Автор очерков о селении Порт-Катон Ростовской области Эмиль Сокольский известный в России исследователь заброшенных усадеб. Им пересмотрено большое количество публикаций советского времени, изучены многочисленные документы архивов. Сколько тысяч километров преодолел он пешком, сколько добрых и отзывчивых людей он встретил на своем пути, сколько забытых имен, дворцов, храмов, монастырей, парковых ансамблей он вернул читателям, все это стало героями его публикаций. Материалы Э. Сокольского публикуются во многих журналах России, готовится к изданию его книга, сам автор неустанно продолжает путешествовать в самые глухие и отдаленные места Российской империи. Для нас этот очерк интересен, прежде всего, необыкновенно чарующим слогом, пронизанным прошлым и настоящим усадеб и их обитателей. Более того, помещики Шабельские, о которых идет речь в первой части очерка «Хлебный король» были крупными землевладельцами и в Харьковской губернии. И честно говоря, есть чему поучиться у Эмиля нашим историкам и краеведам. 

 

Эмиль Сокольский (г. Ростов-на-Дону).

ПОРТ-КАТОН.

Хлебный король.

От Азова до Порт-Катона дорога бежит мимо полей и редких селений; несколько раз и видом на море порадует. А в Порт-Катоне дороге конец – и Ростовской области конец: за ним, до самого Ейского лимана, пустынные поля, пустынные берега Краснодарского края.

Деловое, солидное, немного странное, да и заманчивое название – Порт-Катон… Осталось ли в селе что-то от тех времён, когда оно, действительно, было деловым, солидным, громко известным? Однажды ранним летом я подумал: пора бы и поехать туда, внимательнее осмотреться, изучить место, сопоставить увиденное с тем, что мне удалось о нём узнать. Стремление моё усиливалось оттого, что история южной стороны Таганрогского залива, по сути, до сих пор серьёзно не изучена и не описана.

Трасса окончилась в центре села, приятно обсаженном акациями, ясенями, туями и даже соснами. По правую сторону теснились магазинчики, по левую – ярко зеленел, как после недавно выпавшего дождя, густой парк за низкой железной оградой, упираясь в большой, облицованный коричневой плиткой Дом культуры (по всему видно, построенный в 50-е годы), который длинным фасадом выходил на соседнюю улицу. Улица та словно подводила черту нарядному центру, а сама полна была ухаб и сорной травы, – в общем, обычная сельская улица… Неподалёку за нею – и море, но море потом: сначала надо навестить местную библиотеку.

Где же ей тут ещё находиться, как не в Доме культуры? Но двери заперты, хотя и день будний, и время идёт уже к полудню… Вот, у двора, напротив, прибирает палисадник пожилая полноватая женщина, наверняка она всё знает.

Едва я подошёл к ней, она распрямилась, ласково улыбнулась и на мой вопрос о библиотеке охотно ответила:

– Работает, но только не помню: то ли с двенадцати, то ли с часу. Да ты зайди к ней сам – Галя живёт рядом: поднимешься по этой улице, и вон, справа, её калитка. Запомни, если что: Исаева, Галина Васильевна.

Но прежде чем уйти, я спросил, сохранилась ли в Порт-Катоне церковь? Что она была, я знал точно.

Женщина вздохнула так, как если бы ей напомнили о сокровенном, думанном-передуманном.

– Уж сколько лет ждём, когда построят, сколько лет!.. Так хочется дожить до неё! Ох, не знаю, доживу ли… Старая Покровская церковь была красавица, разрушили её в сорок первом: боялись - ориентир для немцев хороший! К тому времени уже года три как зерно в ней хранили. А ещё раньше колокола поснимали и ограду убрали – сейчас ею парк огорожен. – Собеседница задумчиво качнула головой. – Какие иконы были богатые, куда подевались?.. В войну, в сорок третьем, открыли молитвенный дом, и лет через пятнадцать закрыли… Теперь-то, конечно, снова открыли, пойдёшь в сторону рыбколхоза, увидишь – обычный жилой домик... А директор колхоза обещал деньги на новую церковь дать, и место для неё нашли. Да вот только дело почему-то остановилось. Может, ты напишешь куда-нибудь в газету, чтобы о нас вспомнили, помогли нам? Ты бы с батюшкой поговорил, он завтра приедет на службу. Он у нас очень общительный!

– До завтра остаться не могу, – с сожалением сказал я. – Во-первых, работа ждёт, которую уже не отменишь, во-вторых, здесь у меня ни души знакомой.

– Приезжай, у меня переночуешь. Мы тут с дедом вдвоём живём, тихо-мирно, места много не занимаем. Вот, запомни, моя калитка; а зовут меня тётя Лида.

Во дворе Галины Васильевны, по которому бегали куры, меня встретил мужчина лет пятидесяти с серыми, размягчёнными слабой улыбкой глазами, тут же протянул руку и пригласил в дом.

– Галя! К тебе! – он открыл мне входную дверь, а сам остался во дворе.

В прихожую из комнаты выглянула худенькая быстрая женщина с виновато-смущённым лицом:

– Не разувайтесь, не надо!.. Проходите в комнату, садитесь! – и вновь спряталась: видно, переодевалась. Скоро появилась на полминуты в комнате, где я присел на стул. – Сейчас я картошечки принесу, – и снова исчезла.

Я был немало растроган таким приёмом: на столе появились варёная мелкая картошка  в тарелке с подсолнечным маслом, солёные огурцы, зелень.

– Галина Васильевна! Давайте же хоть познакомимся!..

Я, наконец, рассказал, почему пришёл в её дом. Галина Васильевна, оказывается, действительно была занята переодеванием: собиралась в библиотеку; осталось ещё сделать какие-то мелочи.

– Вы пока с Анатолием Ивановичем поговорите, а я сейчас!

Анатолий Иванович с той же полуулыбкой, так и не сошедшей с его лица, заглянул в комнату, вошёл, сел рядом на диван. Мы перекинулись несколькими словами, я повторил о том, что меня привело в Порт-Катон. Но не это, видно, было сейчас важно хозяину дома. Сделав обдуманную паузу, он вдруг тоном, рассчитанным на какое-то особое понимание, произнёс:

– Галя! Выйди-ка на пять минут.

– Зачем? – Галина Васильевна недоумённо оглянулась

– Ну…выйди. На пять минут!

– Да зачем?.. Ой, Господи, так бы и сказал… – вздохнув, Галина Васильевна быстро достала из шкафа две стопки, поставила перед нами и ушла.

Анатолий Иванович, хитро глянув в пространство, встал, сел к столу, нагнулся, извлёк откуда-то пивную бутылку, наполовину наполненную, конечно, не пивом.

Мы опрокинули по три стопки, и тут я повинился:

– Знал бы, что вы так меня встретите, сам бы бутылку прихватил.

– Ничего, ничего… В другой раз… - Анатолий Иванович это произнёс уже с меньшей лёгкостью: счёт рюмкам он начал, видно, ещё до моего прихода.

– Тяжело мне бывает с ним, – вздыхала по пути в библиотеку Галина Васильевна. – Но что делать? Он человек хороший, добрый, любит меня. Если выпьет иногда – как не терпеть.

Библиотека занимала угловую комнату в Доме культуры, в ней шёл ремонт, поэтому одни книги были сложены в стопки, другие – в беспорядке громоздились вокруг. Возни предстояло много…

– Историей села когда-то занимались школьники, старожилов спрашивали, да тетрадку с записями кто-то утащил, куда пропала – не знаю, – сожалела Галина Васильевна. – Вот, только книжка о Порт-Катоне, колхоз профинансировал; тут есть немного истории.

Я обрадовался – небольшая книга в плотной обложке, 2000-й год выпуска! Стал внимательно читать о дореволюционной истории Порт-Катона, хоть и вся она уместилась в неполный лист: село возникло в начале XVIII века как перевалочный пункт, удобная гавань… Места эти понравились харьковскому хлеботорговцу Катону Шабельскому… Дарованы ему были, когда дела купца развернулись в полную силу…

Я с огорчением отложил книгу. Увы, радоваться нечему: действительно, историей Порт-Катона и Шабельскими по-настоящему никто не интересовался. Где видано, чтобы потомственный дворянин был купцом? И откуда путаница: дворянин и торговец?

Спустя месяцы мне случилось узнать и побольше, нежели знал сейчас, и заново оценить то, что я в этот день увидел, расставшись с библиотекой.

Один из документов Харьковского архива, говоря о некоем Иване Шабельском, упоминает о Шабельском-отце, выходцем из польской шляхты, который командовал в Таганроге казацким батальоном в чине полковника (батальон выведен из Троицкой крепости в 1711 году, после заключения Прутского договора). В 1714 году  Шабельский прибыл в Бахмутскую крепость, где его наделили землёй. Там его батальон был преобразован в Конный казацкий полк, а на основе этого полка в 1764 году сформировали Луганский пикинерный полк. Им командовал заурядный ротмистр Шабельский-младший. О нём рассказывается в другом документе: «27 января 1769 года во время неприятелького нападения около Бахмута Шабельский – командир разъезда, поймал одного языка, усмотрел две кучи татар, превосходящих его числом, напал на одну кучу и самолично трёх татар убил, а последних в бегство превратил не потеряя со своей стороны никого. Освободив пленных жителей с жёнами, детьми и имуществом. Затем отбыл вниз рекой Бахмута к жильям для разорения неприятеля, обратил их в бег скакал за ним в след и совокупясь с донским полковником нагоняя неприятеля поражая оного и отбивал пленных». Вот так герой! Значит, Шабельские могли гордиться своей фамилией!

