Кто счастье знал,

Тот жил сто лет.

 

Статья первая

 

Вздумалось мне писать журнал — и это еще в первый раз в моей жизни, т. е. в 20-ть лет. Теперь имею побуждения к тому, но для этого надо иметь слог, разумеется, хороший, надо иметь искусство описательной поэзии, словом, надо уметь всякую безделицу сделать занимательною — et je ne possede rien de tout cela![1] Скажут: «Зачем же принимается, если сам знает, что не умеет?» — Для того, что все это может заменить сердце, а я, хотя козак,[2] но умею чувствовать, и знаю, что любезным мне приятно будет иногда заглянуть в сию тетрадь моих чувствований. — Кто знает, может быть, мечтания, мною здесь изложенные, когда-нибудь и сбудутся, а какое удовольствие будет мне ими наслаждаться, вспомнив, как прежде я себе представлял их.

Не надо забыть, что журнал будет очень сух, если его не будет одушевлять кто-нибудь из прекрасного пола, — а мне не надо этого искать!— И плохо бы было, если бы так поступил. Это бы значило притворство, писать на заказ — чего не умею, ибо и истина едва ли поддастся мне. Но я слышал, что длинные предисловия не хвалят — а от поэта вот что достанется за предисловие:

 

Предисловие законом, Други, нам запрещено, Но писать нам Аполлоном Обо всем запрещено. Предисловие прославить Захотелося вчера, И я думал… но оставить Предисловие пора.   Предисловие любимо В мире сем давным-давно! Верьте мне, необходимо В общежитии оно: Наш охриплый музыкант,[3] Посмотрите, им лишь дышит. Сказок без него не пишет Исторический педант.   Предисловие основа — Книгу толстую пиши… Не поймете в ней ни слова Без него как без души. . . Без него нельзя совету[4] В ссылку грешных отослать, Без него нельзя поэту Эпиграмму прочитать.

Трепет, взоры упоенны, Слезы, тайный жар в крови… Вот, друзья мои бесценны, Предисловие любви. . . К верху нас превознесенный Взгляд спесивый, много слов Вот, друзья мои бесценны, Предисловие глупцов.   Предисловие прекрасно Но, почтенные друзья, Послесловие опасно — И его страшуся я. Злых зоилов двое, трое, Пробежав куплетов ряд, Послесловие такое, Может статься, сочинят:   «Это скучно, это глупо, Это сказано не так, Это холодно и тупо — Этот песельник дурак. . .» Ничего не позабудут — и свое И две полных               будут Предисловие мое. —

Вот каково, а я пускаюсь вверять свои чувства бумаге – но с осторожностию победим.

 

№ 3. 4 <?> июля. Последний вечер двадцатого года.[5]

