[20].

Искренно сочувствую освобождению крестьян, отпустив еще до 19-го февраля 1861 г. некоторых из своих дворовых на волю, Г.П. начал служение своей родине после предварительной подготовки, после внимательного изучения экономического была харьковского крестьянина. Результаты этого изучения были изложены в трех обширных письмах, помещенных в №№ 3, 7, и 13 московского «Журнала землевладельцев» за 1858 г. и озаглавленных: «Харьковский крестьянин в настоящее время». По тщательном рассмотрении его быта, Г.П. пришел к весьма неутешительным выводам. Он находил, что харьковские крестьяне, изнуренные болезнями, с потерей в раннем возрасте сил, без помощи медицины и правильной жизни, страдают черезполосицей, постоянным отправлением почти всех повинностей натурою, проволочками своих кровных дел – исков по имуществу и по обидам от чересчур плодовитой канцелярской переписке судебных и полицейских мест; страдают от дурного расположения границ владельческих участков земель, от низкой наемной, поденной и годовой платы за труд; от непонимания своих отношений к властям и помещикам; от эксплуатации откупщиков, от печального состояния земледелия и жалкого прозябания всех других промыслов. Необходимость в коренных преобразованиях крестьянского быта была очевидна, и автор своими письмами шел, таким образом, навстречу великодушным намерениям правительства. Он находил нужным, для улучшения положения крестьян, учреждение и размножение фельдшерских школ и аптек при сельских общинах, принятие энергетических мер к полюбовному размежеванию губернии, открытие общественных работ (постройка железной дороги в два конца от Харькова к Феодосии и к Москве), улучшение путей и средств сообщения, обеспечение дешевым кредитом, преобразование откупной системы, дарование свободы личному труду человека, самое широкое покровительство земледелию, и проч. По намеченной правительством программе, преобразования в сельском быту должны были совершиться при участии помещиков-земледельцев, будущим поколениям которых предстояла задача просвещения «младший братий», развитие их нравственных и экономических понятий, «чтобы их святой труд, – как говорил в третьем письме Г.П., – освободясь из тьмы запутанности и всяких вековых стеснений, не пропадал еще даром, а в применении своем неуклонно достигал бы главной своей цели – увеличения народного богатства и счастия»… Призывая все харьковское дворянство к пересозданию и перевоспитанию грядущего поколения свободных землепашцев, Г.п. заканчивал следующими глубоко-воодушевленными, полными светлых надежд, словами: «От лица всего нового поколения края, честь и достоинства которого берут здесь более и более влияния, скажем словами поэта[21], тронувшего честною разработкою и наш поэтически-самобытный, хотя и нравственно-бедный край:

«Дню вчерашнему забвенье,

«Дню грядущему привет!..»

Действительно, горячей верой в «грядущий день» одушевлены были все жители эпохи крестьянского освобождения, бескорыстно работавшие для блага «младшей братии», для блага всей России. Если впоследствии многие светлые чаяния не оправдались, а в реформах оказались пробелы и ошибки, свойственные всякому делу рук человеческих, если общество и народ оказались стоящими ниже реформ  и неспособными к их правильному выполнению и усвоению, – то, во всяком случае, начала, положенные в их основу, были настолько высоки и гуманны, что могли лучших людей вызвать на самоотверженный и тяжелый труд, наградой за который являлось только сознание исполненного долга.

С верою в «грядущий день» выступил на служение народу и наш писатель. В мае месяце 1858 г. он был избран змиевским дворянством в кандидаты к двум членам от уезда в харьковский губернский комитет по улучшению быта помещичьих крестьян, с обязательством в первый период деятельности комитета нести равные обязанности с членами его, по собиранию необходимых сведений в Змиевском уезде. По желанию своего дворянства, Г.П. постоянно присутствовал во всех заседаниях комитета для безотложной замены членов от Змиевского уезда, в случае их отъезда или болезни. Во время заседания комитета на долю Г.П. выпадали труды, равные с другими членами: заступая место представителей от уезда, он неоднократно участвовал как в совещательных заседаниях по начертанию проекта положения об освобождении крестьян. По закрытии комитета, при письме от губернского предводителя дворянства от 15-го мая 1859 г., Г.П. была объявлена Монаршая благодарность «за труды, понесенные в течении занятий по крестьянскому делу», и за оставленные «вполне добросовестного и благородного положения». Затем, наравне с членами бывшего комитета, Г.П. получил, 22-го июля 1861 г., для ношения на Александровской ленте особую серебряную медаль с надписью: «Благодарю за труды по освобождению крестьян».

Еще плодотворнее и виднее была земская деятельность нашего писателя, начавшаяся с 1865 г. За два года перед тем Г.П. был командирован министром народного просвещения Головиным в харьковскую губернию для собирания исторических и статистических сведений об учебных заведениях, при чем посетил и описал около двух сот народных школ. Эта командировка ближе познакомила Г.П. с тем делом, которым он потом руководил по поручению губернской земской управы.

17-го октября 1865 г. наш писатель, в качестве губернского гласного, на первом очередном харьковском губернском собрании был избран на трехлетие в члены харьковской губернской земской управы, при чем собрание, за труды составления и сообщение исследования о земских повинностях губернии за прежние годы, журнальным постановление выразило ему благодарность. С начала и до конца своей службы в звании члена управы Г.П. заведовал ее попечительным отделом, т.е. делами народного образования, народного продовольствия и народного здравия, при чем ему была поручена непосредственная хозяйственная администрация харьковских богоугодных заведений: губернской земской больницы, богадельни, дома для умалишенных и фельдшерской школы. Кроме того, в течение своей земской службы Г.П. занимался печатанием отчетов и других изданий управы, а также журналов губернского земского собрания.