Это подтверждает и выпущенный в 1905 году в Санкт-Петербурге очередной том «Русского биографического словаря», поместивший справку о дворянине Екатеринославской губернии генерале от кавалерии Иване Петровиче Шабельском, участнике Отечественной и Персидской войн, удостоенном многих Высочайших наград. В ней Шабельский отмечается как человек большого мужества, знаток строевого дела и незаурядный тактик (последнее признал ещё король прусский Фридрих-Вильгельм, когда Шабельскому исполнилось всего девятнадцать). Согласно данным словаря, Иван Петрович умер в 1874 году в возрасте семидесяти восьми лет.

Были у Шабельских не только боевые заслуги. Сохранились, например, сведения о помещице Бахмутского уезда Марии Владимировне Шабельской, которая в 1847 году передала в знаменитый Святогорский монастырь, что на Северском Донце, 20 стогов сена (стоимостью 200 рублей серебром) и много даров для ризницы: оплечья, палицы, набедренники, стихарь, пелены, покровцы; многие из этих предметов она расшивала сама… Другая Шабельская, помещица Изюмского уезда, вдова статского советника Екатерина Васильевна, в 1850 году на свои деньги построила в том же монастыре деревянную лестницу с каменными башнями (лестница поднималась от монастыря до храма Святого Николая, который, как ласточкино гнездо, лепится на вершине скалы) – башни, кстати, сохранились по сию пору, - да ещё пожертвовала монастырю немалую сумму для поддержания лестницы в хорошем состоянии – правда, всё для того, чтобы и её, и сына Ахиллеса, болевшего более двадцати лет, похоронили в монастыре, близ этой лестницы, и молились за них…

Шабельские как землевладельцы Екатеринославской губернии (куда входили и берега Таганрогского залива) в документах встречаются часто. Но меня интересовал, в первую очередь, муж Екатерины Васильевны Павел Васильевич, персона в начале XIX века довольно известная. Он был первым в Приазовье барином из рода Шабельских.

С 1812 по 1814 год Павел Шабельский, согласно указу императора Александра I, служил помощником бывшего министра внутренних дел князя Алексея Борисовича Куракина в борьбе сначала с моровой язвой, затем с чумой; наградой за полезное усердие были чин статского советника, высочайше пожалованный прижизненный пансион и подаренная князем земля в окрестностях Таганрога, в некотором отдалении от моря (землю эту князь купил ещё в 1774 году у помещика Гацука). В имении Шабельский поселил 200 душ крестьян из Черниговской губернии, построил черепичный завод (действовавший до 1844 года); а местечко назвал Милость Куракина (теперь это территория села Политотдельское Матвеево-Курганского района). Несмотря на то, что Павел Васильевич и без того был богат на имения, у соседей, помещиков Приазовья - капитана в отставке Феодора Павловича Сарандинаки и у наследников генерала Ивана Платоновича Фондервиза - он купил новые земли. В целом помещику принадлежали обширные участки от Сазальницкой косы (местечко Шабельск, ныне село Шабельское Краснодарского края) до урочища Круглое Крестище (близ деревни Стефанидинодар).

В 1816 году, в возрасте сорока двух лет, Павел Васильевич ушёл с государственной службы и посвятил себя сельскому хозяйству. Он и здесь оказался на высоте: тот же «Русский биографический словарь» сообщал о том, что Шабельский «первый завёл правильное хозяйство в Задонском крае», недаром он удостоился звания действительного члена Главного Московского Общества Овцеводства и Императорского Общества Сельского Хозяйства России. Одно из заметных благодеяний Павла Васильевича отметил в своём труде «История города Таганрога» П.П. Филевский (книга вышла в Москве в 1898 году): « … Вопрос о городском водоснабжении старый и больной вопрос в Таганроге… В 1845 году П.В.Шабельский предложил вырыть на свой счёт артезианский колодец и просил городское управление дать ему для пользования орудия бурения, за что он вносил определённую плату, а на содержание служащих при этой работе он жертвовал 100 десятин земли в Ростовском уезде в 100 верстах от Таганрога. Бурение начато под наблюдением Евгения Иваницкого, на отведённом участке земли в 50 квартале по Петровской улице №88, где следы работ и по сие время видны».

Умер Павел Васильевич в июне 1847 года, не дождавшись ни устройства колодца, ни окончания строительства церкви в местечке Шабельск, которое он с воодушевлением затеял...

А дело с колодцем продолжил его сын Катон: на завершение работ отец завещал триста тысяч.

Бывший черниговский губернатор, камергер двора Его Императорского Величества, гвардии подполковник, действительный статский советник Катон Павлович Шабельский остался увековечен в названии Порт-Катон. Обычно название поселения даётся по имени его основателя. Однако сельцо, впоследствии ставшее Порт-Катоном, существовало ещё до Павла Васильевича Шабельского и было известно как деревня Андреевка (в память об Андрее Лыкове, одного из наследников генерала фон дер Визе, или Фондервиза), иначе – Круглая, или Кругленькая (то есть у оврага Круглого). Шабельский окрестил его Милость Князя (видно,  в честь того же князя Куракина).

В Порт-Катоне Шабельский владел тысячью десятинами земли, втрое больше было закреплено за сёлами Новомаргаритово и Семибалки; супруга же его, Надежда Саввична Романова, от которой у Катона Павловича родилось четверо детей – Помпей, Николай, Павел и Варвара, – получила в приданое свыше пяти тысяч десятин в селе Николаевка, близ Ейского лимана. Было что завещать детям!

 Порт-Катон вместе с деревней Новомаргаритово и местечком Шабельск с пахотными, выгонными и сенокосными землями перешёл к Помпею Шабельскому, известному как статский советник, коллежский асессор, кавалер, предводитель дворянства Ростовского уезда. Он и дал современное название селу в память об отце. В 1852 году Помпей Катонович и основал в селе отпускную хлебную торговлю, из-за чего оно несравненно оживилось. В Порт-Катоне со временем появились шесть торговых лавок и четыре кабака, открылась лесная биржа, благоустроился порт; далеко в море вытянулся мост для погрузки зерна в дубовые баркасы; на берегу выстроили пять кирпичных амбаров.

Хлебные склады расположили в восемнадцати верстах от моря, в селе Александровка. Странная постановка дела, это ведь принижало торговое значение Порт-Катона: получалось, он работает на Александровку! Хлебной торговлей ведал купец-монополист, так же дело обстояло и с лесной; и местные крестьяне вынуждены были продавать хлеб только по одной, указанной купцом, то есть низкой, цене, а крестьяне отдалённых селений – свозить товар в другие прибрежные селения – с худшими портовыми удобствами, но с лучшими, более свободными условиями для сбыта. Затем, с окончанием Восточной войны пароходное сообщение до Порт-Катона из Таганрога и Азова прекратилось. Рабочие из российских губерний прибывали в эти края через Ейск и, следовательно, многие из них оставляли без внимания Порт-Катон и окрестности, в то время как село могло бы закрепить свои позиции азовский столицы хлеботорговли. Наконец, ни купец, ни помещик не озаботились устройством ни почты, ни телеграфа. Будто и не думали о будущем Порт-Катона!

Хлеботорговлей в селе с 90-х годов XIX века стал заниматься английский подданый Эдуард (Евграф Евграфович) Тернер, владелец земельного участка в Глафировке (верстах в тридцати в сторону Ейского лимана), где у него была главная контора. Надворный советник Николай Помпеевич Шабельский, один из сыновей Помпея Катоновича, сдал Тернеру в аренду земли в Порт-Катоне и  Маргаритовке (одна часть Маргаритовки принадлежала Шабельским, другая – Сарандинаки), таким образом, избавив последнего от конкурентов. В Таганроге хлебным «промыслом» заправлял известный миллионер Марко Вальяно, здесь же, на левой стороне залива, королём хлеботорговли стал Евграф Тернер. Пан Шабельский, по-видимому, в его дела не вникал, а крестьяне выражали недовольство: хотели сами быть арендаторами земли, доставшейся англичанину…

К концу XIX века село не имело ни церкви, ни школы, хотя газета «Приазовский вестник» за 1890 год, рассказывая о Порт-Катоне, хорошо отзывалась о Николае Помпеевиче: «На первом плане выделяется небольшой, но тенистый сад, принадлежащий усадьбе помещика, и затем буквально каждый крестьянский дом имеет у себя если не садик, то непременно три или четыре дерева по улице. Своими широкими прямыми улицами и обширною площадью для постройки храма деревня обязана заботливости и попечению своего помещика. Хорошенькие, часто под железной крышей крестьянские домики со всеми хозяйственными опрятными постройками и дворами, обнесёнными деревянными заборами, наглядно показывают зажиточность обывателей этой деревни, в которой насчитывается; дворов 199 и населения 1179 мужского, 1080 душ женского пола».

