Воевода Воин Селифонтов. – Недовольство его построенным острогом. – Несогласия с черкасами. – Отказ строить новый острог. – Затруднительное положение воеводы. – Вести о татарах. – Донесение о непослушании черкас. – Обвинения в пьянстве. – Резолюция Царя. – Новый воевода Офросимов. – Недоверие к черкасам. – Слухи об измене гетмана Выговского.

Первый харьковский воевода Воин Селифонтов был назначен «в Харьковское и Хорошевское городища для острожного строения». Указ не совсем правильно называет Харьков и Хорошево городищами, оба они уже (1656 г.) были тогда застроены; первое – сплошь, последнее , правда, только отчасти, так как размерами оно было далеко больше Харьковского. Оба, следовательно, обратились в города, окружённые тыном и укреплениями.

Строились черкасы первое время усердно, но поспешность отозвалась на том, что харьковские укрепления вышли слабы и к тому же не вполне были окончены. Селифонтов пришёл в Харьков с отрядом русских служилых людей (70 чел.). Постройкой острога он остался недоволен и сразу хотел приступить к возведению новых, более основательных. По указу он должен был посоветоваться о том, «с черкасскими начальными людьми и рядовыми черкасами» (хорошевские должны были помогать харьковцам). Острог был низок и редок, 538 саж. в окружности. Но и эти скромные размеры показались Селифонтову большими (равнялись белгородским): «убавить-же»[1] их было нельзя, именно в виду того, что городище было уже застроено. Воевода был непрочь построить крепость и в другом месте, но подходящего для того не было: с трёх сторон были реки, болотистые долины, с четвёртой – сплошной лес на ровном месте. Размеры городища сами указали и размеры крепости. Селифонтов только мудрствовал лукаво.

«Сметя», сколько понадобится материала для достройки и поправки, он распределил рубку и свозку брёвен между черкасами и русскими людьми. Первые, и так уже не мало поработавшие, возроптали – не хотели «острожного дела» делать. Словом, с первых же дней пошли недоразумения, черкасы неохотно покорялись воеводе. «Учинились непослушны». К тому же ещё не хотели ездить «по вестям, на отъезжие сторожи», не захотели засекать проложенной, упомянутой выше дороги на Тор[2], не давали воеводе даже «деньщиков», сторожей в приказную избу и пр. Но из донесений Селифонтова можно усмотреть, что черкасы, собственно, не совсем отказывались перестроить острог, а только не такой основательный, как того хотел воевода, они желали окончить его так, как начали, причём это даже была и не их вина, а чугуевского воеводы, составившего чертёж. Селифонтов требовал, «чтобы делали острог, сплачивая острожины, в землю ставили и на иглицу б но средь острожин прибивали». Черкассы же говорили: «делать нам такой острог не вмочь и всем-де нам от такого острожного дела разбрестись розно, потому, что мы-де людишки бедные, голодные, ещё пашни не распахали и хлебом не обзавелись и дворами не построились (это противоречит донесению самого воеводы же), а как мы-де хлебом обзаведёмся и дворами построимся, и мы–де против государева указу (как будет приказано) острог новый построим»[3].

По-своему черкасы были правы. Но и положение воеводы было трудное. Спешил он из боязни татарских нападений и ответственности перед Царём, если бы город был разграблен. Боялся и за себя – быть убитым, или уведенным в плен. А вести на этот счёт отовсюду шли «крутые». Из Чугуева сообщали, что многочисленные татарские загоны появились южнее этого города, побили и полонили многих. В Полтавском полку случилось то же. Пойманный татарин, « с пытки» показал, что, действительно, крымцы собираются напасть на «украинские городы». Из Змиёва писали, что видели татар в 20 вер. от Харькова всё на той же дороге, которую харьковцы отказались засекать.