Видная роль принадлежала нашему писателю в осуществлении мысли о постройке курско-харьково-азовской железной дороги. 25-го января 1866 г. состоялось собрание харьковских домовладельцев, при участии приглашенных членов губернской и уездной земских управ и многих лиц из иногороднего купечества, съехавшихся к Крещенской ярмарке. Собрание обсуждало, между прочим, вопрос о соединении Харькова с Азовским морем железною дорогою. Председатель губернской земской управы А.Ф. Бантыш прочитал записку: «Почему необходима харьково-азовская железная дорога». В выработке этой записки принимал участие и Г.П., так как составление ее было поручено особой комиссии, образованной при губернской управе из председателя и ее членов, некоторых профессоров харьковского университета, многих представителей из харьковского купечества, некоторых уездных предводителей дворянства, а также председателей и членов уездных управ. Помимо участия в этой железнодорожной комиссии, Г.П. составил еще свою записку, прочитанную в том же собрании 25-го января, под заглавие: «О харьково-азовской железной дороге касательно интересов г. Харькова и его ярмарочной торговли». По выслушании этой записки, принятой собранием с полным сочувствием, было постановлено: составить и подписать адрес от города на Высочайшее имя относительно разрешения и утверждения проекта о постройке дороги, прося начальника губернии препроводить адрес к министру внутренних дел для доведения его до сведения государя императора. Вместе с тем было постановлено записку Г.П. представить министру внутренних дел, в пояснение адреса от города.

В ходатайстве харьковского земства указывалось, что сооружение дороги важно, во-первых, в экономическом отношении, потому что она может спасти край от разорения; во вторых, дорога облегчит передвижение огромного числа рабочих из внутренних губернии и сохранит миллионы, издерживаемые на переходы; в-третьих, откроет возможность государству воспользоваться неисчислимыми выгодами, которые может доставить разработка минеральных богатств, залегающих на пространстве между Харьковской губернией и Азовским морем; наконец, в-четвертых, дорога имела большое значение в стратегическом отношении.

Хотя в собрании 26-го февраля харьковских домовладельцев и была доложена телеграмма местного губернатора, находившегося в то время в Петербурге, – телеграмма, гласившая, что правительство уже имеет в виду» сооружение курско-харьково-азовской дороги, тем не менее харьковская железнодорожная комиссия сочла нужным послать особую депутацию в Петербург ходатайствовать перед высшим правительством о скорейшем построении дороги. Г.П. дважды был избран депутатом от комиссии – 12 марта 1866 г. и 1-го ноября 1867 г. Участвуя в первой депутации[22], Г.П. находился в Петербурге два с половиной месяца, а участвуя во второй – четыре месяца. Во время поездки первой депутации, вместе с другими членами, 26-го апреля 1867 г., Г.П. представлялся в Москве государю. Во время пребывания в Петербурге второй депутации наш писатель заключил 1-го марта 1868 г. с известным С.С. Поляковым договор о постройке дороги, предоставивший земству значительные выгоды и содействовавший к заключению договора казны с Поляковым. По возвращении депутации из Петербурга, в мае 1868 г., Г.П. удостоился получения ордена св. Станислава 2-й степени. Избранный от харьковской губернской управы депутатом ее в деле посредничества между строителем дороги и собственниками губернии, по вопросу об отчуждении земель и сносе строений, Г.П. получил благодарственный адрес от жителей гор. Славянска за труды во время переговоров этого города со строительством дороги, относительно приближения к Славянску железнодорожной станции.

Насколько родина ценила услуги своего даровитого сына, можно видеть хотя бы из того, что еще в 1863 г. Г.П. был избран действительным членом харьковского статистического комитета, 16-го июня 1867 – почетным мировым судьею Змиевского уезда, а в 1873 – акционерное общество харьковско-азовской железной дороги, помня содействие нашего писателя ее постройке, назвало его именем два паровоза; не забыло почтить общество таким же образом А.М. Матушинского и бывшего харьковского губернатора П.П. Дурново.

Оживленная общественная деятельность Г.П. за время с 1857 по 1868 г. шла параллельно с еще более оживленной и плодотворной деятельности литературной, свидетельствующей о том, что талант нашего писателя определился, достиг зрелости и оригинальности. «Беглые в Новороссии» (1862, журнал «Время, №№ 1 и 2»), «Воля», (1863, там же №№ 1, 2 и 3) и «Новые места» (1867, «Русский Вестник», №№ 1 и 2) показали в Г.П. по преимуществу художника-беллетриста, для которого пластика фигур и бытовые стороны дороже музыки внутренней жизни человека. Талант нашего писателя шел не столько в глубь, сколько в ширь и не останавливался над подробным психологическим анализом чувств и мыслей изображаемых лиц: все они были у него в движении, в действии, и характеризовались не столько рассуждениями, сколько поступками. Таким образом, преобладала эпическая сторона, за которую уже выступал современный интеллект, его недуги и волновавшие общество интересы. Если Г.П., как художник, уступал некоторым из наших известных беллетристов («Данилевский – говорил известный польский романист Крашевский – для меня не имеет артистической законченности и прелести Тургенева, но его талант иного рода и никак не меньшей силы»), то как рассказчик и пейзажист он был хорош без всяких сравнений. Рассказ нашего писателя был прост и оживлен, сплошь интересен и подчас полон тревоги без всякой утрировки. Манера не останавливаться долго над пейзажами, а переплетать их нитью рассказа, придавала много прелести и оригинальности порывистому слогу. Выдающеюся особенностью таланта нашего писателя являлась также, способность приискать интересную канву, любопытную, иногда очень сложную фабулу, которая, однако, служила автору для развития основной общественно идеи. В изображении типов Г.П. занимал не столько психологический анализ, сколько отношения личности к обществу. Что же касается русского пейзажа, то он приобрел в лице нашего писателя поэта, художественно воспевшего своеобразные красоты южной природы и Новороссии. Описательный талант автора сказывался также и в искусной рисовке особенностей бытовой жизни; общий фон картины во всех крупных произведениях Г.П. обыкновенно бывал вырисован прекрасно. Благодаря чувству меры, которого зачастую не хватает и очень большим художникам, в романах нашего писателя действие обыкновенно развивалось быстро, без остановок и скачков, интерес овладевал читателем с первой главы романа, не покидая его до последней, небольшие главы не утомляли, и каждая сцена подвигала действие к развязке. Изящная, тщательно отделенная форма произведений Г.П., их красивый и характерный язык, нелишенный образности и меткости, свидетельствовали о духовном родстве нашего писателя с теми художниками-беллетристами 50-х и 60-х гг., которые свято сохранили художественные заветы гениальных родоначальников нашего реализма – Пушкина и Гоголя.