Вопрос о постройке церкви Покрова в селе стоял давно. Даже общественный кабак открыли, чтобы собрать капитал для святого дела. Однако дело почему-то не двигалось, хотя и место для храма определили (возвышенная поляна в центре села), одобренное епископом Екатеринославским и Таганрогским Серапионом, посетившим Порт-Катон весной 1889 года. Но в народе говорят: построил его на свои деньги приезжий сибиряк, некто Бражник, чтобы замолить какие-то грехи… Освятили храм в 1902 году. Кирпичный, восьмигранный, с двухъярусной семидесятиметровой колокольней, видной в хорошую погоду из Таганрога, он выглядел, согласно моде того времени, по-византийски. Неподалёку стояли караулка, дом священника, дом учителя и церковноприходская школа.

Ни караулки, ни школы до сего дня не сохранилось. Сохранились дом священника и дом учителя. Далеко не сразу я догадался, что от маленького парка, в котором я, на удивление, увидел редких гостей нашего края – берёзы, – их разделяет футбольное поле. Стоят бок о бок, пройти их, не заметив, невозможно: первый (до войны – амбулатория), с ребристыми лопатками по фасаду, с весёлым завершением наличников – где в виде веера, где - дуги, с профилированным карнизом; и второй, поскромнее: ребристые лопатки только на углу и при входе, скупые рамы наличников соединены с карнизом изящными дужками. И здания из обычного кирпича можно сделать с отменным вкусом!

А теперь можно и к морю выйти.

Сначала я ничего особенно не заметил: длинная невзрачная улица кончилась у рыбартели «Социалистический путь». Берег, весь из коричневого песка и мелких битых ракушек, пропах просоленной тюлькой. Мутно-жёлтые волны, стараясь не рушиться на мелководье, лихо накатывали на берег и даже мешали одетым в комбинезоны колхозным рыбакам выводить лодку в море. На запад, к Сазальницкой косе, в голубую туманность, вытягивались обрывистые берега, будто уже чужая, недоступная земля. Чужой, незнакомой казалась и противоположная, «маргаритовская» прибрежная полоса.

Какова же была моя радость, когда, возвращаясь той же улицей, какой и пришёл, сквозь завесу акаций я увидел старинный дом на высоком цоколе, немного похожий на те два, что при церкви, крупными ребристыми лопатками, только наличники здесь покрупней, и ниши под ними придавали окнам весомость, значительность, да и сам дом выглядел строже, почтенней, официальней и как-то крепче. Это был дом управляющего (теперь – одно из школьных помещений). А далее, за воротами какого-то предприятия, я разглядел длинный и высокий побелённый кирпичный корпус под двускатной шиферной крышей; под самым карнизом темные полуокошки, провода по стенам, наглухо закрытые железные двери. Добрый подвыпивший сторож этого предприятия – как выяснилось, цеха для переработки фруктов, – пропустил меня, и я рассмотрел строение повнимательней. Ещё один сарай, прорезанный четырьмя горизонтальными линиями, с деревянными дверьми, но без окошек, невзрачный, я нашёл рядом, через квартал, у школы: здесь сейчас располагалась её хозяйственная часть. Что ж, мне было приятно за «хлебного короля»! И обидно за Шабельских – о тенистых садиках и опрятных домах в селе мало что напоминает.

 

Капитанский берег.

До бывшего имения Сарандинаки, богатых соседей Катона Шабельского и его наследников, я попросту прошёл берегом моря десять вёрст. Улица, на которой жили тётя Лида и Галина Васильевна, выводила в поля, к недальнему лесу, надолго закрывшему вид на море. Порт-Катон медленно тонул в полях, пока не скрылся с головой; через час грунтовка перешла в длинную улицу села Новомаргаритово, основанного ещё в 1790-е годы под именем Некрасовка (поскольку находилось на краю Некрасовой пустоши) и принадлежавшего сначала старшине Родиону Решетникову, его жене Пелагее, затем Сарандинаки и после – Шабельским. Долгое время Новомаргаритово называли «почтой»: здесь была земская почтовая станция. Село расположилось живописно: его центральная часть с трёх сторон открывалась голубовато-серому морю; берега, как в Порт-Катоне, шли полого и даже понемногу зарастали тростником.

На последней улице села я спросил у мужика, чинившего у своего дома сеть: можно ли выйти в Маргаритово берегом моря? – «Если штаны снимешь – дойдёшь», - с весёлым участием откликнулся сельчанин; я догадался, что он не шутит: «Как это?» – «Дальше речка, тебе про колено будет, переходи – и поднимайся на тропинку». Точно: за мокрым травянистым полем в безбрежный, хмурый, пустынный морской простор вливалась такая же мутная, как море, и неожиданно тёплая речка Чубурка с песчаным дном; за нею шёл подъём на поле, и вдоль невысокого, метра в полтора высотой обрыва, основание которого, словно дамбу, с напряжёнными всплесками подмывали волны, потянулась тропинка. За длинной и узкой рощицей акаций тихо, лениво, сонно проглянула маргаритовская улица, она медленно клонилась к долине ручья Сухая Чубурка, к администрации, радиоузлу, библиотеке. Всюду – разноцветные домики с зелёными ставнями: как похожи сёла Азовского района!

Широкая низина выносила к морю поросли камыша. За мостом через ручей начался подъём в старую часть села. Оставив позади два каменных дома, оба - с рельефными поясками  на фасаде (один из них – бывшая школа, построенная в начале века каким-то состоятельным маргаритовцем), я свернул к высокому отвесному обрыву. Влево уходила в туман, на Порт-Катон, длиннющая береговая линия, виднелась антенна села Новомаргаритово; обзор справа загораживал короткий обрывистый выступ. Мутное море, странно плоское, пустынное, захватывало всё земное пространство; оно без конца катило шумные мелкие волны, словно кто-то упрямый их гнал из-за горизонта - но получалось бессмысленно, бесполезно, вхолостую.

Море меня здесь манило особенно: я воображал, как неторопливо и торжественно причаливал к берегам своих земельных владений капитан 2-го ранга флагманского корабля «Святой Павел» Феодор Сарандинаки… Конечно, незачем было кораблю севастопольской флотилии, на котором, к слову сказать, плавал и сам адмирал Ушаков, заходить в Маргаритово. И всё-таки – если, заслужив за участие в итальянском походе орден св. Владимира IV степени, а с ним и потомственное дворянство, Феодор Павлович Сарандинаки поселился в Приазовье – значит, хотелось быть ему и на старости лет поближе к морю…

Земли в окрестностях Азова и в Таганрогском округе, входившие в то время в состав Екатеринославской губернии, достались Марии Маргаритовне Блазо по наследству от отца, греко-албанского переселенца, осевшего в Таганроге. Первым браком она была за полковником Перичевым, вторым – за капитаном Сарандинаки. Получив эти земли в 1783 году, премьер-майор Маргарит Мануилович Блазо и основал Маргаритовку. Среди старожилов села долгое время держалась легенда: первых крепостных барин приобрёл в обмен на своих породистых псов… Здесь же, у села из восьмидесяти дворов, стояла его усадьба: барский дом, хозяйственные постройки, земляная и ветряная мельницы, Благовещенская церковь. По соседству, на Чумбур-Косе, работали два рыбных завода.

После смерти Марии Маргаритовны имения почти в 15 000 десятин (сюда, возможно, входили наделы её первого мужа) перешли, согласно раздельной записи от 1829 года, к Феодору Павловичу Сарандинаки и двум детям – Павлу и Маргариту. В Таганрогском округе их земли охватывали так называемую Каменоватую пустошь (между речкой Самбек и Бирючьей балкой) и деревню Марьевку, в Ростовском - Некрасову, Черкасову, Очаковскую пустоши и урочище Круглое Крестище, ныне территория от Новомаргаритова до села Круглое.  Меньшая доля досталась отцу (две с лишним десятины), который, тем не менее, управлял имениями, по причине малолетства детей. С их согласия он продал часть приазовской земли  Павлу Васильевичу Шабельскому (в Черкасской пустоши и в Круглом Крестище), а Маргарит Фёдорович свою часть таганрогской продал городскому голове Таганрога Ставро Григорьевичу Вальяно.

Младший сын, Павел Фёдорович Сарандинаки, стал коллежским регистратором. В Очаковской пустоши в 1830-е годы он основал деревню Павловку (нынешняя Павло-Очаково), которая после его смерти перешла ко вдове Наталье Васильевне и детям. Сыновья расширили свои земельные владения в Екатеринославской губернии. Ипполит Павлович, штаб-ротмистр в отставке с 1857 года, в 1860-е годы – мировой посредник 4-го участка Ростовского округа, владел усадьбой в селе Благодатное Купянского уезда. В том же уезде, в селе Синиха, было имение мужа его дочери Клавдии Виктора Александровича Тихоцкого, видного участника народовольческого движения. Другой сын, Николай Павлович, имел поместье в Змиёвском уезде. Из справочника «Весь Ростов» за 1913 год я узнал, что в городе по адресу пер. Ткачёвский, 30 (ныне переулок Университетский) проживала жена Николая Павловича Надежда Всеволодовна. В 1916 году она обращалась письмом к харьковскому губернатору с просьбой взять в опеку имение, записанное на её двадцатилетнюю дочь Марию (для получения с него доходов). Дело в том, что уже как три года дочь находилась в харьковской психиатрической лечебнице доктора Платонова, а за содержание в лечебнице нужно было платить.

