В старину живали деды

Веселей своих внучат,

Веселились, потешались,

Пировали круглый год!..

(Из «Аскольдовой могилы»)

 

1

Кочеток для меня – старина-старинушка. Я с ним знаком давно и знаю его в цветущую пору юности, а потому с почтением теперь я снимаю перед ним шапку… Но, боже, как он изменился! Прошел я по широким просекам его леса, побывал у источника, заглянул в разные уголки его – и мне невольно вспомнился романс прошлых дней.

Все те же, звезд полные, ночи,

И песни крестьянок – все те ж.

Но где же прелестные очи, –

Красавицы чудные где ж?..

Да, очень изменился Кочеток…

Когда-то шумный и игривый, когда-то чопорный, как великосветская барыня, веселый, как сама юность, и разукрашенный, как на выставке витрина, Кочеток сконцентрировал в себе лучшее общество того времени не только Харьковской губернии, но даже соседних с нею. В настоящее время Кочеток представляет собою место отдохновения от трудов праведных. Ученные, педагоги и служащие разных учреждений имеют в Кочетке свои дачи, чистенькие, благоустроенные, без претензий на роскошь. И живут они на этих дачах каждое лето, пользуясь нагорным воздухом, купаньем в чистых водах красавицы-реки Донца и наконец громадным количеством казенного леса, не тронутого лезвием ненасытного топора и дающего уставшему труженику и тень в часы зноя, и прохладу, и неумолкаемый говор разнородных птиц под таинственный шелест листвы его…

И физиономия Кочетка совсем не та, какою она была пятьдесят лет назад.

Как старец, он облысел, и величавую когда-то красоту свою сменил на простоту нетребовательного селянина. Где когда-то шумел столетний дубовый лес, там в наши дни несчастный сруб, заеденный скотом; где когда-то был богатый источник чистой воды, там теперь жалкая криница, в водах которой едва прячется ведерко с своею рукояткою. Широкая и ровная просека, когда-то носившая название «гвардейской аллеи», в настоящее время заросла травой. При въезде в Кочеток, на речке Петлежке, не умолкая, шумела мельница. Теперь ее уж нет.

Не слышен шум ее колес…

Как памятник былого, осталось здание, называемое и теперь еще «ротондой» и уже не раз перестроенное. Но что же вещает прошлом эта «ротонда»? По субботам, под звуки духовой военной музыки, в ней даются балы, на которые из лагерей съезжаются военные со своими семьями и танцуют, встречая нередко утреннюю зарю. Живущие на дачах Кочетка почти не принимают участия в этих весельях. Профессора и педагоги – эти любители тишины и полного отдыха от тяжелого умственного труда – далеки от всяких подобных увеселений.

Теперь Кочеток, в котором когда-то жизнь, вместе с его источником, била ключом, живет жизнью тихою, жизнь семьянина и человека мысли…

Пора надежд и трепетных волнений

Прошла давно. Ей не вернуться вновь…

Настали дни больной души стремлений –

Уйти от лжи и от ее оков…

Тряхнувши стариной, я постараюсь воскресить в своей памяти хотя общую картину жизни Кочетка за пятьдесят лет назад; думаю, что она будет небезынтересна для читателя.

 

2

Расскажи-ка, старичок,

Как живали в стары годы,

Как водили хороводы,

Как плясали под гудок?

Расскажи же, старичок?!.

В дни моей молодости мне пришлось выслушать интересный рассказ о местности, занимаемой ныне Кочетком, от одного столетнего старца, аборигена тех мест.

Давно, за сотню лет назад, говорил мне старик, местность, занимаемая ныне селом Кочетком вообще и так называемым «Новым Кочетком» в особенности представляла собой возвышенный бугор, сплошь покрытый густым, едва проходимым, лесом. Столетний черный дуб, черноклен, в три и более обхвата липа, лесная груша, кислица, ясень и развесистый берест были те деревья, которые, группируясь дружной чередой, составляли собою густую лесную чащу. В этой чаще водились не только волки и лисицы, но и медведи. Вблизи и теперь существовавшей ротонды, где ныне стоит крест, стоял тогда скит, остатки которого я видел пятьдесят лет назад. Оставшиеся от скита стены представляли собою одноэтажное, совершенно выросшее в землю, длинное здание, с окнами, едва выходившими из земли и имевшими железные решетки, охранявшие скитников от нашествия зверей и злых людей. Скит этот заканчивался небольшою и невысокою церковью, у входа в которую вместо колоколов висела чугунная доска («било»), по звону которой призывались люди к молитве. От скита, по густому лесу, шла узкая тропинка, ведущая вниз по склону бугра к большой ложбине, где под отвесной стеной глинистого обрыва был родник чистой студеной воды. У изголовья родника стоял крест с образом богоматери. Этот крест у родника помнили многие первопоселенцы старого Кочетка, и место это и образ, как святыня, всегда были чтимы народом.

Сурово смотрел в те дни на каждого случайного пришельца «непробудный» лес. Сердито шумел он своею листвою и, качая грустно вершинами деревьев, казалось, предупреждал зашедшего в него путника о беде и напасти. Если не встреча с лютым зверем, то свист и говор отчаянных головорезов-разбойников не раз наводили ужас на паломника, пробиравшегося в скит помолиться… И только иноки, уйдя в дебрь от суетного мира, жили в ней, обрекши себя на всевозможные лишения. Время от времени непроходимая чаща леса оглашалась призывным звоном «била» на молитву, и дебрь пустынная несла этот таинственно-отрадный звук его, передавая весть от дерева к дереву, от бугра к бугру, пока звуки не скрывались, наконец, в отдаленной чаще леса. И, быть может, не раз ободренный этим радостным звуком паломник спешил в скит и обнажал свою голову, благоговейно осеняя себя крестным знамением…

Такою была местность, ныне занятая Кочетком.

 

3

В сороковых годах Кочеток, в числе других сел и деревень, был причислен к военным поселениям, и в нем постоянно жили солдаты, дети которых были кантонистами.

Вследствие гористой и густо проросшей лесом местности вблизи роскошной реки Донца с ее водными притоками: реками Бабкой, Петлегой и многими плесами, переселенцы-солдаты нередко страдали ревматизмами и перемежающимися лихорадками. Это дало мысль военному ведомству устроить в Кочетке лечебницу по методе Присница для офицеров и нижних воинских чинов. Этой мысли вполне отвечал вышеупомянутый источник, который был богат водою. Ключ его, вырываясь из-под отвесной глинистой скалы, был так силен, что поселенцы, сделавши деревянный сруб не более аршина высотою, всегда имели воду в уровень со срубом., а посередине этого уровня воды виднелась «шапка воды», постоянно клокотавшая и поднимавшаяся до двух вершков вверх.