Художественная трилогия-эпопея, встреченная критикой при своем появлении довольно сдержанно, нашла впоследствии – в конце шестидесятых и в середине восьмидесятых годов – проницательных ценителей в лице Н.И. Соловьева, бывшего сотрудника «Времени» и «Эпохи»[23], и П.П. Сокальского, известного музыканта, автора исследования о русской народной песне, написавшего вместе с тем много талантливых статей по искусству вообще и в частности литературно-критических[24]. В своей трилогии по верному замечанию этих критиков, Г.П. представил целый ряд картин, в которых тонко разобрана «физиология и политология труда». Все три романа имеют между собою органическую связь, и сквозь их пеструю ткань проглядывает один общий тип, имя которому – деловой человек, – бывший до тех пор по преимуществу северянином; Данилевский же указал ему на юг, на более производительные и благодатные места России. Он образно высказал недовольному действительностью, «лишнему» человеку, что единственное средство спасения для него – бежать из Петербурга в провинцию, в глуш непочатых и невозделанных земель России, где открывалось широкое поле для самой пылкой и предприимчивой деятельности.

В художественном отношении «Беглые в Новороссии» стоят несомненно выше «Воли» и «Новых мест». Здесь автор прекрасно изобразил беспрерывное движение на юг и обратно жаждущей воли народной толпы, – движение, обставленное множеством характерных случайностей и местных картин природы. Рядом с этим Г.П. вывел на сцену пионером-плантаторов, русских массачузетов и Кентукки, «белых эксплуататоров белых негров», тоже беглых, но высшего полета, искавших быстрой наживы. Представителем этих последних был отставной гвардии полковник Панчуковский, взбалмошный аферист, сластолюбец, жуир и шикарь; немец Шульцвейн, колонист-миллионер, владеющий чуть не полгерцогством степной земли, – другой противоположный полюс деловых людей. «Белые негры» – это беглые Милороденко и Левенчук, сангвиник и флегматик, один – тертый калач, бывший лакей, гуляка, прожигающий жизнь в смелых похождения; другой – натура сосредоточенная, трудолюбивая, склонная к постоянной любви и семейному очагу. Не малую роль в романе играет красавица Оксана, воспитанница отца Палладия и невеста Левенчука, похищенная Панчуковским. Главный интерес интриги романа сосредоточивается на освобождении Оксаны Левенчуком при помощи Милороденки. Особенно удался автору тип отца Палладия, истинного пастыря беглых и степей. Г.П. первый в русской литературе изобразил этот симпатичный тип и показал его в нескольких вариациях: таковы же отец Смарагд в «Воле» и отец Адриан в «Девятом вале». «Беглые в Новороссии», за которых автор получил 1,500 руб., вызвали придирки со стороны цензуры, о чем сохранились любопытные сведения в письме Г.П. к своей жене от 10-го января 1862 г., из Петербурга, куда наш писатель ездил для личных переговоров с М.М. Достоевским, издателем журнала «Время». «Представь, – писал Г.П., – повесть моя «Беглые» в рукописи была прихлопнута цензурою, и я уже потерял всякую надежду отстоять ее у цензуры и видеть ее в типографии, когда вдруг, при встрече Нового года, у Достоевских, за ужином, после игры Маши-артистки, дочери старшего Достоевского, которую я когда-то носил на руках, по выходе с ним из крепости, – когда пили шампанское за отсутствующих, автор «Угнетенных» и «Мертвого Дома» сообщил мне радостную весть, что мои «Беглые» пропущены и с третьего числа отдаются в типографию Праца. Оказывается, что обе цензуры, светская и духовная, прихлопнули мою повесть за тип отца Палладия!.. Меня спас новый министр Головин. На днях я являлся к нему благодарить, и он сказал, что мой талант вырос с тех пор, как я уехал по поручению великого князя Константина, а он тогда был у него секретарем». Осенью того же года, 12-го ноября, Г.П. писал следующее: «Вчера зашел я с Благовещенским закусить в Пассаж и встретил Помяловского, который сказал мне: вы своими «Беглыми» открыли для литературы новую Америку и, если напишите еще что-нибудь подобное, то имя ваше загремит и упрочится».

Во втором романе «Воля» автором, на фоне мастерского пейзажа Приволжья и соседних деревень, нарисована картина нравов дореформенного общества, встречающего, по выражению Сокольского, «первые лучи освободительной политики». Роман очень интересен, но полотно картины так велико, что в массе подробностей внешнего движения утрачивается рельеф, основная идея романа. Два главных действующих лица – генерал Рубашкин и крестьянин Илья Танцур. Первый, почувствовавший на склоне лет потребность жить в деревне, вдали от перьев и чернил, слаб и нерешителен для того, чтобы выдержать борьбу со старым строем и найти гармонию жизни в труде над землею; после ряда неудач Рубашкин бежит из провинции обратно в Петербург, в департамент. Второй – беглый крестьянин, вернувшийся на родину для вольного труда на вольной земле, в своем вольном мире крестьянства, падает жертвою непонимания нового закона «о воле». Таким образом, главным центром романа является мастерская картина непроходимого взяточничества и печальных провинциальных порядков, порожденных союзом мелкой бюрократии с местными землевладельцами.

Обрисовав в «Беглых в Новороссии» и «Воле» двух представителей отрицательного типа «деловых людей» (Панчуковского и Рубашкина), Г.П. в третьем своем романе, входящем в состав трилогии, сделал даровитую попытку нарисовать нарождавшийся тип интеллигентного земледельца, человека, старавшегося примирить умственное развитие с физическим трудом, производительную деятельность с служением обществу и народу. Таков именно герой романа «Новые места» – Чулков. В лице Музыкантова, в том же произведении, автор изобразил представителя разлагающегося дворянства старого, дореформенного склада. Все действующие лица искусно сгруппированы Г.П. около двух главных центром – Чулкова и Музыкантова. Рядом с идиллией в степи, где поселяется и работает Чулков, автор рисует мелодраму, главную роль в которой играет Музыкантов, этот промотавшийся жуир, бонвиван и глава подделывателей фальшивых ассигнаций. В этом сопоставлении идиллии с мелодрамой – общественная идея романа, встреча двух складов понятий и стремлений – старого и нового. Все окружающие Музыкантова, в том числе сын его, Вова, и Еня Разноцветом, вполне разделяют его мысли о цели жизни – наживе легким способом, не стесняясь средствами. Эта картина разложения дворянства наполняет большую часть романа, разветвляясь на несколько эпизодов: открытие шайки подделывателей фальшивой монеты, подкоп под губернское казначейство и смертную казнь Ени Разноцветова. С другой стороны ряд лиц группируется около Чулкова, во главе их отставной офицер и старый романтик Ипполит Гуслев, верный друг и помощник молодого колониста. Это лицо вполне удалось автору, и вообще все характеры главных действующих лиц, особенно же Чулкова, задуманы прекрасно. Сравнивая отрицательные типы в «Новых местах» с положительными, приходится отдать преимущество первым, так как в изображении вторых виден более публицист, чем художник.