Маргарит Фёдорович, окончив университет, защитил кандидатскую диссертацию; последовательно – титулярный советник, коллежский асессор, он с августа 1843 года был почётным смотрителем Ростовского уездного приходского училища. Ему и принадлежала Маргаритовка. Крестьяне не любили помещика, жаловались, что тот чинит бесконечные ограничения: выделив им крохотные земельные участки, запрещает пахать землю «не в указанном месте», нанимать плуги у соседей, устраивать токи вблизи села… Но больше мировому посреднику жаловался сам барин: на территории имения крестьяне рубят лес, строят себе хаты, косят траву, нарезают камыш на продажу, и вообще, осмеливаются выражать возмущение. Однажды в Маргаритовку даже прибыл начальник Екатеринославской губернии – рассмотреть жалобы, успокоить крестьян… А мировой посредник приезжал увещевать самого Маргарита Фёдоровича: не поднимайте панику по пустякам, не сейте вокруг беспокойства, не будьте в отношении к крестьянам чересчур требовательным! Павел Фёдорович Сарандинаки тоже не пользовался их любовью, поскольку однажды письменно заявил: остаётся только бежать из такого имения, безопасность в котором никем не обеспечена…

Маргарит Фёдорович скончался в сентябре 1872 года на шестьдесят шестом году жизни, так и не отписав завещания жене Глафире и пятерым сыновьям. Самыми примечательными из сыновей были Григорий, подполковник, предводитель уездного дворянства, и магистр химии Императорского Московского университета Николай, к которому перешла Маргаритовка.

В усадьбе Николай Маргаритович держал конезавод, крупный рогатый скот, овец, фруктовые сады с виноградниками. Сельскохозяйственную технику ремонтировали в своей мастерской. Став в 1875 году членом «Ростовского-на-Дону правления общества подания помощи при кораблекрушениях», основанного городским головой Ростова А.К.Кривошеиным, Николай Маргаритович позаботился о создании спасательных станций не только в Маргаритовке, но и близ имений Шабельских - на Сазальницкой косе и в Глафировке, положил начало дежурству спасательных судов в Азовском море. Впоследствии Сарандинаки охватил  своим вниманием и Черноморское побережье. Обществом спасания на водах он был награждён золотой медалью.

В маргаритовском имении Сарандинаки устроил и метеорологическую станцию, включив её в телеграфную сеть; к этой сети впоследствии подключились другие станции. А переехав в 1885 году в Ростов-на-Дону для исполнения должности директора Петровского реального училища, летом следующего года открыл метеостанцию и при училище. Корреспондент Главной Физической обсерватории в Санкт-Петербурге, член-сотрудник Императорского Географического общества, Н.М.Сарандинаки ушёл из жизни в январе 1895 года.

Несколько минут по-над обрывом – и справа, в поле, показалось кладбище. Там я, к своему удивлению, увидел огромное мраморное надгробие с наивными резными украшениями: солнышко, луна, морская ракушка, и без труда разобрал старинную надпись:

 

          Землею здесь покрыта,

          Лицем душею Маргарита

          Такая ей цена

         От общества дана

                        Маргарита Михайлова дочь Блазова

                        Родилась в Крите 1766 Марта мес.

                        Скончалась в Таганроге 1797 года

                                                          Декабря 12 дня

 

Кто такая Маргарита Блазо? Разгадку пока найти трудно… Местный рыбак мне рассказывал: при очередном оползне мальчишки обнаружили склеп – и побежали к председателю совхоза: вытащите надгробие, а то рухнет в море! Совхозный трактор приволок эту громадину на сельское кладбище, а заодно и какой-то древний крест, установленный неподалёку.

Ещё рассказывали: краевед-любитель из Порт-Катона Иван Пантелеевич Холодный утверждал, что в 1968 году видел, как экскаватор поднял бронзовый бюст и надгробие, на котором была надпись: «Сарандинаки Мария Михайловна, 1850 – 1868» (Холодный тогда работал бухгалтером в садоводческом отделении в Маргаритове). Возможно, об этой девушке и ходила легенда – или быль: влюбилась она в конюха, а родители вознамерились увлечению дочери положить конец, отправив её в Петербург. Для начала заперли в комнате. Несчастная девушка повесилась…

…Кажется, нигде так не пострадали дворянские гнёзда, как на юге России. Но в Маргаритове – барский дом сохранился! Его спасло то, что в нём разместили сначала Дом инвалидов, затем контору центральной усадьбы совхоза «Маргаритовский». И стоит дом не у моря, как я думал, а в полукилометре от него, в пяти минутах от кладбища, окружённый каштанами, соснами и декоративной шелковицей.

К порталу парадного входа вела аллея туй. Я пробрался на клумбы – и только тогда на фоне этих изысканных деревьев возник белый замок: сложную конструкцию двухэтажного здания венчала тяжёлая четырёхугольная башня с длинными арочными окнами и ребристым карнизом. Я обошёл его кругом: чёткий ритм закруглённых сверху окон, ниши, открытые балконы, зубчатая кайма под карнизами… Внутри – тяжёлая чугунная лестница на второй этаж, из окна которого море казалось так близко… По свидетельству учителя истории сельской средней школы, эту лестницу ковали в Санкт-Петербурге, доставили в Таганрог, и оттуда зимой по льду залива везли сюда на волах.

По грубоватой тяжеловесной помпезности замка угадывалось: конец XIX века, построен, видно, при Николае Маргаритовиче.

Когда я вышел на трассу ловить попутку – с полей уже по-вечернему веяло острыми ароматами трав; море мягко голубело за дальней полосой тонких, чахлых, взросших словно на болоте акаций. А дом снова скрылся за деревьями сквера. Но я представлял, как выходят хозяева на балкон пить чай, любоваться морем и дышать глубоким полевым воздухом…

 

Экономия Туркина.

Проезжая из Азова в Порт-Катон и обратно мимо Семибалок, справа от дороги я примечал интересное кирпичное строение, поставленное на крепкий фундамент,– побелённое, с изломанной линией карниза на фасаде, с нехитрыми башенками-дымоходами, с волнистым фронтоном посредине. Тройные окна (каждую тройку объединяла широкая дуга наличника) дополняли его удивительное сходство с провинциальным железнодорожным вокзалом. Ясно было: дом остался от Шабельских. Для чего он предназначен? Уцелело ли что в селе от главного господского дома? В один из июньских дней я поехал в Семибалки за ответом.

С погодой не повезло. В дороге грянул затяжной ливень; он будто стремился поскорее излиться, не давая себе передышки. Однако скоро я понял, что дождь никуда вовсе и не спешил, а лишь утверждал свою власть, никого не выпуская на улицу.

Вышел только я - из того самого старинного здания, которое сейчас занимал магазин смешанных товаров. Продавщица подробно рассказала дорогу к «дому Туркина» (так называют в селе барский дом): наискосок по школьному двору, мимо школы, детсада, и по центральной до второго поворота.

Широкая улица, над которой, шурша дождём, колыхались пирамидальные тополя, была очень похожа на улицы и старого, и нового Маргаритова: всё те же, далеко отступившие от дороги нескончаемые дома со ставнями, рядом с которыми насадили акации. Что ж, ведь и основано село в одно время с ними. Отличалось оно только обрывистыми берегами: их прорезали семь глубоких балок - по ним и назвали сначала урочище, потом и село.

Возникло оно у рыбного завода – вероятно, благодаря Мануилу Блазо, который перевёл сюда крестьян из центральных российских губерний. Потом Семи-Балки с прилегающими землями Черкасовой Пустоши купил у потомков Блазо Павел Васильевич Шабельский. Его сын Катон Павлович в 1829-1830 годах поселил здесь свыше 200 душ крестьян из деревни Ушаковка Орловской губернии. А в 1863 году наследник семибалковской усадьбы полковник гвардии Николай Катонович Шабельский перевёз сюда из-под Николаевки – другого своего имения, что ближе к Ейскому лиману, - тринадцать семей, уроженцев Харьковской губернии. В конце XIX века газета «Таганрогский вестник», рассказывая о Семи-Балках («широкие улицы», «чистенькие домики»), отмечала: «Прекрасно устроенная и содержимая усадьба помещика с ея причудливыми постройками, дополняет красоту села». Сам помещик бывал в усадьбе редко, доверив уход за нею своему арендатору, владельцу рыбного завода Туркину. И впоследствии, когда Семибалки перешли от Николая Катоновича к его сыну Павлу, роль управляющего исполнял Владимир Михайлович Туркин. Он же и обеспечивал крестьян хорошим заработком. Рыбаки в марте брали на заводе снасти в кредит, а в октябре сдавали улов по заранее оговоренной цене; зимой же промышляли для самих себя. Катера увозили товар в Таганрог, и завод получал высокую прибыль.