С разрешения Николая I был устроен санаторий и открыт лечебный курорт для нуждающихся в гидропатическом лечении.

В густом лесу было сделано несколько широких просек, образовавших проспекты, ведущие к источнику. Были выстроены лечебницы и здания с ваннами и душами, а из столетнего леса была выстроена целая улица дач, с балконами и верандами, и наконец, была возведена ротонда, с хорами для двух оркестров и с обширною верандою, под навесом которой дамы и кавалеры вели беседы и раскладывали грандпасьянсы.

Главным заведующим врачом этого курорта был назначен доктор, лет пятидесяти, Слизневский.

Слух об открывшемся курорте, в то время единственном в Малороссии, быстро облетел не только Харьковскую губернию, но и соседние с нею. Этому много способствовала не пресса того времени, которая, к слову сказать, была до целомудрия молчалива, а офицеры, принадлежавшие к дворянскому сословию и бывшие сыновьями помещиков Харьковской и соседних с нею губерний. Штатские люди в то время были в тени и назывались «штафирками». Выдать замуж дочь свою за штатского, а не за военного – это был, во всяком случае, нежелательный компромисс. Военный человек того времени даже воспевался поэтами:

Но русский муж, притом военный,

Составит счастье для жены!..

Фамусов с гордостью говорил о московских барышнях, которые –

К военным людям так и льнут,

Все потому, что патриотки.

И только великий Пушкин подарил нас романом, в котором два героя, Онегин и Ленский – оба штатские…

 

4

Для того, чтобы представить читателю в полной силе картину цветущей жизни Кочетка, я нигде, кроме Троицкой ярмарки, не могу запастись необходимыми для нее красками. А потому да простит мне читатель, что я в этой главе задержу его в г. Харькове и остановлюсь на Троицкой ярмарке.

В описываемые мною годы Троицкая ярмарка была преимущественно шерстяной ярмаркой. Помещики как Харьковской, так и соседних с нею губерний огромными партиями привозили шерсть в г. Харьков и продавали ее преимущественно за наличные деньги приезжим московским и иностранным фабрикантам. Оборот шел на миллионы рублей, и каждый помещик к концу ярмарки становился богачом. Город  в эти дни принимал праздничный вид и представлял собою пеструю картину причудливого маскарада. По всем улицам можно было видеть различного фасона экипажи, везомые тройкой, четвериком и даже шестериком лошадей цугом, с одним или двумя лакеями на запятках.

Дамы, разодетые, в робронах, кружевах и палантинах, а с ними красавицы-дочери в белоснежных костюмах, в тюлевых и кисейных кофточках, с длинными шелковыми шалями на плечах, плавною поступью ходили по улицам, заходя то в один, то в другой магазин для разных покупок. Их обыкновенно сопровождали ливрейные лакеи, по два и по три человека, соответственно по чину и состоянию дам. А это, в свою очередь, усиливало краски маскарада и делало улицы еще более пестрыми. Лучшие модные магазины: м-м Саде, Урюпина, Золотарева и другие торговали в эти дни «во-всю».

Если же Троицкая ярмарка совпадала с выпуском из института благородных воспитанниц, окончивших курс, что происходило через два года в третий, то в те годы Троицкая ярмарка, а вместе с нею и г. Харьков становились еще многолюдней. Пестрота костюмов и лиц, разнообразие фасонов экипажей и увеличенное количество женской прислуги усиливало краски праздничной картины города, который, казалось, в те дни ликовал победу над нищетой и бедностью. В эти дни ярмарки можно было видеть на улицах города дам в костюмах времен Павла Петровича, с ридикюлями в руках и в соломенных шляпах, в полях которых, как в ямщицкой будке, прятались их лица. Рядом с ними нередко шли их дочери, одетые по последней того времени, полной изящества, французской моде и античной красоты…

Рядом с костюмами дам город в те дни пестрел еще более свежестью и оригинальностью экипажей. Старинный рыдван или венской работы «кочь-карета», тяжело раскачиваясь на рессорах, ехала рядом с легкою четырехместною коляскою, или же катило четвериком красивое ландо. И даже чичиковская бричка, без которой ни одна Троицкая ярмарка не могла состояться в те дни, заменялась тарантасом с верхом.

И всему этому параду, всей этой праздничной картине были главным образом окончившие курс институтки. Впрочем, в те годы было, кажется, больше красавиц, чем в наши дни. То были ль молодости годы, когда все кажется лучшим, или же, действительно, в настоящее время правильные черты лица с поэтическим выражением глаз и с нежными контурами линий стали редки, – не знаю.

В те годы можно было встретить молодую даму ли девицу, о которых правдиво выразился поэт:

Как тополь киевских высот,

Она стройна. Ее движенья

То лани быстрые стремленья,

То лебедя пустынных вод

Напоминали плавный ход.

Но довольно о красавицах давно прошедших годов! Они достаточно воспеты поэтами того времени…

Продолжаю описание Троицкой ярмарки.

У магазинов колониальных товаров: Рудакова, Белина, Медведкина и других и у лавок железных товаров – Рыжова, Пономарева, Кочетова в дни этой ярмарки можно было наблюдать другую картину, столь же полную жизни и деятельности.

Целые десятки фур и подвод, запряженных волами и лошадьми, стояли по несколько дней запружая собою улицы и ожидая своей очереди.

Помещики, по продаже шерсти, скупали на целые полгода, т.е. до Крещенской ярмарки, товары, необходимые для дома и экономии. Железо разных сортов, скобяной товар, краски для крыш и заборов, чай, сахар, кофе и прочий товар для домашнего обихода – все это покупалось массами, нагружалось на собственные подводы и отправлялось в деревни. Нескончаемой вереницею тянулись по «великому шляху» фуры и подводы, поднимая пыль до облаков и запруживая собою проезд по широким столовым дорогам.

Но мы еще не все увидали, что было в эти дни шумной и богатой на деньги Троицкой ярмарки.

В Дворянском клубе по целым дням и ночам шла игра в карты. Если не всегда, то все же шла там и большая игра:

… Часто

Гнули, бог их прости,

От пятидесяти –

На сто…

И нередко несчастливый на карты помещик проигрывал большие деньги на убитой двойке или пиковой даме…

 

5

По окончании ярмарки, скупивши что надо и запасшись роскошными костюмами модного туалета, богатые помещики из Харькова переезжали на курорт – в село Кочеток. Везли с собою целый штат прислуги, состоящей из кучеров, конюхов при верховых лошадях, поваров, швей, парикмахеров и казачков, носивших вслед за барином кисет с табаком и трубку с длинным чубуком, в чехле, вышитом бисером, полученные, как дар, в день ангела от прелестной жены или красавицы дочери… Затем ехали гувернантки, бонны, гувернеры и, наконец, учителя музыки и пения.