Воевода приказал черкасам собраться на смотр[4]; многие не явились и, «не бив челом Тебе, Государю, и не явясь мне, холопу Твоему, многие из Харькова разъехались по разным городам», и в городе стало «малолюдно с того их черкасского непослушания». И воевода просил Царя учинить указ, « чтоб им впредь неповадно было воровать, Твоего государева указу ослушаться». У Селифонтова, видимо, чесались руки расправиться с ослушниками по-московски, и ему очень хотелось получить на то разрешение. Но Царь велел только (словесно!) уговорить харьковцев быть «в послушании». Недавний пример Чугуева не прошёл даром: в Москве решили, в виду непрочности ещё поселений, не ожесточать черкас расправой; хотя и там не прочь были бы пустить в ход «пристрастие». В 1661 г.[5] воевода Сухотин, также жаловавшийся на непослушание, доносил, что харьковцы «бегут, пометав свои дома», а «многие на подъёме – хотят бежать».

И тоже сетовал, что «наказать и в тюрьму сажать не может». Его жалобу не уважили, репрессий не последовало.

Жаловался Селифонтов на харьковцев ещё и за то, что они-де «постоянно и бражничают». Это обвинение несколько странно. На взгляд свежий, не привыкший видеть поголовного пьянства, пожалуй. Но воевода видел и не такое в Московском государстве, для него это должно было быть нормальным явлением. Правительство того время извлекало огромную пользу от продажи спиртных напитков, а потому даже поощряло широкое их «потребление». За игру в шахматы били кнутом, за курение табаку – резали носы, ссылали в Сибирь, а пьянство более чем терпелось. Сам Царь Алексей Михайлович, добрый, умный, был воздержан по этой части, но очень любил, когда пировавшие во дворце бояре сваливались под стол мертвецки пьяные. Даже теремные затворницы, от нечего делать, усердно поклонялись Бахусу. По современным свидетельствам иностранцев, это всепоглощающее пьянство было главной язвой страны. Духовенство с патриархом во главе (Никон, напр.) не отставало от пасомых или мирян. Народ, глядя на соблазнительный пример сверху, следовал ему и спаивался в «царёвом кабаке».

И малороссы пьянствовали, это несомненно; но, во всяком случае, уступали пальму первенства «москалям».

Царь по всем пунктам челобитной, обвинявшей черкас, положил резолюцию: «черкасом сказать», чтобы слушались воеводу, делали острог, не прокладывали дорог и пр. Но по поводу пьянства – ни слова, поступил искренно и тем устыдил воеводу. Ни к каким строгостям не прибегнул, дорожа новыми подданными и ясно сознавая всю пользу от них.

Но такая резолюция не могла понравиться Селифонтову.

Харьков не мог пока быть для него привлекательным – работы много, а торговли никакой, дойных коров, купцов, ни одного, сорвать не с чего; потешить себя властью – «покуражиться» над хохлами нельзя – «ласку» приказано было к ним «держать». И ко всему – в перспективе «басурманская» неволя. В московских городах он привык к иным порядкам – к безусловному повиновению, к раболепству; жители там работали на воеводу, давали поминки, посулы.

Здесь же всего этого не было. Кроме того, он не мог помириться и с тем, что черкасы, мало вообще обращают внимания на него, воеводу, особенно, верно, после его безрезультатных жалоб. Царю, который приказал «объявить его Великого Государя милость, обнадёжив, что и впредь царскою милостью они пожалованы будут».

Пробыв в Харькове положенных два года, Селифонтов был сменён Ив. Офросимовым (1658 – 1660 гг.). От предшественника последний принял: ключи городские, в приказной избе указные царские грамоты о всех делах и вообще всю переписку, приходо-расходные книги «денежной казны», которой не было ни копейки. Во всём городе не оказалось весов, чтобы проверить «зелейную казну». Всё оказалось в порядке; 31 марта Селифонтов был «отпущен» в Москву.

В это время в городе было 7 пушек и к ним 349 ядер и  - ни одного пушкаря, что сводило артиллерию харьковскую к нулю.

Охотников поселиться в городе, писал Офросимов, приходило много[6], но воевода затруднялся принимать их без соответствующего указа.