Однако не рыба, красная и белая, а хлеб определяли значение Семибалок. Свыше сотни каботажных судов и паровых барж из Таганрога подходили в период навигации к Семибалкам, чтобы загрузиться зерном, которое к ним подвозили на баркасах местные рабочие под наблюдением таможенного досмотрщика (тот вёл учёт груза и, согласно учёту, таможня взыскивала с купцов сбор в пользу Таганрога). Зерно переправлялось в Германию и Грецию; не случайно инвентарь у Туркина был немецкий и греческий. Заработок «баркасники» получали достаточный, чтобы вдосталь погулять в трактире. О пристрастии рабочего люда к «хлебному вину», то есть водке, писали многие газеты того времени. Семибалки не отставали: сельский староста Петренко на вопрос известного донского краеведа Харитона Ивановича Попова о местных традициях и достопримечательностях отвечал, что «напитки употребляются днём и ночью в большом приёме до бесчувствия, пьют исключительно хлебное вино, это самый в данное время излюбленный и модный напиток, который употребляется безвременно при всяких благоприятных событиях, и последствия этого употребления отражаются на значительно печальных результатах».

Кроме трактира, в селе имелись две торговые лавки и два постоялых двора с комнатами для приезжих (комнаты заполнялись, в основном, зимой, когда по замёрзшему заливу многие шли в Семибалки на рыбную ловлю). В 1861 году по инициативе мирового посредника Павла Михайловича Хоментовского (владельца имения Захарьевка на левой стороне реки Кагальник) в селе открылась школа, в 1900-м появилась вторая, церковно-приходская (тот самый, примеченный мною дом у дороги, где я безуспешно пережидал дождь). И, конечно, стояла церковь – во имя Николая Угодника. Первая, деревянная, на каменном фундаменте, была построена ещё Марией Блазо в 1797 году, а эта, каменная, на деньги вдовы коллежского асессора Глафиры Григорьевны Сарандинаки, в 1882-м, старую же разобрали и продали в хутор Головатый (село Головатовка).

Помимо рыбного завода, в Семибалках работали пять мельниц и маслобойня. В 1903 г. сельское общество обратилось в крестьянский поземельный банк сначала с просьбой о приобретении 900 десятин у соседнего помещика Николая Савельевича Метелёва в селе Павло-Очаковка, а спустя три года – и 1000 с лишним десятин у генерал-майора Павла Николаевича Шабельского в Черкасовой пустоши. Просьбу уважили.

В 1912 году в селе открыли одноклассную школу, немногим позже – двухклассное училище, построенное Туркиным.

Главный дом усадьбы-экономии арендатора стоял спиной к саду, сад вытягивался над морским обрывом, под которым прятался рыбный завод; напротив фасада дома располагались кухни: в одной пекли белый хлеб, для хозяев, в другой – чёрный, для рабочих. В стороне можно было видеть длинные конюшни, сараи для коров и свиней; в некотором отдалении от моря – каретники, скотные базы, два хлебных амбара и контору управляющего (последние – рядом с теперешним Домом культуры). Грянул 1917 год, уже и Шабельских след давно простыл, а Туркин всё жил здесь барином – однако, «свойским» барином: и женился-то на прислужнице, молодой и красивой крестьянке Анне Сердюк. В 24-м Туркина раскулачили, супругов угнали в ссылку. Старожилы рассказывали: Туркин появился в селе примерно в 1933 году, когда ему было около семидесяти, и вскоре его расстреляли… А потом разломали все хозяйственные постройки, в 37-м разобрали церковь, кресты свезли трактором на кладбище; на месте церкви – самом высоком в селе! – устроили стадион. Почему-то не тронули караулку…

Главный дом, который прозвали в народе «домом Туркина», так же удивительно сохранился, как и маргаритовский. Он старейший в Семибалках– стоит с 1879 года! (Эта дата всё же нуждается в проверке). До 1956 года в нём проходили богослужения, после его сделали колхозным складом, и, когда хозяйство стало называться совхозом «Приморский», приспособили под главную контору. Теперь же вместо «совхоз» пишут «сельскохозяйственно-производственный комплекс», или СПК.

За Домом культуры я повернул в сторону моря – и вышёл прямо к дому Туркина. Свежевыкрашенный в кремовый цвет, он скрывался справа за высокими размашистыми тополями, и нужно было подойти поближе, чтобы хорошо его рассмотреть. На первом же плане выделялась крупная прямоугольная башня со сглаженными углами, глухая, если не считать трёх-четырёх окошек, – отсутствующие заменялись «ложными окнами», их так же обводили наличники с полукруглым завершением; и к башне этой будто был приставлен весь сложный корпус дома. Наиболее эффектно выглядел фасад: двухъярусная галерея, разделённая столбами-колоннами (на первом этаже они соединялись четырьмя арками), примыкала к правому крылу с полукруглой крышей, характерной для небольших провинциальных церквей. Вход отмечало парадное трёхступенчатое крыльцо; задняя стена весело глядела на заснеженный сквер тесными оконцами, напоминая обсерваторию - наверное, не в последнюю очередь потому, что к дому крепилась высоченная антенна. Он больше походил на замок, современный маргаритовскому, - важный, казённый и суховатый при всей его причудливости.

А дождь всё лил, нещадно меня лупя, и так уж насквозь промокшего, и я обречённо поспешил обратно, решив приехать сюда в пору, когда листва не помешает увидеть дворец целиком. И чтобы зайти в библиотеку: вдруг в ней хранятся ещё какие-нибудь сведения о туркинской экономии? Сегодня в библиотеку не попасть, на дверях замок: в такой ливень разве кто высунется из дому?..

Через полгода, в январе, снежным нехолодным утром я снова поехал Семибалки, и снова первым делом зашел в здание бывшей церковноприходской школы – то есть в магазин. Продавщица признала, что когда-то видела меня. – «Летом, - напомнил я, - про дом Туркина ещё спрашивал. А сейчас в библиотеку собираюсь зайти: работает она у вас?» – «Работает! - и продавщица обнадёжила ещё больше: - Там есть и  про историю села, я читала – интересно! Это всё Валентина Сергеевна собирала, записывала. Она у нас человек необычный; заходит ко мне в магазин – и, я слышу, даже говорит по-особому – правильно, грамотно как-то, мы, сельские, так не говорим».

Библиотека открывалась в два: было достаточно времени для прогулки. Действительно, теперь, сквозь лихо раскинутые вверх стволы тополей, замок проявился в полном объёме, и я невольно отметил, что башня его, плотная и грузноватая, до странности напоминает водонапорную. За домом лежал заснеженный сквер, ограниченный справа тесной аллеей кустистых желтых акаций, почти сомкнувших верхушки. За сквером был обрыв, а за ним – Таганрогский залив, по которому в эту пору давным-давно ходили в Семибалки окрестные рыбаки.

Азовское море зимой – заснеженная пустыня, «белое безмолвие»: идеально гладкая равнина, тонущая в далёком бледном тумане… Оно завораживает, как всё величественно-необъятное, заколдованное в своем оглушительном молчании, в своей неземной пустынности.

Однако где-то на краю света, в недоступной дали, как бы наугад, но со странной целеустремленностью, еле двигались две точки (пока я не всмотрелся – они казались неподвижными), причём одна перемещалась быстрее другой. Я догадался: рыбак с собакой. Немного позже различил на горизонте и другие две-три точки – которые будто застыли на месте, но, тем не менее, неудержимо растворялись в белёсой дымке. Полная тишина придавала всему этому характер бессмысленности. А спустя несколько минут передо мной возникла картина даже какая-то сюрреалистическая: с преувеличенной громкостью тарахтя мотором, по дну соседней глубокой балки примчался к морю мотоцикл с коляской, с разбегу заехал на лёд, сделал несколько круговых виражей – и… покатил строгим курсом на горизонт. Я следил, как всё замедленнее становится его ход, как, теряя очертания, всё быстрее он обращается в точку, как неотвратимо гаснет звук мотора, и ждал: вот-вот развернётся, одумается, нет – так и пропал за потусторонней пеленой.

За балкой откуда-то со двора, словно в микрофон, закрякали утки, раскидывая эхо по всему берегу. Я спустился на берег – и сам направился в море. Обрывы выстроились в сплошную линию, встал в полный рост выразительный замок, и тогда-то я остановился и прямо на льду мелкого залива, промёрзшего до самого дна, разложил скромный обед, которым запасся, памятуя, что трактира в Семибалках уж нет… Но в чём-то сельские традиции я мог поддержать, и поддержал: к бутербродам приложил бутылку «хлебного вина». Правда, пришлось проявить непоследовательность – не доводить себя «до бесчувствия»: нужно было ещё навестить библиотеку.