Конечно, первая мысль при сем заглавии есть взгляд на прошедшее. Прошли те дорогие лета, которые так спешил считать, — и прошли скоро, потому что ничего не успел сделать путного, но пенять остается на самого себя. За что я мог получить такое награждение, сколько себя помню ни одного года не провел в исправности, хотя прежним летам немного с меня и взыскивали. — Одни полгода по кончине дражайшей родительницы,[6] могу сказать, провел исправно и то не сполна. . . — Но, милосер­дый творец, не знаю, чем заслужил от тебя еще столь сладостное утешение проливать слезы раскаяния? Верно, не по чему другому, как по твоей неизреченной милости ко всем слабим тварям, недостойным оной! Если бы имел столько твердости, чтоб устоять противу всех побуждений, незакон­ных, мерзких побуждений моего возраста, я б не желал многого после сего. — Какое услаждение быть собой довольным, но еще есть несравненно большее удовольствие терпеть безвинно, и терпеть великодушно. После сей победы над самим собою — можно самому себе дать аттестат в твер­дости; впрочем, редко случается, чтоб мы не лишили себя сей небесной радости, — мы поверяем свои горести другим и от того не вкушаем оной в полной мере. Я согласен, можно открыть другу все, что ты ни есть у тебя на сердце. Но объяви это твоему другу испытание, <когда> перенес оное. И тогда сия победа, как всякое другое совершенство, еще теснее свяжет тебя с ним. — Может быть, я уже много сказал терпеть безвинно; потому что мы часто сами, чувствуя свою вину, не видим непосредственного наказания, а всякая неприятность есть не что иное, как наказание за прежний проступок. И можно радоваться, когда, терпя какое-либо огорчение, не видим причины оного; потому должны радоваться сему, что это уже есть род испытания, а бог испытывает достойных и для того, чтоб сделать их за кротость их причастными своей благости. Хотя я далек еще от этого, но иногда случается, что получаешь un affront,[7] имея чистейшие мысли и чувствования, и если с кротостию случится перенесть — это для меня торжество. . . Но как я удалился от материи, я думал напи­сать <совершенно не> то, что написал, но и  тем доволен, ибо это тетрадь моих чувствований. — Однако надо из одной благодарности упомянуть о том, что меня поддерживает, что меня влечет теперь к совершенству, что рождает во мне сей трогательный восторг, исторгающий слезы — слезы утешительнее всего, что до сих пор когда-либо чувствовал, — это представление себе всех совершенств душевных и всех красот наружных, нежной, трогательной М. . .[8] Давно искал я сего состояния, говорил, что желаю влю­биться, и этому удивлялись выражению, даже смеялись ему, а я понимал себя и ожидал сего себе как награждения. — Знаю, что не заслужил сего, но пусть это будет залогом к достижению того состояния, в котором я должен быть после примера и советов отца[9]  моего! Знаю, что эгоизм тут не должен иметь места, но сперва ребенка водят на помочах, и потом он начинает ходить, сперва ему надо показать что-нибудь красное, дать сахару, чтоб обратился к матери, — но для чего? для того, чтоб утвердить его во всем этом навсегда. — Так и я, чтоб выйти из сего слабого состояния, радуюсь, что имею столь лестное побуждение, но если когда достигну своего намерения, не смею желать более награждения, как счастия быть обладателем сего ангела совершенств.

Теперь должен обратиться к случаю, который возбудил во мне все сии чувства и мысли. — Это была музыка, в прекрасный лунный вечер; описывать его — значит гоняться за славою. Хорошо его описать, а потерять много, потому что уверен в том, что не выражу всей красоты его, не хочу, и притом чрез это не было бы такой цены в чувствованиях, которые он возбудил во мне, ибо не было бы екилибра[10]! — Но в благодарность хоть слово должен сказать музыканту К.<орсакову>[11] и величественной природе.

 

5 июля. Первый день 21-го года. (28).[12]

Не желал бы, чтоб сбылось предсказание, как говорят, повеселимся последний день такого-то года, встретим весело первый, и весь год будет счастлив. Я провел совсем не так первый день 21-го года, чтоб пожелать и остальные дни провести так же. Помню, что предполагал еще в именины свои, т. е. за четыре до сего дня, встать поранее и исполнить все по-людски, но проснулся, встал — и опять лег, отложив до дня рождения, — в день рождения отложил сам не знаю почему, и так вышло, что я изленился. — Рад, однако, что не только с сих дней, а еще ранее могу начать считать дни моего воздержания. — Не остави последовати воли моея, не остави погибнути грехи моими, не отступи от мене. Но сохрани мя твоєю благодатью, господи.

Сколько хороших предположений, но исполнения трудны. Верно для того все это так устроено, чтобы, достигнув хорошего, мы имели полную радость видеть все препятствия, которые мы преодолели. Как бы приятно было видеть хотя малый успех всех предположений! — Время роздыха есть как бы то время, в которое можно собраться с силами, чтоб сильнее устоять против всех побуждений. — это есть перемирие, в которое не дерутся! Время, в которое имея хорошие намерения и которых не нарушая живешь без упреков совести. — Сюда можно с позволения моего внесть или вставить некоторые мысли, которых не знал, куда приклеить. — Будем читать вместе, любезные сестрицы,[13] сие марание, а может быть, если заслужу это, еще кто-нибудь удостоит прослушать сии мысли. Что же случилось в сей первый день? Помнится, я хотел не больше одной мысли замечать и выводить себе правила. И вот оно: хочешь угодить, угостить, старайся угодить, угостить немногим, а то твое доброхотство, оказанное многим, не будет отличать людей, и оно скоро изгладится. — А в доказательство угощение М[ещерского].

 

5 июля—2 июль.

Неумеренное удовольствие влечет всегда наказание. Приятно, свободно купались, резвились — а от излишества получили грубую неприятность. Выведем: не лучше ли с низшим, достойньм того, взять тон сверх сил его, и, не говоря ему ничего грубого, на что бы он отвечать мог, стараться запутать тем, что для него непонятно.