Любезный и услужливый доктор Слизневский с распростертыми объятиями принимал гостей, назначал им курс лечения и даже, соображаясь с богатством пациента, сам избирал ему дачу и устраивал на ней новоприезжих. Богатые помещики привозили с собою оркестры музыки, составленные из крепостных людей. Особенно замечательные оркестры были: струнный оркестр Стремоухова, состоявший из сорока человек, и бальный оркестр Фидлера, более чем из пятидесяти музыкантов.

Веселая, беззаботная, всем довольная и окруженная престижем компания помещиков веселилась среди равных себе, как в одной родной семье, встречая и провожая день звуками роскошного оркестра и под веселый говор «золотой» молодежи.

Каждый день, перед закатом солнца, на площадку, против ротонды, от которой начиналась широкая аллея, ведущая в Старый Кочеток и называющаяся поныне «Гвардейскою аллеею», по предварительному сговору, приводились верховые лошади, оседланные в дамские и мужские седла и прикрытые вышитыми черпаками. Молодые офицеры, в кителях безукоризненной белизны и в роскошных венгерках гусарских полков, с серебряными шпорами на каблуках, вели своих дам, в роскошных амазонках, и, усадив их на коней, распределялись попарно и отправлялись в прогулку по направлению к галереям или же к Чугуеву. Отцы и мамаши в то время восседали на веранде ротонды и играли в бостон, в преферанс и в трик-трак. Бабушки и некоторые почтенные дамы сидели, обыкновенно, за особыми круглыми столиками и раскладывали грандпасьянс в две колоды. При этом крепостные девушки или же казачки, в красных и синих казакинах, стояли позади своих госпож и медленно обмахивали мух опахалом из павлиньих перьев или же, о приказу, подавали госпоже табакерку, флакон со спиртом от мигрени или же коробочку с кисленькими «бомбошками»…

Седовласые усачи, когда-то храбрые воины, отличавшиеся в венгерскую компанию или на Кавказе, играли в бостон и гнули углы в новой колоде карт, срывая банк, заложенный каким-нибудь молодым усачом-ремонтером.

Между гостями этими постоянно вертелся доктор Слизневский, который, как ревностный врач своих пациентов, смешил их анекдотами или остроумно отвечал на перекрестные вопросы дам.

–        Доктор! Почему это я чувствую, будто что-то бьется у меня в левом боку, как пульс? – спрашивала у него очень молодая, но подурневшая дама.

–        Милый доктор! Скажите, это у меня не воспаление брюшины, что я постоянно пью лимонад? – спешила спросить у врача престарелая генеральша.

–        Красавица вы моя! – любезно преклоняясь перед генеральшей, спешил ответить доктор. – Разве может коснуться благородного вашего тела такая неблагородная болезнь?! Это совсем было бы не по рангу!

–        Ну, что хотите, доктор, а я думаю, что ваша гидропатия – просто чепуха! – вдруг обратился с протестом к доктору усач-драгун в отставке.

–        Quelle betise![1] – возразили усачу несколько дам. – Можно ли так выражаться против науки, всеми признанной?!

На все подобные вопросы почтенный доктор всегда находил что ответить. Как любитель карт, он не пропускал случая «загнуть угол» или поставить «транспорт с кушем», причем всегда на счастье просил руку у какой-либо пациентки.

Доктор Слизневский был человеком весьма подвижным и веселого характера. Прием больных обыкновенно он делал в особой, специально приспособленной для этого, зале при гидропатической лечебнице. Но иногда он принимал больных и в ротонде, если больной заставал его там и просил дать ему совет. Обращаясь со всеми больными предупредительно и ласково, он имел привычку называть всякого больного или больную «красавцами» и «красавицами». Такое обращение, особенно же барыням. Тем не менее, эта привычка однажды повела к неприятному инциденту, о котором долгое время говорили в Кочетке.

 

6

На обширной веранде ротонды восседало общество больных и живущих при них семейств. Общество состояло из дам и девиц, которых окружали кавалеры, а также и из пожилых мужчин, военных в отставке. Молодежь рисовалась перед девицами, побрякивая серебряными шпорами. Веселый разговор, пересыпаемый шутками и смехом, беспрестанно менялся в темах и мотивах. Все обстояло благополучно и шло как нельзя лучше.

В эти для всего общества минуты к доктору подошел его фельдшер и сказал, что некий вновь приехавший больной желает его видеть. Слизневский приказал пригласить больного на веранду.

Через несколько минут толстый мужчина, с животом весьма внушительных размеров, лет пятидесяти пяти, с лицом, на котором было несколько жировых шишек, показался на веранде. Он был в форме отставного драгуна и имел крест Георгия в петлице.

Едва он успел взойти на веранду, как доктор, о обыкновению, бросился встретить и заключить его в свои объятия.

–        Ах ты мой красавец?! – громко крикнул Слизневский.

Среди молодежи послышался сдержанный смех.

–        Как вы смеете, милостивый государь, смеяться над моим несчастьем?! – вскричал взбешенный георгиевский кавалер и оттолкнул от себя любезного гидропата.

–        Да что вы, голубчик мой?! – начал было в свое оправдание озадаченный доктор.

–        Ни слова больше! – грозно крикнул толстяк. – Я вас больше не слушаю. Сегодня же вечером я требую от вас удовлетворения на пистолетах.

Все общество было поражено таким неожиданным апломбом и в первую минуту как будто замерло. Георгиевский кавалер, как видно, не любил шуток и был стоек в своих словах.

Старики, бывшие на веранде и игравшие в карты, оставили свою игру и подошли к обиженному кавалеру. К ним присоединились и несколько человек из молодежи. Доктор, бледный и испуганный, не переставал извиняться перед строгим дуэлистом. Все начали успокаивать обиженного и доказывали ему, что со стороны доктора не было никакой насмешки, так как у него в обычае всех называть «красавцами». К этим заступникам любимого доктора присоединились и некоторые дамы. Но, кажется, более всех произвела на обиженного благотворное влияние и спасла доктора от дуэли молодая княжна Ахматова, очень богатая помещица одной из юго-восточных губерний. Она была, как гласила история, «жертва несчастной любви». Ее жених – князь Тамаринов, поручик гвардии – почти накануне свадьбы был убит на Кавказе вероломным денщиком. Несчастная княжна-невеста покаялась над прахом жениха быть верной ему до конца своей жизни – и не вышла замуж…

В наше время, быть может, многим такая самоотверженная любовь покажется чем-то ненормальным. Но то было время поэзии…Романтизм, мелодрама и рыцарская самоотверженность в то время составляли существенную сторону жизни великосветского общества. Рознь взглядов на жизнь теперешнего времени со взглядами тех годов слишком велика. Поэты того времени плакали о самих себе, поэты наших дней – плачут о своих ближних; те радовались своему счастью, а эти радуются счастию своего ближнего. В те годы поклонялись красоте линий, в наше же время перестали понимать красоту линий, так как силою науки материя, так сказать, обесформлена и поэтому обезличена. Поэтами того времени воспевалась личная любовь в самых разнообразных формах ее и комбинациях, нашего времени поэты воспевают справедливость и альтруизм как высшую форму любви.