Она занимала обширную комнату в школьном здании. Вместо Валентины Сергеевны я встретил молодую сотрудницу Ольгу Ивановну. Узнав, зачем я приехал, она оживилась: «Пойдёмте к Валентине Сергеевне – она сегодня дома. Я столько не расскажу, сколько она сможет рассказать!». Взяв краеведческую папку, закрыв библиотеку, Ольга повела меня на Студенческую улицу – тем же, известным мне путём: улица Ленина, второй поворот направо… Зашли в угловой магазин, где я хотел купить коробку конфет – продавщица изобразила изумление: «Оля, где ты себе такого кавалера шикарного нашла?» – «У нас тут всё примечают, – шепнула потом Ольга, - кто с кем прошёл, кто куда зашёл, – все на виду! - И о Валентине Сергеевне наспех рассказала: – Она – человек активный, по её инициативе и хор в селе создан, и молельный дом открыт»…

Валентина Сергеевна, представительная сероглазая женщина лет пятидесяти, пригласила нас в дом, усадила за стол, пошурудила на кухне в поисках кастрюли с картофельным соусом, - быстро, деловито, сдержанно То, о чём было записано в краеведческом альбоме, она знала назубок: сама много лет занималась поисками материалов по селу.

- Жила у нас Татьяна Ананьевна Глушенко, она четвёртого года рождения; вспоминала, как шестнадцатилетней нянчила сына Туркина, Сергея, он примерно в двадцатом году родился. Она всю обстановку в доме Туркина помнила; говорила, что жил он скромно: в спальне, например, лишь кровать, стул и столик с графином стояли. Анна Степановна Сердюк в ссылке вышла замуж вторично за Григория Дворецкого, родила сыновей Феликса и Стаса, и дочь Инну, все они потом вернулись в наши края. А у Туркина было два брата и три сестры, жили в Таганроге.

Валентина Сергеевна рассказывала, а я краем глаза просматривал записи в альбоме. И вдруг прочитал: украинцы, которых Шабельский перевёз из Николаевки, носили фамилии Луценко, Петренко, Майборода, Лесниченко, Ткаченко… А ведь Валентина Сергеевна по мужу – Лесниченко, и вот рядом, сам муж, Борис Васильевич, неторопливый, спокойный, немногословный, чем-то похожий на супругу. Значит, и сейчас я переживаю исторический момент! Тогда и уезжать можно с чистой душой: историей сегодня я подышал достаточно.

 

Выходной у Глафиры.

Не единожды я раскрывал топографическую карту, смотрел на участок берега от Ейского лимана до Порт-Катона, и раздумывал: каким образом лучше добираться в те малозаселённые места? Способов всего два. Первый – приехать поздно вечером к тёте Любе в Порт-Катон и рано утром отправиться за двадцать с лишним километров в село Шабельское – полями или берегом моря, совершенно безлюдными, если не считать хуторка Молчановка на полпути. И ещё потом до Глафировки (бывшего имения дочери Катона Шабельского) десять километров. Да назад… Второй вариант более вдохновлял. Раз и Глафировка, и Шабельское в Щербиновском районе Краснодарского края, значит, можно действовать так: электричкой до Староминской, оттуда автобусом до Старощербиновской (где заночевать в гостинице) и автобусом же – на Шабельское. Третий вариант – попросить машину у главного редактора одной состоятельной газеты, с которой я тесно сотрудничал – и мне и в голову не приходил: «редакционная» однодневная командировка невольно придала бы путешествию характер «журналистского расследования», чуждый мне по стилю и духу.

Второй вариант оказался и потому хорош, что я познакомился со Старощербиновской станицей и подивился, как много в ней старины, не в пример соседним кубанским станицам Староминской и Кущёвской! Старины этой хватило бы на уездный город: ансамбль зданий братьев Крикунов, дома казаков Ярошевича и Мальцева, помещиков Чамрая и Матылевича, четыре училища, церковноприходская школа, ссудо-сберегательное товарищество, мельница… Станица-заповедник! Жаль только, восточная часть Ейского лимана,  на котором она стоит, заросла тростником…

Автобусов на Шабельское в расписании значилось два, что было мне на руку: на первом, раннем, приеду в Глафировку, второй подбросит до Шабельского. А дальше, по всей видимости - пешком.

С ейской трассы автобус свернул совсем скоро и направился к плотине. Ейский лиман, и здесь полностью скрытый тростником, курился утренними испарениями; мы ехали словно среди северных болот. За плотиной появилось большое село Ейское Укрепление, оно выглядело чистым и уютным, как и следующая за ним Николаевка. Ещё с десяток километров полей – и Глафировка: цветник перед правлением СПК.

Я узнал в старощербиновском музее, что есть музей и в Глафировке, интересный и богатый, узнал имя его хранителя – Николай Иванович Новак. Но искать Новака в восемь утра всё-таки рановато, лучше пока осмотреть село, выйти к морю

Такого я ещё ни в одном селе не видел… Улица, широкая, как бульвар, вся посыпанная ракушечной крошкой, демонстрирует собой идеальную чистоту; некоторые хозяйки заботливо подметают вдоль своих заборчиков – скорее, по ежедневной привычке, нежели по необходимости. И дворы прибранные, все в цветах и винограде. И улица – будто один, общий двор: посреди неё свободно, как в чьём-то саду, разбили длинные клумбы с маками и дельфиниумом. А деревьев сколько! – не только обычные здесь акации и вишни, но и туи, каштаны, ясени, тополя…

Меня охватила радость: не чаял, что попаду в такое экзотическое место, и экзотика – своя, родная, по-домашнему понятная… Соседние улицы поуже, потесней, уже без того раздолья цветников – но так же безупречно чисты, укромны, притягательны. Над крутым обрывом, с которого хорошо виднелись далёкие домики Ейска по ту сторону лимана и остров Ейская Коса в открытом море, мы поговорили с местными на общие темы. «Чистота у вас», – произнёс я напоследок, надеясь, что собеседник скажет что-то по этому поводу. «Да-а, следят, – подтвердил он. – И в Шабельском будешь – тоже порядок увидишь». – «А вот в Порт-Катоне уже не так», – продолжил я. – «О-о-о! Там заросли!» – махнул рукой глафировец.

Обрыв от села отделяла небольшая ровная пустошь в мелкой серой траве. Я пошёл искать дом Новака: время уж около девяти! Нашёл, через калитку проник во двор, но – на дверях замок, хозяев нет. Я слишком долго давал им отоспаться! Выход один: идти в музей – куда-то за Дом культуры. Даст Бог, хранитель там.

Недалеко от правления, по другую сторону дороги, за новым, безликим Домом культуры широко лёг безлюдный парк: заросшее высокой травой поле, по которому то тут, то там насадили клёны, липы, ели и туи и, как главное украшение, куда-то шла длинная каштановая аллея. Я пробрался по травам через весь парк и только тогда увидел за четырьмя ясенями белый музейный дом. И опять несказанно удивился: старинное здание! Тех, «барских» времён! Каким чудом уцелело?

Поселение здесь, у Найденной (Глафировской) косы, возникло ещё в конце XVIII века; первыми жителями, по всей видимости, были беглые крестьяне: позже купивший эти земли подполковник Казимир Иванович Норецкий перевёз сюда крестьян из Курской губернии, а место назвал Глафировкой, по имени жены. От первого мужа, майора Саввы Романова, Глафира Васильевна имела двоих детей, и Казимир Иванович заботился о них как о родных; в приданое своей приёмной дочери Надежде Саввичне Романовой он отписал свыше 5 тысяч десятин в Николаевке (старожилы говорили, что село получило название в память о рано умершем сыне Глафиры поручике Николае Романове). Замуж Надежда Саввична вышла за действительного статского советника Катона Павловича Шабельского. Так расширились владения одного из богатейших помещиков Приазовья.

В усадьбе Норецких, кроме главного дома, флигеля и сада, располагались амбар, сараи, ледники, конюшни, гумно, кузница, кирпичный завод; позже к ним прибавился заезжий двор и две кузницы временного дворового работника Василия Тагаева и крестьянина Ивана Мовы (последний вскоре устроил и ветряную мельницу).

В 1841 году на средства помещика рядом с усадьбой выросла каменная, с деревянным куполом, церковь Ахтырской Божьей Матери; в ней Казимир Иванович поместил мощи 64 святых, полученные по наследству. За церковной площадью лежало село со своими пятью улицами, ширина которых, согласно Уставной грамоте Глафировки от 1841 года, составляла 6 сажен, что «служило немалым спасением при несчастных случаях от пожаров». «Распахивать, засаживать или раскапывать» улицы запрещалось.

Хозяйство Норецкого вряд ли можно было назвать образцовым, судя по тому, что управляющий имением жаловался: с 30 июня по 1 августа крестьяне пропустили 875 рабочих дней, а если и пахали, то «неимоверно нерадиво, земля лишь только прикрывается бороздками сохи»… 

Мировой приговор от 29 марта 1864 года называет Норецкого уже бывшим владельцем усадьбы. И Глафировка, и урочище Водяная балка (в трёх верстах) по его душезавещанию перешли к дочери Надежды Саввичны и Катона Павловича Шабельских Варваре. Вскоре Казимир Иванович умер.