Тремя романами из быта Новороссии не исчерпывается, однако, вся литературная деятельность нашего писателя за время его службы по выборам. В газетах 1857–1868 гг. («С.-Петербургске Ведомости», «Московские Ведомости», «Голос», «Северная Пчела», «Одесский Вестник», «Биржевые Ведомости», «Харьков. Губ. Ведомости» и др) можно найти целый ряд статей, фельетонов и заметок Г.П. по разным вопросам и поводам, преимущественно местного значения – для Харькова и юга России. Покойный любил писать и писал быстро и легко. Если свои художественные произведения, особенно в последние годы деятельности, Г.П. тщательно отделывав и обработывал по нескольку раз, то в этом, конечно, сказывалась только взыскательность и строгость художника, который был недоволен своим трудом. Вообще же, повторяем, как устная, так и письменная речь лилась у нашего писателя свободно, красиво и образно. Несомненно, Г.П. принадлежит к числу плодовитейших русских писателей.

Выше мы уже упоминали о трех исторических рассказах, написанных в конце пятидесятых годов. Кроме того, тогда же или несколько позднее были напечатаны и другие беллетристические, чисто бытовые произведения нашего писателя. Так, в 1859 г. появился рассказ «Скорокопановка», в 1860 – рассказы «Феничка», «Четыре времени года украинской охоты», повесть в двух частях, помещенная в «Библиотеке для чтения» №№ 8 и 9, с подписью А. Скавронский и под заглавием «Не вытанцовалось»; повесть эта при жизни автора ни разу не перепечатывалась, была всеми забыта и ныне перепечатывается в полном собрании впервые: в 1861 г. напечатан «Беглый Лаврушка в Париже». Кроме того, в 1860 г. Г.П. издал в трех томиках своих сказки, очерки и повести под заглавием: «Из Украйны».

Продолжая свои историко-литературные исследования, начатые так удачно в 1855 г. очерком жизни и деятельности Квитки-Основьяненко, Г.П. напечатал в 1860 г. биографию основателя харьковского университета В.Н. Каразина, а в 1865 – биографию украинского философа Сковороды и статью о харьковских народных школах с 1732 по 1865 г., для которой прочитал около семи сот отзывов, представленных городским и сельским духовенством по вопросу о школах, и посетил около ста сел и деревень, где и собирал сведения от священников, учителей и самих крестьян. Все эти четыре работы собраны в одну книгу, под заглавием: «Украинская старина». Материалы для истории украинской литературы и народного образования были удостоены в 1868 г. Императорской Академией Наук уваровской малой премии в 500 рублей. Г.П. предполагал продолжать, имея в виду местные интересы, свои исследования и в следующих выпусках своего сборника «Украинская старина» поместить биографии других украинских деятелей, отрывки старинных актов, переписку помещиков XVIII в., мемуары и целые монографии о южно-русском крае. К сожалению, этим благим намерениям не суждено было почему-то осуществиться; одно присуждение премии Академией Наук свидетельствует о научной ценности историко-литературных работ нашего писателя. Особенную ценность им придавали неизданные рукописные материалы, положенные в основу всех трех биографии помимо обширного, тщательного собранного материала печатного. Эти материалы дали возможность автору в биографии Сковороды изобразить, между прочим, современное состояние общества и образованности, а в биографии Квитки сообщить любопытные сведения о первых временах существования харьковского университета. Если, по словам проф. М.И. Сухомлинова, писавшего разбор «Украинской старины», в очерках нашего писателя нельзя искать полной картины и живой характеристики; если сообщаемые сведения не сведены в стройное целое и большею частью отрывочны, – то эти недостатки происходили, конечно, от неразработанности в то время украинской литературы и необходимости собирать материал о народных школах, автор сообщил сведения о числе их и учащихся в целой губернии, показал отношения учащихся мужского и женского пола к общему населению губернии, привел отзывы местных жителей о приемах преподавания, об устройстве и характере народных училищ и т.д. В общем «Украинская Старина», в которой впервые обнародованы разнообразные данные о главных деталях несомненной заслугой автора, оцененной по достоинству Академией Наук.

____________

Оставить земскую деятельность, Г.П. предполагал заняться адвокатурою, и в 1868 г., указом Сената, уже был утвержден присяжным поверенным харьковского судебного округа. В Петербурге в это время возникла и разрабатывалась мысль об издании официальной газеты, общей для всех министерств и главных управлений – «Правительственного Вестника». Мысль эта всецело принадлежала тогдашнему министру внутренних дел А.Е. Тимашеву. 1-го января 1869 г. вышел первый номер «Правит. Вестника», а 4-го февраля в приказе по министерству внутренних дел уже значилось: «отставной надворный советник Данилевский определяется на службу чиновником особых поручений VI класса при министерстве внутренних дел, сверх штата, прежним чином коллежского асессора, с 25-го января»; одновременно с приказом наш писатель был командирован в распоряжение главного редактора новой официальной газеты. В течение одиннадцати месяцев 1869 г. Г.П. исполнял важнейшие из обязанностей, которые по установленным для «Правит. Вестника» правилам, были возложены на помощника главного редактора. «По поручению моему, – писал министру Тимашеву тогдашний главный редактор В.В. Григорьев, – он устроил и вел почти все те личностные сношения редакции с представителями различных министерств и главных высших ведомств, посредством которых ныне организовалась и почти обеспечена для редакции непрерывная доставка официальных сведений по отделу «Сообщений» – как о более любопытных работах министерских департаментов и отделений, так и о занятиях различных проектных комиссий и комитетов. Сверх того, по моим указаниям он исполнил на основании официальных материалов некоторых ведомств, несколько самостоятельных работ, обративших на себя внимание периодической печати, а с конца июня до конца июля исправлял должность редактора официального отдел с ночною работою». В виду этого, Григорьев просил министра назначить нашего писателя на должность помощника главного редактора, подкрепляя свою просьбу, в заключении представления, еще следующими соображениями: «Непосредственные сношения Данилевского с высокопоставленными лицами различных ведомств, в коим он, для упрощения дела, обязан лично являться, много теряют от того, что он, кроме имени простого сотрудника, в организации «Правительственного Вестника» не несет до сих пор никакого звания». Министр написал на представлении Григорьева: «Совершенно согласен и от души рад, что г. Данилевский вполне оправдал мои надежды». Эта резолюция Тимашева помечена 22 января 1870 г.