В виду этого удивляться ли, что влюбленный романтик прежних дней ничего не желал признавать достойным своего внимания, кроме избранного им «идеала любви». Он не достиг обладания своим идеалом и считал себя в праве скорее стремиться к самоуничтожению, чем подумать, что, быть может, жизнь его нужна для многих из его ближних…

Но возвратимся к прелестной княжне, принявшей живое участие в судьбе озадаченного доктора.

–        Ах, многоуважаемый герой! – обратилась княжна к обиженному георгиевскому кавалеру на чистом французском диалекте. – простите нашему любимому доктору. Он всех называет «красавицами» – и даже я у него красавица!!

Княжна любезно протянула свою руку обиженному герою и, улыбаясь, смотрела на него умоляющим взглядом.

Княжна была хороша, как Психея Кановы![2]

Георгиевский кавалер не выдержал ее умоляющего взгляда и «сдался на капитуляцию». Заключивши с княжною мирный договор, он почтительным поцелуем ее руки приложил свою печать…

Покончивши с инцидентом, престарелый Марс в тот же день уехал из Кочетка на другой курорт, заставивши этим доктора сожалеть об упущенном им пациенте.

Не праздно за картами и за грандпасьянсом проводили время старые усачи, мамаши и бабушки. Они играли , а думы их, между тем, были заняты судьбою своих детей. Они гадали, кто на ком женится и какой кавалер был бы годен в мужья их дочерям или внучкам…

Хотя на первый раз такой вопрос и кажется трудным для решения, но это потому, что мы забыли о княжне Тугоуховской, которая давно уже решила и подписала, с приложением своей печати, такой «закон»:

У кого есть сотни две-три родовых,

Тот и жених.

На основании этой статьи мудрого «закона» тогда и решились такие вопросы. Поэтому, может, кочетковские курорты ежегодно заканчивались несколькими свадьбами, совершавшимися в осеннее и зимнее время, под кровлею родовой усадьбы невесты.

Не праздно проводили время счастливые наездницы в сопровождении своих милых и галантных кавалеров. Галопируя и удаляясь все дальше и дальше от тех, среди которых им приходилось не раз скрывать свои чувства и отказываться наружно от заветных желаний, они под сенью густой листвы леса или в открытом поле, под голубым сводом неба, давали простор своему чувству…

И сердце билося полней.

Уста слова любви шептали,

Дышала грудь ее вольней…

Они о счастии мечтали!..

 

7

Но как ни мудря были отцы, а особенно бабушки того времени, и как ни благонравны были их дети и внуки, а все же и в то время не обходилось без того, чтобы любимчик-внук бабушки не нарушил чистоту своих помыслов.

Однажды на курорт гидропатического лечения приехал один миллионер, московский фабрикант Маслюков, со всею своей семьею и с дочерью-институткой, семнадцати лет, Еленой Петровной, выдающейся красавицей.

На первых порах, несмотря на его богатство, все сторонились купца и не желали вести с ним знакомство. Маслюков, сам по себе, был человек с запасом гордости и хорошо знал себе цену. Он держал себя особняком, поодаль от всех и не набивался никому в знакомые. Такое натянутое отношение дворян к купцу, быть может, продолжалось бы очень долго; но однажды приехал начальник военных поселений, генерал Никитин, и с таким уважением отнесся к Маслюкову при встрече с ним на курорте, что поднял его престиж в лице всех бывших в то время в Кочетке дворян. Этого довольно было для того, чтобы дворянство отнеслось к фабриканту более благосклонно. Но купец остался неизменен в своем обращении с окружающими. Он был со всеми вежлив, но ни у кого не заискивал и продолжал держать свой дом с замкнутыми дверями, хотя его семья постоянно бывала на балах в ротонде, где его дочь каждый раз, по красоте своей, была «царицею бала».

В тот же год на курорте в Кочетке проживал весьма богатый помещик и знаменитый овцевод, полковник в отставке, Синещеков. Сын его служил подпоручиком в лейб-гвардии кавалергардском полку и в этот год приехал к отцу в отпуск.

Красивый и остроумный юноша, в роскошной гвардейской форме и с манерами великосветских джентльменов, Владимир Синещеков среди целого букета красавиц-девиц был яблоком раздора. Каждая из маманек строила втайне планы, чтобы приобрести этого завидного Марса себе в зятья. И были такие бабушки, которые, увлеченные своим престижем, открыто говорили, что ее внучка, кроме своего приданного, может вполне рассчитывать на хороший подарок и от своей бабушки…Но блестящий Марс неожиданно для всех отдал предпочтение купеческой дочери Маслюковой (Quel affront[3]), тогда как до приезда Маслюковой многие из девиц завидовали дочери донского генерала в отставке Чебан-Голохвастова. Его дочь, смуглая казачка Полина Дмитриевна, пленила кавалергарда огнем своих черных глаз, сверкавших жгучими искорками…Генерал Чебан-Голохвастов был насколько богатый помещик, настолько же и гордый магнат, имевший за собою боевые заслуги и знатность рода, ведущего свое начало от бывших гетманов. Он не прочь был отдать свою дочь за белоснежного кавалергарда и потому не мог не обратить внимания на то, что на последних вечерах Синещеков танцовал с его дочерью всегда одну кадриль и один вальс, а все остальные танцы и мазурки отдал Маслюковой, которая не отказала ему ни на одно его приглашение. Особенно же ревниво следила за всем супруга генерала, полагавшая прочные надежды на возможность осенью сыграть свадьбу, приобретая таким путем себе зятя, дочери – мужа. Афронт, произведенный Синещековым, не менее оскорбил и родителей его. Допустить в семье своей такой mesalliance[4] по традициям того времени было невозможно. Мслюков был миллионером и потомтвенным почетным гражданином, но все же он был купец, с которым «нельзя» было вступать в родство дворянину.

Синещеков же считал себя родовитым дворянином и принадлежал к старинной фамилии родоначальника которой знал лично Петр I.

Все эти толки, взгляды и пересуды не могли остаться неизвестными Маслюкову, и гордый старик стал настороже. Что касается Синещекова, то фабрикант никогда не рассчитывал иметь его своим зятем, так как, в свою очередь, предпочитал отдать свою дочь за своего брата-купца, вместо того чтобы входить в родство с дворянскою семьей, рискуя дочь свою поставить в натянутые отношения с роднею своего мужа.