Хозяином Глафировки значился муж Варвары Катоновны генерал-майор свиты Его Величества граф Сергей Александрович Апраксин. Управление усадьбой он поручил частному землевладельцу, овцеводу Фёдору Егоровичу Шрамму, а часть земли сдал в аренду хлеботорговцу Эдуарду (Евграфу) Тернеру. И тот неподалёку от усадьбы выстроил себе дом. Глафировка стала ещё одним пунктом хлеботорговли на Азовском море. Ну и, конечно, был рыбный завод, – его основал на косе в 1864 году купец Грибанов (в то время в изобилии водились осетры, белуга и севрюга). Кроме того, действовали два маслобойных завода и семь мельниц. А на Водяной балке работал кирпичный завод, он принадлежал арендатору Петераки; при заводе были хлебные амбары и деревянная пристань (в 1902 году Петераки выселили из Водяной балки за притеснения крестьян).

Когда в 1891 году в селе открылось Александровское одноклассное училище, его попечителем стал Тернер. В апреле 1893 года он умер, и на хозяйстве осталась сестра Сарра Евграфовна. Приговором сельского общества попечителем училища назначили её.

К началу ХХ века в Глафировке начитывалось уже свыше 500 дворов, появились волостное и сельское правления, церковно-приходская школа, торговали два магазина и винная лавка.

А жизнь становилась всё беспокойнее. Газета «Донские областные ведомости» однажды в 1907 году за подписью «Д.» принесла такую весть:

«12 июня, во двор наследников английско-подданного Эдуарда Тернер, занимающихся ссыпкою хлеба, ворвалась шайка неизвестных грабителей, в числе 18 человек, вооружённых револьверами, и, оцепив сидевшую в этом дворе за ужином семью Тернер, с криками: «вы арестованы, руки вверх», стали обыскивать всех присутствовавших, вынимая из карманов часы и др. вещи. Окончив обыск, грабители под конвоем ввели все семейство, состоящее из двух женщин и детей, в комнату и потребовали выдачи добровольно 6.000 руб. денег или же ключ от кассы. Напуганная хозяйка дома Сарра Тернер, под угрозою приставленных револьверов, сама отдала принадлежащия ей деньги, всего в сумме 490 руб. В то же время, как одна часть грабителей хозяйничала в доме, другая – охранявшая вход, с целью напугать, открыла стрельбу, которая была услышана в доме местного священника. Заподозрев ограбление, последний приказал церковному сторожу бить в набат, а грабители, видя, что их присутствие обнаружено, бежали, отстреливаясь, причем одним из выстрелов был ранен работник Тернера, кр. Иван Григорьев, отправленный в ейскую городскую больницу.

Из преступников никто не задержан. Всего денег и ценных вещей похищено ими на сумму 931 рубль.

Произведённым дознанием выяснено, что около 6 час. вечера, 11 июля, два неизвестных, воспользовавшись стоявшим на рейде свободным барказом, в отсутствии хозяина его, кр. Ф.Новака, отправились на этом барказе в г. Ейск и, собрав там около 18 человек, возвратились в село Глафировку в 11 час. ночи.

В участии ограбления семейства Тернер подозревается один из местных жителей, кр. К.Зубков. Последний скрылся».

…Революция смела следы и хозяев, и арендаторов: осталась церковь – но и до неё в 1939 году добралась новая власть. Как же проглядели этот старый дом? Будто и ничего особенного: длинный, прямоугольный, стандартные окна без украшений, большая шиферная крыша; но - стародавняя гармония налицо; да и ложные окна на торце выдают почтенный возраст. Два контрфорса по сторонам и входная пристройка, надо полагать, появились уже в советское время.

     На большой поляне косил траву мужчина лет шестидесяти с короткими седыми волосами, крепкий и, судя по неторопливым уверенным движениям, домовитый, основательный. Я догадался: Новак.

      Он встретил меня спокойно и серьёзно – видно, в обычной своей манере. Так и казалось: лишённый сентиментальности, ко всему он подходил с практической точки зрения и принимался за дело упорно и умело. Однако (я это предчувствовал, и предчувствия оправдались) трепет перед историей у него был, просто внешне не выражался.

- Это здание всё время принадлежало колхозу, и до сих пор так, - рассказывал Николай Иванович. – Колхоз назывался сначала «Глафировским», потом – имени Кирова, а сейчас он уже СПК. С тридцатых годов по семьдесят второй в доме была школа, а потом комбинат бытового обслуживания. В девяностые его решили разобрать, чтобы котельную для гаражей на его месте построить. А я в колхозе художником работал, да и сейчас состою в штате, делаю понемногу разные заказы… Так вот, захотели сломать дом, а я воспротивился: не жалко вам, дому сколько лет, это же история! Его и под музей можно приспособить! Ну, мне и говорят: если по силам тебе этим заниматься – занимайся. Стал я делать ремонт – кое-кто, конечно, помогал, но, в общем, на свои силы рассчитывал. Пришлось и перегородки ломать – школа их тут понастроила для классов. Начал понемногу экспонаты собирать; мальчишки что-то приносили – то гильзу найдут, то старую копейку. Кое-что осталось у стариков в домах. Сейчас я открою, зайдём, увидишь, чем богаты…

- А что, всё-таки, это за дом? – спросил я. – Для господского он слишком прост. Как бы не флигель.

- Трудно сказать, может, и флигель, я-то застал только его, других построек не видел. - Николай Иванович опёрся на косу и сощурился, будто припоминая что-то. – Старики рассказывали, что у графини было пять спален, - может быть, все они в том доме, кто знает. А после смерти хозяев в нём жил священник Александр Митрофанович Попов, он служил до двадцать второго года – почти сорок лет. Ещё был он законоучителем в школе. Дом этот у него потом отобрали, он доживал в другом домике, рядом, и умер там в двадцать девятом году.

  В комнатах музея экспонатам было тесно… Я не уставал поражаться: откуда столько? И старался запомнить хотя бы часть из того, что увидел: токарный станок Александра Митрофановича Попова, два зеркала Глафиры Васильевны, деревянный столик и швейная машинка «Афрана» из дома Тернеров (до 1917 года они пылились в сельсовете), древние черепки, старинные деньги, якоря, турецкие ядра, самодельные гвозди, неисчислимые орудия труда и предметы быта (в том числе самовары, прялки, кудельки, зеркала, огромный сундук), торговые принадлежности, ключ от Ахтырской церкви, попорченные, но всё еще чёткие иконы (запомнилась местная, запечатлевшая трёх родичей-глафировцев), деловые бумаги батюшки, найденные на чердаке, дореволюционные фотографии селян… В одной из комнат, где висел ковер над деревянной кроватью, сохранилась на потолке лепнина, в стене торчал крюк – наверное, для люльки. Были в комнатах и произведения Новака: картины с видами глафировской церкви и других уголков села, огромное полотно, почти диорама, на котором уместились и Азовское море, и вся Глафировка; интерьер крестьянской комнаты; «пещера первобытного человека» с макетами наших далёких предков у костра, который эффектно зажигался красной лампочкой, и «подводный мир» (Николай Иванович включил вставленный в  «бассейн» вентилятор, и «рыбы» дружно зашевелились).

  Ну и, как полагается, была комната, посвящённая Великой Отечественной войне: художник ни о чём не забыл!

  Николай Иванович прибирал в музее, а я пошёл за дом осматривать помещичьи кирпичные амбары из светло-коричневого кирпича (которым, кстати, выложены и старинные здания в Старощербиновской), теперь – хранилища СПК имени Кирова, и – тоже невероятно как уцелевший – дом Тернера за парком у дороги (ныне владение СПК), удивительно похожий на дом графини, со странными квадратными нишами под карнизом фасада, и в них, словно оттиск родового знака, выпуклые, непонятные мне крестообразные эмблемки.

  Новак немного проводил меня по парку, желая, видимо, продлить общение. И здесь-то, в тишине забытого парка, я вдруг вспомнил, о чём хотел спросить именно его, Николая Ивановича: почему в Глафировке такая чистота?

  Ответ меня сразил.

- А всё это заведено ещё Глафирой. По субботам и воскресеньям она ездила по селу, и если где примечала непорядок, вызывала приказчика, чтоб сделал хозяевам внушение: убирайте грязь. А не действовало внушение – хозяев приказывала сечь.

  Я потом долго думал – правда ли это? Или красивый вымысел? Однако всегда приходил к одному выводу: роль личности в истории ещё никто не отменял.

 

Ошибка ходока.

Наконец, и Шабельское! Сколько я приглядывался к этому месту на карте, сколько - и так, и эдак – представлял себе его, а вот-таки приехал. Длинный сквер-цветник, большая площадь перед администрацией, украшенная елями, соснами, туями, ясенями, ниже бывшее правление колхоза (с колоннами и треугольным фронтоном), частные дома, начало бульвара и спуск в приморскую низину. Людей почти нет.