С этого времени наш писатель до самой смерти не оставлял редакции «Правит. Вестника», занимая в ней до 1881 г. должность помощника главного редактора, а затем, в течение девяти слишком лет, будучи главным редактором. С 5-го ноября 1882 г. Г.П. был, кроме того, членом совета главного управления по делам печати, назначенный на эту должность в виду необходимости ближе знакомится с видами правительства по различным вопросам общественной жизни, а также в виду облегчения личных постоянных отношений с представителями высших государственных учреждений при печатании различных правительственных материалов. Будучи еще помощником главного редактора, Г.П. получил в 1875 г. чин действительного статского советника, а 1-го января 1881 г. – орден св. Станислава 1-ой степени. Заботы нашего писателя об улучшении «Правит. Вестника», в бытность его главным редактором, стремление расширить содержание отдела «Внутренних известий», стремление придать официальной газете литературный характер, старание сообщать все выдающиеся научные новости в России и за границею, введение фельетонов по разным отраслям знания, литературы и искусствам, главным образом, по театру и живописи, – все это, конечно, не могло не обратить на себя внимания. 15-го мая 1883 г. Г.П. получил орден св. Анны 1-ой степени, 13-го апреля 1886 г. – произведен в тайные советники, а 1-го января 1890 г. – награжден орденом св. Владимира 2-ой степени.

На ряду с успехами служебными, последний период жизни и деятельности нашего писателя отмечен успехами литературными, распространением его известности не только в России, среди обширного круга читателей, что доказывается шестым прижизненным изданием сочинений Г.П.[25], но и за границею, где с 1874 г. начали появляться переводы его романов и повестей на французском, немецком, польском, чешском, сербском и венгерском языках. Вместе с тем, разные русские ученые и литературные общества, ценя литературные заслуги нашего писателя, избирают его в свои члены. Так, еще в 1867 г. Г.П. был избран действительным членом общества любителей российской словесности при московском университете, в 1868 г. – членом общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым, в 1870 г. – членом Императорского русского географического общества, в 1873 г. – пожизненным членом славянского благотворительного общества, в 1866 г. – членом корреспондентом общества любителей древней письменности, а в 1888 г. – действительным членом русского литературного общества. Императорская Академия Художеств, ценя основательные познания нашего писателя в живописи, сначала пригласила его (в 1833 г.) членом комиссии для всестороннего обсуждения вопроса об устройстве музеев по городам и в частности о музее в Харькове[26], а затем (4-го ноября 1886 г.) избрала, за труды на пользу искусства в почетные члены.

Посвящая свободное от службы время литературе, Г.П. почти еженедельно посещал свои излюбленные литературные кружки – поэта Я.П. Полонского и особенно А.П. Милюкова, своего лучшего друга, который в свое время пользовался дружеским расположением Ф.М. и М.М. Достоевских, Мея, Аполлона Григорьева и др. На квартире А.П. по вторникам, в течение многих лет, собирался тот кружок товарищей по перу, известных русских литераторов, которых связывала общность направления и убеждений. По собственному признанию Г.П. он «испытывал необыкновенное наслаждение и отдохновение за стаканом чая в беседе с чудным стариком». Ему же посвящая наш писатель свои литературные тайны и планы, ему же первому передавал для прочтения свои черновые литературные наброски. Человек разносторонне образованный, сохранивший, несмотря на преклонные годы замечательную бодрость духа, ясность и проницательность ума, одаренный несомненным критическим чутьем и тонким эстетическим вкусом, поклонник Пушкина и Гоголя, чуждый узкой партийности и тенденциозности, А.П. по всей справедливости пользовался искренним расположением нашего писателя: все знавшие и знающие этого почтенного деятеля нашей литературы не относились и не могут относиться к нему иначе, как с чувством глубокого уважения.

С давних пор, находясь в самых дружеских отношениях с Айвазовским, Семирадским, Боголюбовым, академиком Бейдеманом и земляком Трутовским, проведя много лет в совместной деятельности по земству с Матушинским, известным по своим критико-художественным статьям, Г.П. впоследствии вошел в тесный круг современных художников и под конец жизни достиг осуществления своей заветной мысли – основать в Харькове художественный музей.

К семидесятым годам относится увлечение Г.П. нововведениями по сельскому хозяйству, особенно в области овцеводства и садоводства. Стараясь поддержать находящееся ныне в упадке малорусское садоводство и особенно интересуясь работами известного садоводства, помещика Екатеринославской губернии, В.В. Кащенко, достигшего ныне поразительных результатов в садо-и плодоразведении, Г.П. вкладывал некоторую долю своего участия в печатные труды В.В. Кащенко по плодоводству, удостоившиеся лестных отзывов при их появлении в свет, как в России, так и за границей.

В последний период своей деятельности, после 1873 г., Г.П. окончательно простился с современною жизнью и отдался художественному воспроизведению новой истории интеллигентной России, начиная с Петра I. «Девятый вал» был последним бытовым романом Г.П. и появился в 1873 г. на страницах «Вестника Европы».