 

(8 июля). Время от 3 до 8 июля.

(6<-го>). Много чего случилось в это время, и худое прежде всего представляется памяти моей, и сколько-сколько я виновен в том — я один знаю. После столь приятного, искреннего и умного разговора с Д.<ельвигом> (6<-го>) в прогулку до Славянки — я решился на это и тогда, когда довольно представилось мыслей к отвращению сего побуждения. Это было первый раз после 20 лет, тут же будет и в последний. — Что же должно мне быть наказанием за это — я ожидаю сего как виновник, чувствующий свою вину, и желающий оным изгладить преступление свое. Всего труднее наказать самого себя, ибо никто в своем деле не судья. Но, всемилостивый Отче! прости и помилуй мя грешного. —

(7<-го>). Вот каково, одно преступление изглаждает собою тысячу удовольствий — и наслаждаясь, уже не чувствуешь всей цены их. С безвинным сердцем не принялся ли бы я описать приятной минуты встречи с М. . . После столь долгого и нетерпеливого, ожидания, наконец, я получил бы достойное награждение, но исторг оное сам у себя. И если можно почесть достойным наказанием случай, в котором не умел воспользоваться тем, чтоб сказать par mа delicatesse tout се que je sens pour М. . ., alors je suis punis![14] И какой случай — быть щитом скромной стыдливости! Как дойти до того, чтоб вогнать в слезы девицу и даже женщину своею наглостию. Это жестоко и вместе низко! Но вот правило — не делай этого другим.

(6<-го>). Мое посещение к директору,[15] столь неожиданное и приятное, кажется, могло меня побудить продолжать по-прежнему свое поведение, но виноват и кругом виноват. — Как ласково принял он меня, стоил ли того? — оставил свою работу и посвятил целые полчаса дорогого своего времени на пустой и злой разговор. — Давно за собою примечаю, часто случается чернить других. — Не осуждай, а то сам осужден будешь.[16] Но со всем этим приветливое приглашение посещать вперед — и я упустил этот случай своим поступком: боюсь явиться, боюсь потому, чтоб не быть наказану. . . А чего это мне стоит? — Кажется, стоит наказания.

(3<-го>). Приятное знакомство. Сделать удовольствие другому, не стоит это более собственного. — Так, это справедли<во>, и я это испытал при подарке, сделанном крестьянке. Искавши с Антоном[17] везде хорошего приюта, где бы отдохнуть и покушать, попались к крестьянке, совершенно переменившей наши мысли. И спасибо ей за то — она сделала много добра нам. Увидев ее, любовь детей к ней, это побудило к уважению ее состояния матери, и, подарив колечко ее старшей дочери 14 лет, я был очень доволен. Кольцо это назначал совсем для другого употребления, а подарив миленькую Елену, <я> совершенно был рад. — Может быть, еще первый раз от сердца спросила про меня девушка, как она: «А где твой товарищ?». Но пусть чувства мои к ней останутся теми же навсегда — приятно будет потом все это сообразить. — Второе посещение к сей Элены и Ксении было еще приятнее. Мы взошли и своею нечаянностию удивили и обрадовали хозяйку. — Матери не было дома, взошел отец — она его нам по-своему представила. Начали мы просить дать нам чего покушать — отец было отказался, говоря: «Нет жены дома» - а наша Элена вызвалась нам достать всего, что нам нужно было. Мы, возвратившись с соблазнительного купанья, нашли все в исправности — приняли нас с любовью, и в своей радости Элена пригласила своих подружек, которых никак нельзя било выжить — они, кажется, все ожидали подарков, но ни одна не стоила из них, а к несчастию добро делается не всегда потому только, что добро. Почему же заслужила Элена? — Она была с нами развязна, била интересна с распущенными мокрыми волосами, с английской физиономией, с хорошими голубыми глазками и с хорошим носиком. Tout cela m'a pousse a faire cette galanterie. En un mot c'est un don a la beaute.[18] Видел ее еще раз — подарил опять ее — увижу в третий, может быть, опять подарю.