  Я пошёл на бульвар, вспоминая всё то, что выписывал в течение нескольких вечеров, сидя в архиве…

  Здесь, на Сазальницкой косе, обер-провиантмейстеру крепости Дмитрия Ростовского, премьер-майору, позже – подполковнику Дмитрию Васильевичу Змиёву принадлежало свыше пяти десятин, остальные владения находились по левому берегу реки Кагальник. У косы помещик основал сельцо Сазальник (название косы, а потом и села, произошло от имени ручья Сазанлык, что значит «Сазанья речка»), построил себе деревянный дом, разбил фруктовый сад, основал у села заводы для рыбной ловли и две ветряные мельницы. В экономическом описании имения значились озеро Долгое, овраги Просяной и Горючий, «лес бузиновый и терновый», в котором  «бывают звери: волки, лисицы и зайцы». Крестьяне промышляли хлебопашеством; женщины, помимо работ, занимались рукоделием. Согласно переписи 1784 года, село насчитывало 96 дворов и свыше 800 душ крестьян. 30 апреля 1797 года Змиёв получил от Екатеринославской консистории разрешение на строительство церкви во имя Николая Чудотворца. Строительство завершили через три года, и с той поры сельцо стало называться Николаевкой.

   Через три года после смерти Змиёва, в 1811 году, землю на косе купил Павел Васильевич Шабельский. О том, каким образом Николаевка перешла к Шабельским, есть увлекательное местное сказание. Документально его подтвердить невозможно.

   Дмитрий Васильевич завещал крестьянам похоронить его у церкви, а жену Аграфену Ипполитовну, когда настанет и её час, положить рядом; и уплатить долги по векселям в Ростовское казначейство. После этого крестьянам перейдёт всё его движимое и недвижимое имущество, и они станут вольными.

    В Ростов снарядили ходока Г. Ф. Калмыкова. Добравшись пешком до уездного центра, Калмыков нашёл казначейство и там встретил чиновника, помещика Харьковской губернии Катона Павловича Шабельского. Тот проявил внимание  к ходоку и любезно пообещал уладить дело с бумагами.

   Однако поступил иначе. В нотариальной конторе он оформил завещание на своё имя, и через некоторое время в качестве барина появился в Николаевке с приказчиком и управляющим (последнего звали Исаак Шлоймович Фломейбойм). Отдав распоряжения, Шабельский уехал и здесь почти уже не появлялся, предпочитая проводить время в своих харьковских имениях, хотя и «подарил» ростовскому своё имя.

        У легенды, по крайней мере, две неточности: жену Змиёва на самом деле звали Еленой Петровной Пелёнкиной; а Катон Павлович ко времени приобретения сазальницкого имения был ещё младенцем. Может, это Павел Васильевич оказался таким коварным?

       Новый, теперь уже каменный храм на сей раз во имя Всех Святых, возвели в местечке Шабельск на деньги Павла Васильевича, но, увы, только после его смерти, в 1848 году. Хозяином на Сазальнике стал Катон Павлович. О его нраве говорить трудно: всю власть взял на себя приказчик, который в письме от 27 июля 1861 года сообщал предводителю дворянства ростовского уезда, что временнообязанные крестьяне «не все выходят к господским работам, а вышедшие очень лениво работают и гораздо раньше захода солнца оставляют работу, другие, не достигнув ещё  пятидесяти пяти лет, отказываются от барщины…» После чего виновников наказали двадцатью ударами розог. Судя по документу от 30 июля того же года, наказание не успокоило крестьян: в Шабельское для усмирения крестьянских волнений направили роту Кавказского резервного линейного второго батальона…

      Согласно списку землевладельцев Ростовского уезда, составленного в 1871 году, местечком Шабельск владели уже сорокавосьмилетний Помпей Катонович и сорокалетний Николай Катонович. Хозяйством по-прежнему заведовал приказчик. Документы отмечают: в имении двадцать семь улучшенных орудий, две машины, свыше ста волов, двадцать лошадей, коровы и прочий скот. Имение заложено в Харьковский земельный банк – обычная «помещичья практика»…

      С приказчиками крестьянам не везло, прадеды сохранили память о некоем Кузнецове, особенно жестоком. Неудивительно, что волнения 1905 года заметно отразились на усадьбе. Ноябрьским вечером около полтораста крестьян растащили деревянную ограду (лес на юге ценился дорого) и содержимое сарая, повырубили сад. Прошёл день, и глухой ночью они снова пришли в усадьбу и подожгли амбар, похозяйничали в барских строениях, Усадьбе осталось жить немного…             

   К революции в селе уже работали волостное и сельское правления, народное училище, церковноприходская школа, четыре маслозавода, паровая и шесть ветряных мельниц. Справной стояла деревянная часовня, не говоря уже о церкви – детище Павла Васильевича Шабельского, красавице с цветными стёклами; звон её колоколов слышали даже в Порт-Катоне. Сельчане не понимали: зачем разрушать? – лучше бы уж приспособили под что-нибудь. Нет, разрушили, незадолго до войны… А часовню взорвали. Очевидцы рассказывали: с первого взрыва она лишь наклонилась…

     В Глафировке у меня мелькнула мысль: может быть, и Шабельское – такое же красивое село? Оказалось же – буднично как-то, не столь уютно, без того экзотически-курортного оттенка, что в Глафировке (хотя здесь – местный курорт: иловая грязь озера Долгое лечебна), улицы прибраны, посыпаны ракушечной крошкой, но без цветников… Я счёл, что лучше всего гулять на бульваре; особенно красив примыкающий к нему школьный двор с аллеями зелёных и голубых елей, приятно и в каштановом парке, разбитом на месте церкви.

      Я нашёл Дом культуры и поднялся в библиотеку. Две работницы немного удивились моей просьбе и, подумав, вынесли «краеведческий альбом»: «может, это вам подойдёт». Кроме той легенды о Шабельских, я ничего полезного в нём не нашёл; попутно работницы интересовались мною. Они же и объяснили, как уехать в Молчановку (я надеялся сократить себе путь до Порт-Катона): в полпятого - рабочий автобус на полеводческий пункт. На том разговор и окончился. Только потом та, что постарше, Наталья Николаевна, ещё спросила: «вы посидите минут десять?» – и ушла, взяв свой велосипед. Вернулась – и положила передо мной пластмассовое корытце с картофельным пюре, котлетами, кулёк с пирожками и банку компота: «у нас поминки были, мы еды наготовили – ешьте, а то вам и поесть некогда, не стесняйтесь – прямо на столе и раскладывайтесь!»

       Затем Наталья Николаевна повела меня в музей, поскольку хранила ключ от него. Мы пошли вкруговую, через парк и ещё какими-то задворками: я попросил показать самое старое здание в селе – церковноприходскую школу, единственное, что осталось от помещичьих времён. Школа напоминала старощербиновские дома: длинная, светлокирпичная, с нишами под окнами и карнизом; на фронтончике чётко различались цифры: 1909.

- Может быть, восстановят церковь – на том же, старом месте, - говорила по дороге Наталья Николаевна. – Наш председатель колхоза обещал, Слесаренко Юрий Алексеевич; и брат его, Игорь Алексеевич, председатель сельсовета, тоже собирается помочь

Я, конечно, не обошёл вниманием чистоту улиц.

- Побирашко, это бывший председатель колхоза, запрещал тракторам ездить по селу в мокрую погоду. Порядка добивался, и хорошего много сделал… Колхоз наш «Приморский» называется, - да, вы правы, теперь не колхоз – СПК.

         Мы выбрались на край школьного двора. Отсюда, с обрыва, открывался просторный вид на обширную низину, довольно унылую, на безрадостное серое озеро Долгое и такое же серое, плоское Азовское море. Солнце давно спряталось, оттого, видно, и пейзаж казался монотонным.

     В центральном сквере Наталья Николаевна прислонила к ограде велосипед, и мы вошли в новое, низкое здание музея. Увы, герои-земляки и советский период не могли долго удерживать внимание, утомлял и прелый воздух: помещение не вентилировалось, из-за чего цвель уже успела погубить много фотографий.

     Прощаясь с селом, я подумал: носит имя хозяев, а следов-то их и не осталось… Но тут же поправил себя: да ведь название – прекрасный след, своего рода нерушимый памятник Шабельским. Поклон вам, Г. Ф. Калмыков!

 

Возвращение в Порт-Катон.

Рабочий автобус подвёз меня до поворота на Молчановку. Два часа я шёл по грунтовым дорогам посевными полями Краснодарского края, охотзаказниками Ростовской области, и не поверил сначала, что вижу Порт-Катон, когда распахнулась зелёная низина с робкими домиками вдали, и за ней ровная, словно по линейке, бледно-серая, как сон, полоса моря. Вернулся в родные края!

…Быстро собирались сумерки. Мы втроём тихой мирной семьёй сидели за столиком под виноградом – я, тётя Лида и дядя Саша. Тётя Лида всё подливала мне кофе, и я, не большой его любитель, сегодня пил с редким удовольствием. Виноградная листва усиливала мрак во дворе. Вокруг всё замолкло – не городской тишиной, усталой и напряжённой, а деревенской – мягкой, глубокой, бесконечной. Казалось, море совсем близко подошло к нашему двору и принесло эту тишину... Что-то зашуршало, всё беспокойнее, всё торопливее, всё назойливее, и бесцеремонно, упреждающе, назидательно – шлёп! – капля на клеёнку, шлёп! – капля на ладонь, на плечо, на лоб… Я не смог сдержать счастливой улыбки: спасибо, дождь, не подвёл меня в дороге, теперь лей, пока не надоест – я уже дома…