В этом обширном романе Г.П. изобразил два склада понятий и стремлений, два мира, старый и новый, в тесном сплетении с семейной драмой: один мир – за монастырской оградой, в игуменье женского монастыря, от которого идут притягательные нити к семейству помещика Вечерьева, особенно же к дочери его Аглае; другой – в городе, в борьбе земских элементов в провинции, захваченной реформами и наплывом новых предприятий. Несомненно удачно обрисован молодой председатель земской управы Милунчиков, искренний сторонник реформ, а также прожектор циник и безграничный эгоист Клочков, Талищев с сыновьями и другие местные помещики (место действия – одна из южный губерний, время – конец 60-х гг.). Особенно выдаются в романе по художественной отделке Тим игуменьи Измарагды и все сцены из монастырской жизни, полные интереса и новизны. Героиня романа Аглая, обрисована ярче героя его, Ветлугина, и оставляет в читателе более цельное впечатление. Это – девушка скрытная, сосредоточенная и страстная, отдавшаяся своему обету, в своей вере в истину и спасение, со всем пылом молодой фанатички, ищущей правды жизни. Среди читающей публики «Девятый вал» имел большой успех.

Переходом к историческим романам в литературной деятельности Г.П. явились написанные в начале 70-х гг. прелестные, художественные рассказы из украинской жизни предков нашего писателя, которые мы неоднократно цитировали в начале настоящего биографического очерка. Первым крупным историческим романом Г.П. явился «Мирович». В этом произведении, лучшие сцены из которого изображены художниками Буровым и Творожниковым[27], сразу сказались все выдающиеся особенности нашего писателя, как исторического романиста. Первой из таких особенностей является в высшей степени тщательное изучение избранного для художественного изображения вопроса. Стоит только просмотреть, например, примечания к «Мировичу», чтобы понять, сколько употреблено подготовительного, усидчивого труда Г.П. на изучение источников для написания этого выдающегося произведения. Кроме строго-исторических официальных сведений, наш писатель собрал все изданные и неизданные частные материалы – записки, дневники, воспоминания, письма, предания. Воспользовался также Г.П. и архивом Шиссельбургской крепости, бумагами архангельского губернского правления о брауншвейгских ссыльных, посетил Шлиссельбург с казематом Иоанна Антоновича в Светличной башне, мызу Пеле и родину Мировича. Все вообще исторические романы и повести Г.п. создавались на основании самого обстоятельного изучения источников, между тем как большинство наших современных исторических романистов пишут почти всегда по вдохновению. Таким образом, в исторических произведениях нашего писателя художественное творчество сливается с точным исследованием, выдающийся талант беллетриста с добросовестностью заправского историка. Занимательность четырех больших исторических романов Г.П. («Мирович», «Княжна Тараканова», «черный год» и «Сожженная Москва») увеличивается еще тем обстоятельством, что они написаны в виде исторических семейных хроник, первоначальные образы которых дал гений Пушкина в «Капитанской дочке» и «Арапе Петра Великого». Г.П. был большим знатоком XVIII века преимущественно из него черпал содержание для художественного воспроизведения нашего прошлого. Только два произведения, не считая рассказов в царствования Алексея Михайловича, посвящены началу XIX ст., эпохе Александра I, – отрывки из романа «Восемьсот двадцать пятый год» и «Сожженная Москва». Все самые крупные фигуры петербургского периода русской истории, захваченные событиями своей эпохи, обрисованные в интимной обстановке, среди мастерской по замыслу и технике интриги, восстают в романах Г.П. пред воображением читателя совершенно живыми.

Хотя «Мирович», называвшийся раньше «Царственный узник», был окончен Г.П. в 1875 г., но ему пришлось увидеть свет только через пять лет: вырезанный цензурою из «Вестника Европы», роман этот был разрешен к печати только по Высочайшему повелению. Это разрешение было получено следующим образом. Через одну из наиболее влиятельных фрейлин Ее Величества Г.П. удалось представить «Царственного узника» на прочтение императрицы Марии Александровны. Роман очень понравился Ее Величеству, и благоприятное впечатление о нем было передано государю императору. 9 марта 1879 г. Данилевский получил от начальника главного управление по делам печати В.В. Григорьева, ранее запретившего роман к печатанию, следующую официальную бумагу:

«Государь Император, по всеподданнейшему докладу г. министра внутренних дел, Высочайше соизволил разрешить печатание вашего романа «Царственный узник».

«О такой Высочайшей воле имею честь уведомить вас, милостивый государь, с возвращением рукописи означенного романа, присовокупляя, что о вышеизложенном вместе с сим сообщено С.-Петербургскому цензурному комитету.

«Примите уверение в совершенном моем почтении и преданности.В. Григорьев».

В то же самое время министр внутренних дел, Л.С. Маков, известив от себя Г.П., что «узы вашего Царственного узника развязаны», – обратился к Г.П. с частною просьбою изменить заглавие романа. Данилевский исполнил просьбу, и роман появился в печати под заглавием «Мирович». В начале следующего года Г.П. был удостоен подарка от Ея Величества: ему был пожалован великолепный перстень с рубином и девятью крупными брильянтами. Вообще, государыня относилась весьма благосклонно к литературной деятельности нашего писателя: она благодарила через министра двора Г.П. за поднесение собрания его сочинений и, кроме перстня, пожаловала еще икону св. Николая Чудотворца в серебряно-вызолоченной ризе. Икону эту Г.П. получил после кончины императрицы.

До напечатания автор читал отрывки из «Мировича» в литературных кружках, а 3-го марта 1875 г. – в обществе любителей российской словесности при Московском университете, причем имел шумный успех[28]. При своем появлении в печати «Мирович» был благосклонно принять не только среди русской публики и критики: в 1880 г. профессор Ходьзко читал о нем лекции в Париже, в College de France; тогда же роман был переведен на языки: немецкий, французский и чешский, а известный польский романист Крашевский отозвался о романе, в письме к Г.П. от 31-го августа 1880 г., следующим образом: «Мировича я прочел до посещения Ломоносовым его фабрик и имений (значит, около половины) и нахожу роман очень интересным. Отлично выдержан колорит эпохи и характеристика действующих лиц в высшей степени заинтересует и немецких писателей».

Отдавая должное художественному дарованию автора, некоторые из русских рецензентов высказывали сомнение в истинности некоторых событий, описанных в романе. С целью рассеять эти сомнения, Г.П. предпринял весною 1880 г. с классным художником академии Жильцовым поездку в Шлиссельбургскую крепость. Вот описание этой поездки из частного письма Г.П. к своей жене, находившейся в то время в Малороссии: «Я съездил в Шлиссельбург с Жильцовым отлично и был принят радушно комендантом Саврасовым, у которого и обедал… Мы осмотрели все редкости. Видел я впервые, и первый из частных лиц, бывшую тюрьму несчастного принца Иоанна в секретной светличной башне, а также его могилу в подземельи под церковью. Я сделал в архиве открытие, нашел несомненное указание о посещении в крепости принца государем Петром III, чего не знал даже историк Соловьев».