Что нужно предпринять, чтобы разъединить эту влюбленную чету и тем спасти молодого Синещекова от невозможного mesalliance’а – этот вопрос был на устах почти у всех. По серьезному обсуждению этого вопроса, пришли к заключению просить Слизневского, чтобы он посоветовал своему пациенту-купцу оставить курорт, как более уже ненужный для него и даже вредный.

Как общий угодник, доктор принял на себя уладить это дело – удалить из курорта Маслюкова и тем прервать всякие сношения молодых влюбленных.

Но тут «нашла коса на камень». Насколько был горд Чебан-Голозвастов, настолько, в свою очередь, был горд и Маслюков. На предложение, сделанное молодым Синещековым, быть у него с визитом Маслюков послал молодому Марсу категорический отказ и запер двери своего дома для гостей и посетителей. И только по субботам и воскресеньям дочь его, вместе с матерью, выходила из дома, чтобы быть у всенощной и на обедне. Но, несмотря на принятые строгости со стороны обоих лагерей, молодые обменивались записочками, посылая друг другу слова любви…

Что же касается доктора, то не успел он придти в дом Маслюкова, как старик предупредил его объяснения.

–        А вот и хорошо, что вы пришли, доктор! – сказал Маслюков. – Я хочу вам сказать, что чувствую себя прездорово и потому лечение прекращаю.

–        И прекрасно! – поспешил ответить доктор. – Я хотел вам сказать, что дальнейшее ваше пребывание здесь, в лесной трущебе, может теперь быть для вас даже вредным. Вам теперь нужно открытое, степное место, чтобы иметь возможность больше подвергать свое тело влиянию солнечного тепла и света.

–        Об этом, государь мой, уже позвольте мне самому подумать. Я уеду из Кочетка тогда, когда мне пожелается, а не тогда, когда желают другие-с. И потому провожать меня отсюда – прошу не брать на себя труда.

–        Но, видите ли, тут, кроме вашего здоровья, есть еще причина, которая, для вашей же пользы, побуждает меня вам совет скорее отсюда уехать, – продлил свою речь доктор.

–        Никаких-с причин к выезду моему я не признаю-с, – ответил сухо Маслюков. – А если вы говорите о претензиях молодого офицера на руку моей дочери, то этому никогда не бывать, потому-с, что дворянин – знай дворянство, мещанин – мещанство, а купец – купца-с…

Маслюков раскланялся и ушел из зала, оставивши доктора в одиночестве.

После этого объяснения Маслюков пробыл в Кочетке несколько дней и уехал в Липецк.

 

8

Да, были люди в наше время,

Могучее, лихое племя…

Лермонтов

При воспоминании о жизни Кочетка в давно прошедшие годы передо мною особенно рельефно восстают образы двух человек, стоявших в то время, по престижу, в первых рядах общества. Я только что говорил о том, какое влияние на отношения и связи людей имело их происхождение. Допустить mesalliance при браке ситалось невозможным. Между тем mesalliance при дружбе двух лиц одного пола нередко допускался.

В то время главным начальником военных поселений, как я уже сказал выше, был строгий и надменный Никитин.

Не менее строгий и гордый человек был в то время богатый купец Иван Иванович Рыжов, родоначальник железно-скобянной и заводской торговли в Харькове. Эти два человека, несмотря на различие свои сословий, привилегий и занимаемого ими общественного положения, были неразлучными друзьями и часто вместе коротали время.

Иван Иванович Рыжов был прямой и правдивый чисто русский человек, за что и любил его генерал Никитин. У него были во всем крайности. Это была широкая и честная натура русского человека.

–        Уж если пить – так пить, а постить – так постить, – обыкновенно говаривал он друзьям своим.

В дружной и веселой компании Рыжов позволял себе пображничать с таким большим ковшом, каким пивали только во времена Владимира Красного Солнышка. Что же касается великого поста, то первую и страстную седьмицы Иван Иванович ничего не ел, к обеду не выходил и пробовался только чаем и сухою просфорою.

Гордый и надменный генерал Никитин был бичом военных поселений. От одного его имени все служащие трепетали; прельстить или подкупить его, привлечь его на свою сторону было невозможно. Его приезд в военные поселения напоминал собою стихийную силу, лишь с тою разницей, что эта стихийная сила карала всегда без разбора. Для взяточников, казнокрадов и лихоимцев Никитин был неумолимою карою…

Однажды, по обыкновению, Рыжов был приглашен Никитиным в село Кочеток, во время курорта, после Троицкой ярмарки. Съезд в Кочетке был большой, и Никитин давал бал в ротонде, со струнным оркестром бальной военной музыки[5].

От таких приглашений Рыжов никогда не отказывался и называл их «приказаниями».

–        Генерал приказал быть, надо ехать, – обыкновенно говорил Рыжов адьютанту, посланному Никитиным пригласить его на обед или на вечер.

На открытой веранде ротонды сидел Никитин в компании с другими генералами. Рыжов сидел рядом с ним и казался незарисованным темным пятном среди роскошно одетых в военную форму разных полков генералов, полковников и капитанов.

Вечер был прохладный. В зале шли танцы, а компания Никитина была занята пуншем.

–        Ну что ж, Рыжов, – сказал Никитин, – надо бы поужинать.

–        Дело хорошее, – ответил Рыжов.

–        Но только это ваше дело, генерал. Вы – хлебодар, а я – виночерпий, так уж все об этом знают. Потому насчет выпивки – это уже мое дело… Нутка, подойди сюда, –  сказал Рыжов, обращаясь к слуге и приказал ему подать шампанское со льдом.

Никитин поручил одному из полковников заказать ужин.

Между тем слуга принес бутылку шампанского.

–        Ваше превосходительство, – обратился Рыжов к Никитину, – да защити же ты купца Рыжова от посмеяния. Что же это он, на мое требование, принес одну бутылку. Да я умру от сраму…

–        А сколько же тебе надо? – смеясь, спросил Никитин.

–        А вот сколько, – отвечал Рыжов, обращаясь к слуге: – давай сюда ящик шампанского понимаешь…

Но ящика шампанского не оказалось налицо. Нашлось в запасе всего несколько бутылок, которые и были поставлены на стол. Рыжов, однако, не легко помирился на этой пустой сумме бутылок и тут же дал себе слово: каждый раз, когда он будет ехать куда-либо «по приказанию» генерала, брать с собою ящик шампанского, что и исполнял всегда.

Однажды Никитин был не в расположении духа и жаловался Рыжову на беспорядки по управлению военными поселениями.

Ему было донесено, что в одном из ссыпных хлебных амбаров в закромах имеется по два дна; поэтому в этих закромах только на поларшина вглубь лежит зерно, а затем все остальное пространство пустое.

