Ротмистр Голубинцев[1]

Конец Императорской Армии*

В штабе 11-й кавалерийской дивизии давно уже знали про убийство 17 ноября 1917 года последнего Главнокомандующего Русской армии генерала Н.Н. Духонина. Все знали и о ликвидации офицерских званий, но пока еще не было получено надлежащих о том инструкций. Мы ждали окончательного решения своей печальной участи...

Первым без погон в офицерское собрание явился наш «Дивинт» (дивизионный интендант) полковник Петров. Эта «первая ласточка» сообщила офицерам под строжайшим секретом ужасную новость: будто бы солдаты штабных команд на митинге постановили устроить всем нам сегодня «Варфоломеевскую ночь». Таинственно прижав палец к губам, он объявил, что об этом его предупредил наш собранский повар, которому можно доверять на сто процентов.

Приговорив, таким образом, всех офицеров к смертной казни, полковник побежал к начальнику дивизии генерал-лейтенанту барону Дистерло, не успев даже с нами попрощаться. Услышав про «Варфоломеевскую ночь», барон страшно взволновался и приказал подать штабной автомобиль, предварительно вызвав к себе начальника гусарской летучей почты.

— Корнет Голынцев, — обратился ко мне начальник дивизии, испуганно перебегая глазами с предмета на предмет,— оденьте оружие и приготовьтесь для следования со мной в 11-й уланский Чугуевский полк. Я буду готов через десять минут, прошу не опаздывать!

Сообразив, что генерал едет к уланам за помощью, я отчетливо ответил ему в присутствии солдат:

— Слушаюсь, ваше превосходительство, ваше приказание будет исполнено!

Но тут произошло что-то для меня совершенно непонятное. Можно было подумать, что барона только что укусила ядовитая змея. Он побледнел, затряс своей «апостольской» бородой и зловеще прошипел:

— Корнет, сколько раз вам надобно повторять, чтобы вы бросили, наконец, ваши старорежимные привычки! Забудьте навсегда о всяких там превосходительствах и помните, что в Народной армии, в которой мы имеем честь теперь служить, установлено обращение— «товарищ генерал», и больше ничего, поняли?

Огорошенный таким «большевистским припадком» начальника дивизии, я сбегал домой за оружием и в назначенный срок вернулся к «товарищу» генералу. В открытом «сорокасильном» Бентце мы покатили к уланам, стоявшим ближе всех к штабу дивизии. Хотя стояла прекрасная солнечная погода, но назвать нашу поездку приятной я не могу. Автомобиль поминутно останавливался из-за порчи мотора и шофер с помощником каждый раз долго возились около машины, заставляя нас мерзнуть на 18-градусном морозе.

11-й уланский Чугуевский Императрицы Марии Федоровны полк мы застали уже совершенно разложившимся. Согласно распоряжениям большевистского правительства, уланы сняли погоны и установили в полку выборное начало. В опустевшем офицерском собрании несколько человек сиротливо жались вдоль стен. В углу валялся новенький белый погон с синим кантом и золотым накладным вензелем вдовы Императора Александра 3-го.

Наше появление в погонах и при оружии взволновало офицеров-улан и они умоляли начальника дивизии как можно скорее покинуть их полк, чтобы не дать уланам повода произвести над нами самосуд. Все услышанное и увиденное настолько поразило барона, что он, не задерживаясь у Чугуевских улан, немедленно вернулся в штаб дивизии.

Во время ужина меня вызвали на пост летучей почты и гусары торжественно объявили новость— в нашем полку введено выборное начало. А ночью в штаб дивизии прибыл мой старший унтер-офицер Дудолад и, расплывшись в приятную улыбку, поздравил меня с единогласным постановлением взвода оставить меня на занимаемой должности помощника командира эскадрона. От него же мы узнали и о том, что корнет Зайцев, по солдатскому мнению «судья», человек весьма опасный, был смещен, а на его место гусары выбрали нашего взводного вахмистра Романова. Подпрапорщика же Калиниченко было постановлено удалить из полка на все четыре стороны за «тыканье кулаками в гусарские морды». Других новостей он пока еще не знал, но для меня и услышанного было вполне достаточно.

Итак, сегодня разбилась в пух и прах моя военная карьера и теперь оставалось лишь спасать собственную жизнь. Как ни грустно было у меня на душе, но я все-таки сдержался и, поблагодарив гусар за оказанное мне доверие, решил поскорее оставить разложившийся полк. Для этого пришлось воспользоваться своим казачьим происхождением и немедленно подать рапорт командиру 12-го Донского, Светлейшего князя Потемкина Таврического полка и просить начальника казачьей летучей почты хорунжего Черевкова, покидавшего в этот день штаб дивизии, прислать мне ответ с ординарцем в срочном порядке. Вечером же казаки получили приказание убрать посты летучей почты и вернуться в полк.