Положение Офросимова было ещё хуже, чем Селифонтова, так как при последнем было всё-таки 70 чел. русских служилых людей, на которых, хотя они были посменно, всё-таки можно было положиться. Эти русские назначались по 10 чел. из гг. Яблонова, Корочи, Белгорода, Болхова, Карпова, Хотмыжска и Чугуева. Воеводы названных городов, конечно, посылали, что было похуже. Составленный из таких людей отряд не мог быть сплочённым, но всё же известная дисциплина у них была; воевода мог и наказывать их за упущения. Ко времени же приезда Офросимова эти люди, несшие главную и ответственную службу по охране города, были сведены, и воевода остался с одними черкасами, а всё это, говорит Офросимов, «сброд, мужики деревенские».

Им не доверяли, имея на основание. Было, напр., категорически запрещено не допускать черкас к пороховому погребу – никто из них не должен был и знать, сколько там хранится запаса[7]. Опасались «шатости», и это скоро подтвердилось – во всех новых городах.

Прежде русские люди ездили по отъезжим сторожам, где уже совсем ускользали от наблюдения – охранение это было подвижное, требовавшее, кроме всего прочего, усердия и верности долгу. Теперь эту ответственную службу приходилось поручать черкасам, уклонявшимся от неё и ненадёжным. И положение воеводы было опасное. Он справедливо жаловался, что ему некого было послать на разведки, не с кем держать караулов в городе, некому было даже поручить запереть ворота. И караулы стояли пустые, разведка не велась. Офросимов аттестует черкас «своевольными». «Живут, говорит он, черкасы в лености по хуторам и по пасекам». Население города и при нём уменьшалось. Если бы в это время на Харьков напал неприятель, то оборониться было нельзя. Со всем этим Офросимов обратился к Царю, прося наставить, как ему быть.

Резолюция получилась странная: «для чего не отписал, сколько к которой пушке по весу ядер». Словом, разменялось всё на канцелярщину. О существенном же уклончиво: «черкасам сказать, чтобы на карауле стояли, отъезжие сторожи держали; а в пушкари набрать 10 человек, а иных не принимать – беглых».

Помощи воевода не получил; в утешение ему только сообщалось известие: «как реки покрепятся (резолюция от 20 июня 1658 г.), татаровя нынешним летом приходить хотят». Непонятно, «как реки покрепятся» и татары «летом» собрались сделать набеги[8].

Воеводе было приказано привести к присяге на верность службы тех черкас, которые ещё не присягали[9]. Следовательно, остальные уже были приведены. На это Офросимов ответил, что среди жителей не оказалось ни одного, который бы «крест целовал», что он затрудняется исполнить указ – в Харькове не было «крестоприводной записи». А с этим надо было спешить, так как «черкасы люди самовольные, ни в чём государева указа не слушают».

Воевода доносил, что до него дошли слухи об измене гетмана Выговского и что в следствии этого харьковские черкасы «впали в сумление большее», и снова просил прислать ему русских людей. Можно было опасаться осады города, и обороняться было не с кем – «надёжи на черкас держать не мочно». Он просил, по крайней мере, детей боярских[10], живших в только что приписанных к Харькову с.с. Архангельском и Жихоре (в обоих 45 чел.), заставить служить в Харькове, их же хотели послать в Змиёв и Царево – Борисов. Хотя к этому времени в городе прибавилось две пушки, но всё же 2 башни и «раскат» стояли без них, и места эти при осаде были бы очень уязвимы. Огнестрельных припасов, к тому же, было мало, имевшихся пушек также для такого большого острога, как Харьковский, а он – «построен велик, больше Белгорода». Но и стрелять-то из пушек было некому; прислали было двух пушкарей, и эти были «малые ребята», не приспособленные к делу.

Положение города продолжало ухудшаться. Все казаки, обладавшие конём и ружьём, в это самое время были посланы в «полки» Ромодановского – на Украине началось время «замешательств», как у нас принято было скромно называть народные бунты. И в Харькове остались «стар да мал», да и те «все без ружья».

И Офросимов продолжал донимать Москву своими тревожными челобитными; действительно, он был в отчаянном положении.