Громадная картина Екатерининской эпохи, нарисованная в «Мировиче» опытной и искусной рукой, не могла не обратить внимания. Действительно, автор очень метко очертил фигуры: Петра III, Екатерины II, Разумовского, Ломоносова, Панина, Орловых, Миниха, Бестужева и многих других сановников того времени. Описание кутежей Орловых у Дрезденши и Амбазарши полны голландского реализма; Петербург Екатерининской эпохи обрисован прекрасно; две романтические интриги – Мировича и Поликсены, Петра III и Екатерины II, помещены в такую роскошную обстановку и окружены такою массою прекрасных декораций и бытовых эпизодов, что интерес собственно романа поглощен трагизмом событий, разнообразием обстановки и нередко прелестными описаниями природы. Вполне удался автору герой романа «Мирович». Это – вполне новый характер, отвечающий той странной, безнравственной, наполненной противоречивыми брожениями и одетой в какие-то маскарадные краски эпохи, в которой ему пришлось действовать. Человек беспринципный и вполне ничтожный, холодный эгоист с самыми хищными инстинктами, он постоянно воспламеняется гражданскими идеями, злобствует на дурное правительство и ждет спасительного для отечества переворота. Он даже подогревает в себе чувство сострадания к положению Иоанна Антоновича, возмущаясь жестокостью его судьбы. Конечно, рядом с яркими фигурами тогдашних государственных деятелей, Мирович и любившая его девушка, гордая, своенравная Поликсена, – несколько бледнеют, но в этом автор не виноват. Царственный узник также удался нашему писателю (особенно замечательна сцена свидания Иоанна Антоновича с Петром III), несмотря на чрезвычайно трудную задачу передать психологически правдиво совершенно исключительный характер человека, прожившего от колыбели до могилы в темнице.

За «Мировичем» последовали три интересные исторические повести: «Потемкин на Дунае» (1876), «Уманская резня» (1878) и «На Индию при Петре I» (1879). В первой из этих повестей наш писатель нарисовал ряд картин из эпохи второй турецкой войны, описал своеобразную жизнь. Потемкина в Яссах и его смерть, знаменитый штурм Измаила и другие эпизоды этой славной, хотя и бесплодной кампании; во второй повести изображена страшная картина одного из кровавых дел запорожцев, истории вражды Польши с Малороссиею, за которым вскоре последовало уничтожение Сечи и закрепощение Украйны; наконец, к третьей повести автор, с одной стороны, показал настоящий характер видов Петра I на Среднюю Азию и далекую Индию, а с другой – представил верную картину неудачного и печального по своим последствиям хивинского похода князя Бековича.

К 1879 г. относится возникновение целой серии небольших святочных фантастических рассказцев нашего писателя, часть которых была написана позже, хотя и задумана именно в это время, в памятную зиму господствовавшей в Царицыне ветлянской чумы, нагнавшею сильную панику в Петербурге. Все в столице говорили только о чуме. «В одном кружке, – говорит Г.П. в предисловии к этим рассказам, – собиравшемся у милого, образованного старожила Петербурга, возникла мысль изобразить для развлечения себя иную тему разговоров, – а именно: обязательное сообщение каждым из членов кружка, по очереди, фантастических рассказов, в роде тех, которые написал когда-то знаменитый Боккачио, во время бывшей в XIV веке «флорентийской чумы». Таким образом, возник «Русский Декамерон», под гостеприимным кровом известного боевого генерала А.Э. Циммермана, друга нашего писателя, человека истинно-русского, глубоко-убежденного и разносторонне-образованного. Из девяти фантастических рассказов, в которых необыкновенно просто, естественно и увлекательно повествуется о привидениях, явлениях духов и прочей бесовщине, особенно выделяются, по своему содержанию и художественному исполнению нашего писателя, через сто лет вся Западная Европа будет завоевана Китаем. Богдыхан, в утешение туземных ученых и публицистов, даст Европе название «Соединенных Штатов», подчиненных китайскому императору. За дружбу к России богдыхан даст ей возможность изгнать турок в Азию и образовать на Блканском полуострове отдельную славяно-греческую дунайскую империю. Кроме того, русские, изгнав англичан из Индии, устроят третью столицу в Калькутте. Франция, как и все другие европейские государства, сохранит свои политические особенности («умеренную республику»), но будет находиться под местным верховным владычеством евреев-президентов из банкирского дома Ротшильдов. Евреи-адмиралы будут командовать французским флотом, евреи-фельдмаршилы – охранять, во имя китайского повелителя, французские границы, а евреи-министры, с президентом в пейсах и ермолке, будут встречать правящего Европой богдыхана, Ца-о-дзы. – Во втором рассказе – «Божьи дети» – автором описана причудливая, роскошная жизнь одного Набоба-эгоиста, который только тогда узнал истинное счастье, когда понял нищету низшей братии, когда начал жертвовать не из тщеславия, а по сердечному влечению. Набоб холил и лелеял в своем саду какие-то редкие, заморские лилии, которые долго не расцветали и расцвели только при новом солнце, при новой, его собственной сердечной теплоте. Необходимо, наконец, упомянуть о рассказе «Прогулка домового», в основу которого положено таинственное происшествие, в конце 70-х гг. волновавшее столицу, о господине, ездившем по ночам с Английской набережной на Волково кладбище на одном и том же извозчике в продолжение месяца».

Оставить почему-то неоконченным роман «Восемьсот двадцать пятый год», отрывки из которого появились в 1881 г. в «Русской Мысли», Г.П. в восьмидесятых кодах одарил публику тремя большими романами – «Княжна Тараканова» (1882), «Сожженная Москва» (1885) и «Черный год» (1889). Кроме того, наш писатель напечатал в «Историч. Вестнике» любопытное описание своей поездки в Ясную Поляну, поместье графа Л.Н. Толстого, и написал два рассказа для народа – «Христос-Сеятель» и «Стрелочник». Все три романа последнего десятилетия деятельности Г.П. имели большой успех и вызывали при своем появлении многочисленное сочувственные отзывы критики не только русской, но и иностранной.