Никитин был занят мыслью, какой бы способ придумать, чтобы не сконфузить себя и внезапно обнаружить это вопиющее злоупотребление.

Рыжов смеялся от души над хитростью его чиновников и в то же время над оплошностью генерала, пророча ему, что хитрый казнокрад ловко обойдет его.

–        А знаешь ли, Рыжов, что я придумал, – сказал неожиданно Никитин. – Сослужил мне службу. Я велю выдать тебе открытый лист на получение из амбара нескольких сот четвертей хлеба, а ты поезжай получать его сам, да там  и смотри закрома, как они устроены…

Рыжов медленно поставил свой бокал с вином на стол. С его лица быстро сошла улыбка, и смех сменился серьезными морщинами на лбу.

–        Ваше превосходительство, – обиженно сказал Рыжов, – да ты, чай, обознался. Рыжов ни у кого еще не служил доносчиком и фискалом. Во всем я почитаю тебя, почтенный генерал, но в этом, прости меня, я не твой слуга…

Рыжов встал со своего места и хотел уйти, но Никитин остановил его.

–        Ну будет сердиться, ласково сказал Никитин, удерживая его за руку. – Ты был мне друг, а теперь ты дважды мне друг…

На этом и помирились.

 

9

Мы так недавно расстались с молодою красивою четою двух любящих сердец, и нами еще не забыты прелестная Елена Петровна Маслюкова и избранник ее сердца Владимир Синещеков.

Отцы их не охладили их любящих сердец. Они сумели только поставить между ними непреодолимую преграду, для того чтобы никогда им не сойтись, не испытать минуты счастья и любви…

Где же они, что с ними и какова была конечная судьба их жизни? Говорят: finis coronat opus[6]. Какою же, золотою или железною короною венчала их судьба на долгие дни жизни?..

Елена Петровна Маслюкова недолго томилась в доме отца. Она решила оставить этот чопорный мир причуд и безумных узаконений, ради которых люди –

Любви стыдятся, мысли гонят,

Торгуют волею своей,

Главы пред идолами клонят

И просят денег да цепей…

И она оставила этот мир и уединилась навсегда в монастырь, где когда-то, так же, как и она, жила и страдала ее бабушка.

Никакие увещания не могли изменить ее намерений и, пережив зиму, она вторую весну своего расцвета встретила в стенах монастыря, в своей одинокой келии. Ей было всего девятнадцать лет, и она погребла себя от мира, отдавши и блеск лазурных глаз и грудь с запасом сил суровому надзору, черной власянице и широкому ременному поясу…

Владимир Синещеков все это время не дремал и был верен ей. Он выжидал случая чтобы можно было видеть ее и говорить с нею. Случай этот представился ему. Он узнал, что она уже не в доме родителей, а в монастыре, где можно видеть ее и говорить с нею. Надо только быть решительным, пренебречь причудами сословных традиций и смело пойти к начертанной цели – обладать ею, обвенчаться с нею. Приготовивши все, что было необходимо для осуществления этой цели, Владимир взял с собою нескольких товарищей-богатырей и отправился в монастырь, где жила Елена.

Скрывши свою дружину, состоявшую из преданных друзей, Синещеков прежде всего сам сделал вылазку и явился в монастырь как богомолец.

В монастырском саду, у могилы своей бабушки, сидела Елена, грустная, задумчивая…

Тихо и робко подошел к ней Синещеков и низко поклонился…

Елена в первый момент, когда увидала его, как спугнутая лань, встала со скамьи. Но Владимир удержал ее за руку.

–        Умоляю вас, Елена, во имя прошлого нашего, подарите мне одну минуту, одним словом привета, и я, как послушный ребенок, исполню, все, что вы мне прикажете. Я и теперь люблю тебя, Елена, и умру с этим чувством.

Очаровательная монахиня в полусознательном состоянии опустилась на скамью у изголовья родной ей могилы.

–        Владимир! – тихо ответила она. – Я тебя люблю! Но чтобы сохранить это чувство до гроба в чистоте, я пришла сюда и порвала все связи с миром. Зачем ты нарушил покой наболевшей души моей? Уйди от меня, умоляю тебя, и забудь меня, как я забыла мир ради тебя! Я молюсь за тебя, Владимир…

Она закрыла лицо свое, и слезы полились из ее голубых глаз.

Владимир присел на скамье и начал просить ее уйти из монастыря и перевенчаться с ним. Он ей подробно пояснил цель своего приезда и сказал ей, что у него все уже готово и что он только ждет ее согласия.

Елена долго молчала, слушая своего верного поклонника.

–        И слушаю и не понимаю! И верю я, что ты со мной, и все мне кажется, что это не действительность, а сон… Сон, приятный и тяжелый в одно и то же время. Зачем, зачем ты приехал сюда? Подумай: чего от меня требуешь? Ты безумствуешь… Не дальше, как вчера, я у престола спасителя молилась о тебе, чтобы он, приемлющий к себе всех страждущих и обремененных, поддержал тебя и дал тебе силу перенести тяжесть забвения. А за это я поклялась быть ему верной и земную жизнь свою посвятить ему, одному ему. А в ту ночь? О, бог свидетель, как полна была мучений сегодняшняя ночь… Я задыхалась в своей келье, меня так томили, искушали образы мирской жизни. В полуночи, изнеможенная, я упала перед образом и опять молилась ему. Я просила его, чтобы он взял меня под свой покров и дал забвение всему, что было пережито и перечувствовано. Я поклялась ему вновь, что жизнь свою отдам ему и уже не вернусь к той дороге, которая пересеклась для меня так жестоко, так безжалостно…

И вот ты пришел и требуешь, чтобы я солгала перед ним, чтобы я ушла с тобою в мир. Нет, никогда! Прощай! Прощай!

Елена поцеловала его и неожиданно оттолкнула от себя для того, чтобы с быстротой серны скрыться в келье монастыря.

Долго стоял Владимир один, терял силы и сознание… Возвратясь к месту службы, Владимир, не задумываясь, выхлопотал для себя перевод на Кавказ, в действующую армию. Во время одной горячей схватки с чеченцами он был убит пулею на вылет и погребен с военными почестями…

Елена, пробывшая восемь лет монахиней в большом постриге, умерла от скоротечной чахотки.

 

10

Любовь, вспыхнувшая при картинной обстановке, под открытым сводом неба, рдевшего заревом заката при очаровательной картине природы и на почве крайнего романтизма, в те годы была явлением обычным. Что же касается ее грустного исхода, то причину его следует искать в тех причудливых измышлениях сословных традиций, которые всегда шли на перекор правдивому и естественному чувству любви.