 Вчера (7<-го>) неожиданная встреча с Т. . . меня немного поразила — много мыслей при взгляде на знакомого, прежде столь близкого, а которого потом несколько лет не видал. Прежде я всегда хотел равняться с ним в летах, а теперь сожалею о том, что имею на то столько права. Трудно сказать: «Я знаю человека». — Я ли с ним не был короток, а теперь совсем его не знаю; может быть, он имеет причини скрывать от меня свои недо­статки, но поздно — я его знал прежде, а мнение всего труднее заставить переменить о себе.

           

С 8 до 14 июля.

Не было вовсе время заняться собственно своим до сего — причин много и различны. Как приятно мне было затеять сей для всех надолго памятный праздник. Л.[19] хотел выдать себя за хозяина, хотел, попросту сказать, пожать чужое, но я ему прощаю, я довольно награжден сладостным для сердца разговором — на возвратном пути. — Все, все заметил, что только она ни говорила, и даже то, что было сказано жестами! О! Эта доброта, конечно, ей будет некогда в радость! Сколько слез в восторге, в восхищении от нее пролито — и все они сопровождаемы с молитвою за нее. Пусть охуждают старики влюбчивость, пусть запрещают молодому человеку предаваться оной; взгляните в Руссо — и увидите, как он описывает это состояние — состояние чистейшего удовольствия. «Вот счастливейшая минута в жизни твоей», — говорит он своему воспитаннику,[20] — а эта минута есть восторг любви, чистейшей, непорочной любви! Но не то я хочу сказать, слишком велика разница между мною и воспитанником Руссо. Он был воспитан природою, а я против уже сего довольно. — Можно ли победить в молодом человеке природную наклонность к женщинам? — Нет, никак! И кто себе это воображает — тот крепко ошибается, а кто, ошибившись, производит в действо - тот злодей, а <не> попечитель молодых людей. Я не защищаю того, что у нас теперь водится в столицах — быть на месте молодого человека a la derniere mode.[21] Пусть бы только позволили обращаться с женщинами или с девицами, но с такими, которым можно поверить пылкого молодого человека, — он пройдет самую трудную стезю жизни своей беспорочно; будучи занят добродетелями и красотою девицы, он будет стараться сделаться достой­ным — это его поддержит, возвысит (один автор сказал, может быть, уже слишком много: «Женщины сближают нас с богом»),[22] и с торжеством невинности получит за то награду — и в награду ту, которая была всего дороже его сердцу, которая жила в его сердце, которая занимала все его мысли, словом, которая ему была дороже его жизни. (Здесь я отошел, чтоб запереть окошко, и увидел не знаю кого-то из приезжих к М. . ., а может быть, увижу и ее самою). Хочу приноровить это к себе и ручаюсь за себя, что и я был бы не тот, что теперь.

                                                           _______

 

Счастливые минуты гуляния; встреча с коляской, спуск с горы, возвратный путь верхом — а больше пешим, счастливейшая минута роздыха — и все дорого, что только видел к себе, — в словах, в глазах — а может быть, и в мыслях.

 

11 июля. Предприятие, сначала неудачное, а потом сделавшееся благоприятнее, кажется, как будто бы мне предвещало все удовольствие прогулки нашей. — Первый раз, может быть, мне удалось столь удачно получить письмо и услужить дорогой М. . .

Отставши от товарищей, отдавши письма на почту, я удачно догнал их. Но этого мало было — хотел повеселиться на счет бедной, молодой чухоночки и чуть был не расстался с моим кошельком. И тут, однако, нашел потерю и догнал наших. (Как справедлива пословица «в воде сулит топор, а вытащишь — дает топорище»). Пришли к месту, и тут получил неожиданное удовольствие верховой езды. Ложились спать — и тут повеселился — а за излишек своих резвостей (от <нрзб. >) был одурачен. Потом все утро — весь обед — весь вечер и, словом, весь день надолго мне памятен.

Сегодня, 14<-го> числа, очень желал бы увидеть М. . ., увидеть ее вместе с матерью и с прежними подругами, как кажется — какое бы приятное воспоминание прошедшего. Не мог получить сего удовольствия, чтоб дать знать М. . ., что к ней приехала матушка — и это предоставлено было Г. .у[23] за то, что он стоил этого. Но в сладкой надежде оставляю перо — может быть, увижусь! —

 

 

 

1817—июля 20. Вечер.