Если в «Княжне Таракановой», автор, превосходно воспользовавшись историческим материалом, талантливо рассказал трогательную историю несчастной и загадочной «авантюрьеры», причем художественно обрисовал Алексея Орлова, то в «Сожженной Москве» и «Черном годе» Г.П. красноречиво доказал, что для талантливого романиста нет старых тем. Хотя отечественная война послужила уже содержанием для известного романа графа Л.Н. Толстого, а Пугачевский бунт – для «Капитанской дочки Пушкина» и «Пугачевцев» графа Салиаса, Г.П. сумел по своему изобразить эти две примечательные в русской истории эпохи, сумел подойти к ним с новых сторон, вывести новые типические лица. Так, в «Сожженной Москве» особенно замечателен тип женщин героя Авроры (изображение типа подобной женщины намечено было только Пушкиным в недоконченном романе «Рославлев»). Кроме этого нового и совершенно неразработанного в русской литературе типа, автор рисует и Наполеона в новых, в высшей степени реальных чертах. С большею задушевностью и яркостью написаны те сцены, в которых действующим лицом выступает простой народ – дворовые крестьяне и солдаты. В «Черном солдате» внимание читателя одинаково привлекает и повествование о судьбе семьи Дугановых, и личность Пугачева, изображенная без всякой идеализации, и правдивые сцены русского бунта, среди которых встречаются очень оригинальные и глубокие по замыслу. Такова, например, сцена расправы взбунтовавшихся крестьян со своим помещиком-добряком Лаптевым, повешенным ими на воротах усадьбы. Мастерскою, опытною рукою обрисована московская и отчасти петербургская жизнь тогдашней эпохи; столь же искусно описаны сначала неопределенные и робкие попытки страшного замысла Пугачева, а затем то бешенный, то усталый разгул бунтаря, увлекаемого непреоборимою силою захватившего его кровавого потока.

Незадолго до смерти Г.П. задумал и начал писать новый исторический роман, в котором хотел изобразить трагическую судьбу царевича Алексея Петровича. Написана и отделана была только первая часть этого романа, которая и появилась в январской и февральской книжках «Русской Мысли» за 1892 г. После смерти нашего писателя, похитившей его безвременно, в полной силе и свежести таланта, появился также в «Сборнике Нивы» симпатичный рассказ «Шарик» и в «Историч. Вестн.» воспоминания о Щербине.

Болезнь, сведшая Г.П. в могилу, давно подтачивала его крепкий организм. В последние годы наш писатель каждое лето ездил или в Крым, или за границу; на юг России он лечился от болезни почек виноградом, за границею пользовался минеральными водами. Однако ни то, ни другое не помогало. В конце ноября 1890 г. Г.П. перестал ходить в редакцию «Правит. Вестн.», которую обыкновенно посещал ежедневно не только днем, но и ночью, когда выпускается и окончательно редактируется номер. Пользовали его доктора В.И. Афанасьев и Н.И. Соколов, а затем на консилиум был приглашен доктор Бертенсон и другие врачи. Но медицина оказалась бессильною: страшно страдая и находясь в беспамятстве четыре дня больной скончался в 7 ч. 45 мин. утра 6-го декабря. Это было в четверг; на другой день тело анатомировали и набальзамировали. Оказалось, что у покойного находился в почках большой величины камень, который, отделившись, закупорил выход из почек, вследствие чего произошло смертельное заражение крови.

9-го декабря назначены были вынос и отпевание. В исходе десятого часа утра, в квартире покойного, на углу Невского и Николаевской, где он прожил 23 года, собрались родные, знакомые, почитатели Г.П. и представители печати. Тело почившего писателя покоилось в металлическом гробу, окруженном венками и растениями. Духовенством нескольких церквей, во главе с архимандритом Александро-Невской лавры, была отслужена лития. На колесницу были положены только венки, так как гроб, предшествуемый хором певчих и духовенством, несли на руках до самой церкви министерства внутренних дел, что на площади Александринского театра. Заупокойную литургию и отпевание совершал соборне харьковский архиепископ Амвросий, земляк покойного писателя и уроженец харьковской губернии. Пел хор архиерейских певчих особенным знаменным напевом. Стройное художественное пение образцового хора глубоко растрогало и умилило всех присутствовавших. Церковь была переполнена молящимися, среди которых находились представители высшей администрации, науки, литературы и периодической печати. При гробе почившего писателя постоянно находилась 75-ти летняя старушка, его бывшая крепостная няня, впервые сообщившая Г.П. сюжеты малороссийских сказок. Во всех петербургских и московских газетах и в целом ряде провинциальных появились сочувственные обширные некрологи почившего писателя и даже подробные характеристики его литературной деятельности. В гимназиях столиц и даже далекой Сибири устраивались в память Г.П. литературные чтения.

После отпевания, останки покойного были перевезены и поставлены в часовню Знаменской церкви. Здесь гроб был покрыт второю крышкою. Речей не говорилось. В половине декабря тело почившего писателя было перевезено в его родовое имение Пришиб, Змиевского уезда, харьковской губ., и похоронено в пришибской каменной церкви, где покоятся все предки Г.П., начиная с первого владельца Пришиба, сотника Даниила Данилевского. Пришибская церковь в нынешнем ее виде, о пяти престолах, заложена в 1802 г. и окончена в 1817 г. усердием Анны Петровны Данилевской, прабабушки автора «Мировича».

При следовании тела почившего писателя со станции железной дороги в Пришиб, крестьяне соседних деревень, бывшие крепостные Г.П., выходили навстречу и служили панихиды по «болярине Григории», всегда тепло относившемся к их нуждам и делавшем для них много добра. Особенно замечательно была встреча у дер. Балаклеевки, при остановке около которой собрались помолиться за безвременно скончавшегося Г.П. более двух тысяч крестьян, сохранивших теплую память о покойном, как о человеке отзывчивом и сердечном. Такую же благодарную память о Г.П. хранят многие лица, которым он помогал тем или другим способом, помогал скромно и без тщеславия, считая помощь ближнему нравственным долгом всякого человека, имеющего власть и силу помогать.