В памяти моей возникает еще образ красавицы-девушки, угасшей преждевременно под тяжестью романтизма и идеализма.

В Харькове проживало семейство весьма богатого купца Горяинова, дома которого находились в Горяиновском переулке и ныне принадлежат белгородскому купцу Добрынину. Дочь Горяинова, о которой я поведу речь, воспитывалась в институте и, несмотря на то, что в то время был обязательным только французский язык, она по собственному желанию изучала еще и итальянский язык и знала его в таком совершенстве, что, окончивши курс и живя в доме родителей, она переводила небольшие стихотворения Петрарки и помещала их в издавшемся в то время «Альманахе». Затем она на курорте в Кочетке увлеклась немолодым, но красивым боевым генералом Криворотовым и вышла за него замуж. Они купили богатое имение вблизи города, на реке Немышле, и поселились там.

Герой Кавказа, георгиевский кавалер, выслужившийся в генералы из нижних чинов, Криворотов, заручившись высоким чином, заблагорассудил:

Сменить коня, седло, булат

На друга сердца и халат.

Первые годы они жили как будто хорошо, хотя это были два противоположных друг другу существа. Но жизнь им улыбалась недолго. Генерал, спартанец времен Ликурга, закаленный в боях, видавший не раз смерть в глаза, привыкший повелевать целыми тысячами солдат, по его команде шедших в огонь, не понимал, что такое значит ослушание и особое личное мнение человека; проживший, наконец, лучшие годы своей жизни вне женского общества, в кругу своих сотоварищей-солдат, Криворотов не мог видеть ни слез своей жены, ни нервного недомогания ее, ни каких-либо протестов на его желания и распоряжения.

Софья Петровна Криворотова, напротив, была женщина весьма нежного телосложения, сотканная, так сказать, из весьма чувствительного самолюбия.

Начались между ними частые ссоры, и совместная жизнь к концу пятого года брака сделалась невыносимою. Быть может, все это в будущем как-нибудь и уладилось бы, если бы боевой генерал не перешел границ в своих тяжелых требованиях к жене.

Однажды при возникшей между ними ссоре из-за того, что муж приказал жестоко наказать коровницу, а жена приказала не наказывать ее, он вспылил и обозвавши ее бранным словом, громко крикнул:

–        Я не допущу, чтобы негодная гильдейница отменяла приказания своего генерала.

Этих слов достаточно для того, чтобы супружеская связь была навсегда порвана.

Софья Петровна Криворотова в тот же день переехала в город, к своим родным, и возвратилась в свое имение только после смерти мужа.

Криворотов же на третий день по выезде из имения жены своей приказал подать к барскому дому двенадцать воловьих подвод и, сложивши на них все приданное жены, а также развесив вокруг повозок на высоких шестах флаконы с духами и веера, разубравши и разукрасивши рога волов различными лентами, кружевами и тесемками, приказал медленно, шаг за шагом и цугом, везти весь этот скарб через г. Харьков по Старо-Московской, Московской и Шляпной улицам в дом Горяинова.

У каждой подводы шел крестьянин и на вопрос прохожего, что это такое, отвечал:

–        Криворотовой приданное везем к ее отцу.

Этот шутовский кортеж послужил к тому, что г-жа Криворотова уже не возвращалась к мужу.

Но в доме родителей этой несчастной женщине не было отрадной жизни. По своему умственному развитию она слишком высоко стояла сравнительно с ними. Ее связь с ними походила на склеенную фарфоровую посуду, которая до тех пор не распадалась, пока не ставили ее с силой на место или же не наливали в нее горячей воды…

Между тем тут-то и произошло то, что эту склеенную посуду не только поставили с силой, но и налили в нее горячей воды…

Я не могу умолчать об этом эпизоде из жизни Софьи Петровны, так как он чрезвычайно характерен для людей того времени.

Как я уже сказал, еще живя девушкой, Софья Петровна занималась переводами из итальянских поэтов разных мелких стихотворений и помещала их в журналах. Но пока это печатанье своих произведений происходило без подписи фамилии автора – дело шло хорошо, но, разойдясь с мужем, чтобы занять себя чем-нибудь и тем парализовать назойливые требования оскорбленного чувства, она пять лет употребила на усидчивую работу составления русско-итальянского и итальянско-русского лексикона в двух томах. Желая предпринять издание этого труда, Софья Петровна начала усиленно хлопотать об этом, но встретила непреодолимые препятствия со стороны своих родителей. Она до глубины своей души была оскорблена своим мужем и потому хотела издать лексикон под своей девичьей фамилией «С.П. Горяинова». Такое намерение несказанно оскорбило ее родителей.

–        Как, – говорили они, – в нашем известном роде Горяиновых да вдруг будет дочь писарчук-сочинитель? Да это позор, которого мы не переживем.

Как Софья Петровна ни уверяла их, что, напротив, ее труд сделает честь всей их семье, – ничего не успела. Все ее хлопоты увенчались только тем, что ей дозволено было издать ее лексикон под фамилией «Криворотовой».

Так лексикон и был издан. В настоящее время он составляет библиографическую редкость, но все же я знаю и теперь лиц, у которых есть ее лексикон и считается пока лучшим.

Проживая восемь лет в доме родителей, Криворотова овдовела и переехала жить в свое имение. Устроившись и освоившись с новою жизнью, испытав впервые в жизни своей свободу, она устроила в своем доме нечто в роде школы и сама учила детей своей дворовой прислуги. Всю свою землю она сдала на аренду крестьянам и, получая чистый доход с аренды, была довольна, что освободила людей своих от барщины. Казалось, Софья Петровна была довольна своим положением и не искала для себя ничего лучшего. Но это только казалось. Человек ищет свободы, пока у него нет ее, но, приобретая свободу, он скоро начинает тяготиться ею и искать для себя ярмо…

Под ним струя светлой лазури,

Над ним луч солнца золотой;

А он, мятежный, ищет бури,

Как будто в бурях есть покой…

Еще недавно пережитое столь неудачное супружество, неопределенное положение в доме родителей, наконец, долгое одиночество расшатали ее нервы и чуть не свалили ее в постель.

Лучшие врачи того времени послали ее в Кочеток, на курорт гидропатического лечения.

В тот год в Кочетке проживал студент Харьковского университета К. А. Поплавский. Крайне бедный человек, он жил только тем, что ему давал замечательный его талант. Не бывши в академии и почти самоучкой он научился рисовать портреты акварелью на слоновой кости.

В то время не было в Харькове не только фотографии, но даже дагерротипа[7]. Понятно, такой портретист среди богатых помещиков и купцов того времени находил не мало работы, и вскоре его имя сделалось популярным.

Написал он портрет и с Софьи Петровны Криворотовой.

С этого началось ее знакомство с ним – и этот портрет послужил первою главою для ее грустного романа.