Больше года, как я не брал в руки сей тетради, больше года тому счастливому времени, когда ее начал; теперь опять принимаюсь, но не с тем уже чувством восторга первой любви, не с тем, чтоб исчислять счастливые минуты, чтоб утешиться в одиночестве, в уединении моем в часы горькой скорби, чтоб исправить себя сим строгим рассмотрением поступков моих — а твое несчастие, дорогая сестра и нежный друг, меня более всего к тому побудило. Все же любовь тому причиною! Это чувство и жестоко, и драгоценно для человека. Это и яд, и как самый сладчайший напиток для жаждущего. Тебя терзает это чувство. Ужели ты за себя должна страдать? Нет, ты достойна лучшей участи. Но ужели за других? Ужели для того, чтоб обратить к добродетели брата твоего? — Не понимаю. Не умею, обдумав что-либо, обвинять провиденье, но знаю средство уми­лостивлять его молитвою, душевным постом и исправлением. Страстный любовник К. в минуту забвения выразил своей милой чувства свои; чувства брата должны быть справедливее и постояннее, и я имею все право ска­зать:

 

Дай ей радость — мне мученье![24]

 

Я полон этим несчастием. И притом все мне это напоминает. — Вот твои прощальные слова — отчего не укрепилась ты? Отчего не держалась ты? — «Я разлучаюсь с любезнейшими моему сердцу и разлучаюсь на год, но душа моя спокойна, надежда на милосердие божие, что ми увидимся, чтоб уже не разлучаться, будем жить спокойнее, сильно мною обладает (эта мысль). — Простите, все любезнейшие, до радостного возвращения. 16 июня 1816 года. Надежда! Надежда! Надежда!».

Выписал одни твои слова — потому что я ни о чем, ни о ком не думаю, ничего не делаю, ни с кем не говорю, чтоб не быть с тобою! Имею случай быть занятым МН,[25] но вот знак, что сестры мне всех дороже! — С сим несчастием вижу и тебя, милая Анюта, нежная сестра и друг ей и мне. — Как сердце твое раздирается при сем! Вот и твои слова: «По сие время мы были счастливы в своей дружбе, имели много в ней наслаждений! Дай бог, чтоб нам так и осталось во всю нашу жизнь; теперь предстоит нам разлучиться еще в первый раз так надолго, стараемся повиноваться этой необходимости, а потом и подняться на счастливое свидание чрез год — дай бог, чтоб все было благополучно». — Видны лета — счастливые лета твои, и дай бог, чтоб всегда с чувством дружбы и осталась или чтоб и другие чувства также были тебе благоприятны. Вашего тут нет ничего, дражайшая попечительница наша, любезнейшая тетенька,[26] все же это для нас вы лишили себя удовольствия найти в воспоминании что-нибудь. Но везде благодарность наша скажет сердцу всякого из нас, что лишили вы себя этого для нас.

 

26 июля 1817 года.

Странно и далеко, если не обдумавши услышишь, что горесть рождает часто наичистейшее удовольствие. — Утомленный горестными мыслями твоей болезни, любезнейшая Lise, не мог найти ни в чем приятнейшего утешения, как растравив еще более эту горесть — как в слезах. На все надо меру однако: вчера не мог удержаться от них и тем расстроил дядюшку.[27] Но дело идет о удовольствии от печали. — Так, напитанный сими печальными мыслями, проведши время перед сном у тебя в комнате, милая сестра, слегка вспомнив всю нить, которая привела меня к счастливому времени прошлого года июля, уснул спокойно, но проснулся 19 июля, как никогда не вставал. — Я видел во сне образ родителей моих, видел ее, слышал ее голос, она пела за меня

Qu'une beaute m'offre ses traits

Je crois demeler ton image.[28]

 

И давно в таком спокойном виде не видал папеньки и маменьки. Мир праху вашему.

Эти дни были тягостны для меня, трудно было соединить мнимое удо­вольствие с горестным воспоминанием. Вчерашний вечер изменил было моему плану должных лишений. — Впрочем, разговор с Илличевским был интересен. Но, болтливость отзовется — а вот чем он и был куплен. — Вчерашний театр — посещен<ие> — все что-то не то. — Теперь кончу в сладостном ожидании найти предмет достойный сей тетради и времени. —

Июля 31-го. — Сильно впечатление пьесы Козака Стихотворца[29] — превышает всякое описание. — И кто больше моего имеет право быть тронуту и восхищать <ся > — но со слезами.