Два дня прошли в волнениях, так как в штабе дивизии ходили упорные слухи, будто бы казаки уходят на присоединение к Сводно-казачьему корпусу для совместного возвращения в станицы. На мое счастье через два дня командир казачьего полка полковник Чирков прислал мне удовлетворительный ответ на мой рапорт. Вне себя от радости, я приказал Дудоладу не оставлять поста до моего возвращения и в тот же день отправился с вестовым в мой гусарский полк за бумагами.

Пришлось провести в пути два дня, о которых я всегда вспоминаю с ужасом. Дул сильный ветер, ноги коченели в стременах и пурга слепила глаза. В полку я застал грусть, тоску и уныние. Офицеры без погон сновали по собранию точно тени, на всех лицах можно было прочесть выражение безнадежного отчаяния. Мое появление в погонах и при оружии произвело сенсацию. Собранский унтер-офицер Сердар, как всегда щегольски одетый, подошел к моему столу и вежливо, с подобострастной улыбкой поинтересовался, почему это я до сих пор не снял погоны, чем легко могу вызвать гнев новых властей.

Ехидно улыбаясь, я довольно громко ответил ему что уезжаю с казаками на Дон, а там офицеры ходят в погонах и выборное начало отсутствует. Сердар внимательно меня выслушал, еще раз поклонился и спросил, угодно ли мне откушать биточки в сметане по-скобелевски, или же беф а ля Строганоф с гречневой кашей по-драгомировски. Узнав, что я предпочитаю второе блюдо, он удалился на кухню, предварительно сообщив вполголоса, что собранский повар покидает полк, не желая готовить «хамскому отродью» и завтра же уезжает в Петроград на старое место в ресторан Кюба.

Во время завтрака к моему столу подошел корнет Мясоедов, выпущенный в полк из Тверского кавалерийского училища, и воскликнул:

— Голынцев, вы что, с ума спятили что ли? Желаете в последний раз поесть в погонах? Ведь товарищи отправят вас в «штаб к Духонину»! Сейчас же снимите погоны и училищный знак, а то солдаты сами сдерут с вас все признаки офицерского достоинства!

Я, как мог, успокоил корнета и попросил его рассказать мне полковые новости. И он мне рассказал, что 11-й гусарский Изюмский генерала Дорохова полк постигла участь всей Российской армии. По приказанию главковерха Крыленко введено выборное начало. Гусары забаллотировали командира полка полковника Балихова, а на его место выбрали ротмистра Подольского. Последний занят теперь отправкой по домам неугодных солдатам офицеров. Накануне из Киева была получена телеграмма с приказом об украинизации дивизии и подполковник Петухов уже вступил в командование новой частью.

Со слов Мясоедова стало ясно, что старый императорский Изюмский гусарский полк умер, а его остатки распыляются: одни идут в Россию с Подольским, другие же с Петуховым на Украину.

— Да, Голынцев, рано закончилась наша гусарская служба, точно ее корова языком слизала. И сидим мы теперь у разбитого корыта бывшей Российской Империи! Вы уезжаете на Тихий Дон, а я с корнетом Морозовым собираюсь пробраться домой, в Москву. Итак, прощайте, дорогой однополчанин!

Не успел я распрощаться с Мясоедовым, как в собрание входит Сережа Грачев-Коссоговский. Его я без особого труда уговорил ехать со мной к казакам. Сережа еще придерживался старых взглядов и, согласно несуществующему более уставу, подал сразу два рапорта — один в казачий полк, а другой новому командиру Подольскому. Несмотря на мои протесты, он так и остался дожидаться ответов, пока, наконец, не был вынужден покинуть окончательно разложившуюся большевистскую часть.

Доложив Подольскому о переводе к казакам, я после долгих трудов и усилий получил причитаемую мне сумму денег от дряхлого казначея полка Березина, который страшно ругался по поводу моего «неуместного» отъезда, нарушившего порядок его денежных ведомостей. По-видимому, в его старческом миропонимании не укладывался еще коммунистический переворот и он продолжал жить концом царствования Императора Александра 3-го. От казначея я прошел в кабинет полкового командира и там от корнета Кигна получил офицерские документы и свой послужной список.

— Корнет Голынцев, я знал вас еще в Николаевском кавалерийском училище, полюбил в полку и вот теперь принужден расстаться с вами, быть может, навсегда. Кто знает, возможно, что красная буря пронесется над родиной и уйдет также быстро, как и пришла. Тогда, Бог даст, снова встретимся под Изюмским штандартом и вместе послужим великой России!

По школьной традиции мы крепко расцеловались. При выходе из кабинета, я взглянул на стоящий в углу полковой Георгиевский штандарт. Овеянный боевой славой полка, существующего с 1651 года, видевший перед собой бегство Наполеоновских орлов, штандарт величественно стоял, закутавшись в чехол и подобно Цезарю смотрел на гусар, предававших его, изменивших родине. С благоговением моя рука поднялась для отдания последней воинской чести нашей  полковой святыне...

Так, зимой 1917 года развалились последние остатки Русской Императорской Армии. Грустно защемило сердце. Стало до боли жаль Россию, Изюмский гусарский полк и ... самого себя.