Она – тридцати двух лет, красивая женщина, с хорошим состоянием, он – двадцати двух лет, красивый человек с выдающимся талантом, светски образованный, из польских дворян и совершенно бедный человек. Софья Петровна в первом муже своем полюбила храброго воина, героя войны, но совершенно ошиблась в нем как в человеке и потому была несчастна. В Поплавском она полюбила талантливого художника, артиста и полюбила так, как только может полюбить тридцатилетняя женщина, опоздавшая с своею жизнью. Полюбила она бесповоротно, страстно, забыв о себе и не справившись о нем как о человеке, с которым она решилась жить, которому она отдала всецело вторую и последнюю половину своей жизни. Но, несмотря на ее развитый ум и талантливую натуру, во всей этой аномалии мы не усматриваем натуру, во всей этой аномалии мы не усматриваем ничего удивительного, нужно только не забыть, что

То было дело в старину,

Когда влюблялися в луну;

Когда живых людей чуждались,

А идеалами поклонялись.

Что касается Поплавского, то он как бедный человек искал случая обеспечить себя и на нее смотрел как на этот случай, который было бы глупо упустить из рук. Как католик, в те времена жениться он на ней не мог, а посвятить ей свою жизнь ему мешали слишком уже реальные взгляды на жизнь.

Как бы то ни было, но он с осени того же года переехал жить в ее имение в качестве управляющего и совсем оставил университет. Не долго думая, он потребовал, чтобы все имение было записано, по крепостным записям, на его имя.

Для нее ничего не было дорого, кроме него, и потому она, не задумываясь, исполнила его желание.

Сделавшись полновластным хозяином, он определил ей место для жительства – одну комнату, рядом с комнатой прислуги, и потребовал от нее не только разрыва со всеми ее родными и с обществом, но даже лишил ее комфорта и роскоши жизни, с которыми она сроднилась и на которые давали ей полное право ее большие средства.

Софья Петровна поняла, наконец, с кем она имеет дело, и ее чувство разочарования было так сильно, что она впала в тихое умопомешательство и в таком тяжелом положении прожила восемнадцать лет, не придя в сознание даже в последние минуты своей честной, но скорбной жизни…

 

11

Этим я думал закончить свои воспоминания о Кочетке. Но не все же вспоминаются мне одни грустные сцены из жизни былого…А потому я приведу один комичный эпизод из жизни доктора Слизневского. Хотя в то время доктору было за пятьдесят лет, но он не был женат, быть может, потому, что у него, как он сам говорил, было много двоюродных сестер, которые и проживали у него по очереди. И вот одно лето жила у него в Кочетке хозяйка дома, одна из таких «сестер», весьма миловидная и веселая девушка, лет восемнадцати, Текла Михайловна. Любя общество и танцы, она не пропускала ни одного бала в ротонде и имели вокруг себя целый рой поклонников.

Доктор, как большой любитель игры в штосс, однажды довольно долго заигрался с каким-то проезжим ремонтером и проиграл ему довольно большой куш денег.

Ремонтер посмотрел на часы, неожиданно закрыл банк и забастовал, велевши денщику подать ему давно ожидавшую в упряжке тройку почтовых лошадей.

Слизневский упал духом и не знал, как пособить своему несчастию. Но один из его пациентов предложил ему хороший куш денег, с тем чтобы он отыгрался. Уже был поздний час вечера.

Энергичный доктор немедленно велел запрячь свою тройку и уехал догонять вероломно ремонтера. У третьей станции он догнал счастливого игрока и предложил ему заложить банк. Было уже одиннадцать часов ночи. Проигравши до семи часов утра, Слизневский отыграл свой проигрыш и был еще, как тогда выражались, в авантаже. Платя ремонтеру тою же нелюбезностью, доктор сразу забастовал и поехал обратно в Кочеток.

Но каково же было его удивление, когда он, приехавши в свой дом, застал там полный беспорядок. Ничего не было прибрано и обед не заказан. А Текла Михайловна, уйдя с вечера в ротонду, не возвратилась домой. Одни говорили, что она уехала в Чугуев, другие посмеивались и уверяли, что она уехала с бала на лихой тройке серых лошадей с двумя молодыми корнетами. Не берусь разбирать, какой из этих слухов был более правдив, но все же факт был несомненен, что Текла Михайловна куда-то уехала.

Много и долго говорили в Кочетке об этом событии, и доктор был опечален. На восьмой день Текла Михайловна возвратилась и, не решившись идти к доктору остановилась у какого-то военнопоселенца. Но едва о ее приезде узнал доктор, как сам поспешил придти к ней и взял ее к себе. Все было забыто, и жизнь потекла невозмутимо своим обычным руслом.

В начале августа Кочеток понемногу начали оставлять его пациенты и гости. А к концу месяца он опустел, и жизнь его обитателей входила в свою строгую и однообразную колею жизни военного поселения.

Еще так недавно шумный и веселый зал ротонды, с ее верандою, всегда полною посетителей, теперь был пуст и уныло приветствовал случайно заходившего в него гостя. Столетние дубы, шумя своими узорчатыми листьями, как будто шептали пришельцу о том,

Что было там говорено

И сколько было позабыто…

Некоторые из бывших пациентов уехали с курорта, запасшись вновь здоровьем; другие – подкрепили свои ослабевшие силы. Не мало было и таких, но цветущая и жизнерадостная молодежь ежегодно увозила из Кочетка много отрадного и дорогого сердцу…

Каждый год, покидая Кочеток, несколько красавиц-девиц уезжали нареченными невестами. С радужными надеждами на скорое счастье и на праздник любви покидали они те заветные уголки, в которых впервые было произнесено слово «люблю» и сказано было роковое и решающее «да». Многие из них, по традициям романтизма брали с собою из этих заветных уголков или полевой цветок, или два-три листа с дерева, бывшего свидетелем их счастливой минуты в жизни. И эти талисманы хранились нередко всю жизнь и переходили в наследство детям… Да и можно ли было этим счастливцам не запечатлеть хотя чем-нибудь воспоминаний о том месте, которое подарило им так много надежд на счастие? Они любили и были любимы, а много ли таких минут выпадает в жизни на долю человека?..

В те годы старина, не мудрствуя лукаво, смотрела просто на жизнь и на ее задачи. В те годы «женского вопроса» совсем не существовало. Родилась девочка в мир – и задача ее жизни была проста и не сложна. Девочка росла и развивалась для того, чтобы в семнадцать лет расцвести пышным цветком и выйти замуж. И потому в то время Кочеток для многих и многих был лучшим воспоминанием, как место, в котором избранниками Гименея впервые был отпразднован пышный расцвет первой весны и испытано хотя бы и кратковременное, но все же отрадное чувство любви…