(По воспоминаниям Ф. О. Рейнгардта)[1].

Харьков с 1826 г. – Топографический очерк п план города, каменные дома, мостовые и освещение, базары, квартиры, образ жизни, менялы. – Ярмарки, промышленность и ремесла. – Жители: состав населения, нравы и обычаи, благотворительность. –Препровождение досужего времени. – Извозчики. – Прислуга, – Городское управление. –Полиция. – Народный кредит. – Санитарная часть. – Народная бедствия. – Образованность.

Не имея в виду подробной хроники г. Харькова, со времени его основания, ограничиваюсь изложением моих воспоминаний со времени прибытия моего в этот город в 1826 году, когда мне уже было 15 лет.

В начале нынешнего века в Харькове, как передают, считалось 8000 жителей и 10 каменных домов п он был весьма незначительный городок. Открытие университета и других учебных заведений заставило переселиться многие семейства для воспитания своих детей в город; торговля увеличилась и население росло.

Я застал Харьков во время управления губернатора Муратова, с населением в 15000 и около 1500 домов, из которых, кроме казенных, общественных, лавок и церквей, было 37 каменных. В начале 30-х годов на таблице у заставы па Старомосковской улице значилось 20 000 жителей обоего пола, а в 1837 году – 23 147 душ, каменных-же домов 253.

В общем план города с 20-х годов мало изменился. Оставшиеся без значительных изменений в настоящих своих руслах реки Харьков и Лопань делили, как и делят, город естественными границами на 3 части: на Захарьковскую, Залопанскую и на центральную, между ними заключающуюся, возвышенную часть. Залопанская часть, как самая низменная, и теперь представляет во многих местах остатки болот, о тех же временах и говорить нечего. Благовещенский базар, купленный в количестве 30 десятин у госпожи Рейнеке и находящееся за ним, между Большой Панасовкой и Лопанью, Клочки, приобретенные от господина Дунина для увеличения базара, до 30-х годов составляли сплошные болота, поросшие камышами, по коим с трудом в сухое время года можно было пробираться до реки. По Екатеринославской улице место между скверами, где бассейн, умащивалось фашинником и во время грязи нередко с трудом вытаскивались загрузшие экипажи: так случилось с экипажем, в котором в 1837 году ехала Великая Княгиня Елена Павловна. Но и Московская улица в конце, к мосту, доставляла не меньшее затруднение для проезжающих.

Улицы сохранили свое прежние направление и свои имена, некоторые урегулированы и расширены. Но расширение главным образом произошло по окраинам. На севере город оканчивался Мироносицкой площадью, на которой по правую её сторону в 1826 году стоял уже дом Сердюкова – там был почтамт. Церковь Жен Мироносиц стояла на кладбище, которое простиралось с одной стороны через площадь от Сумской до дома Сердюкова, а с другой, тоже от Сумской, против Института, до Мало-Сумской улицы и через нее, занимая дворы купца Шестакова, Рубинштейна и Касперовых. Северо-восточный угол занимали лютеранское и католическое кладбища. Мироносицкое кладбище хотя и упразднено в 1803 году, но похороны на нем совершались еще в 30-х годах, особенно на лютеранском и католическом а на православном-же в недавнее еще время в ограде похоронены о.о. Петр Секирский и Яков Голяховский. По правую сторону Немецкой улицы границы города доходили до Каплуновского кладбища, простиравшегося с одной стороны до яра, отделяющего Технологический Институт, от Благотворительного общества, а с другой – за Каплуновской церковью до места, приобретенного городом от госпожи Сомовой для Технологического Института. Дом каменный по левую сторону Немецкой улицы бывшего профессора Венедиктова построен в 30-х годах. Все пространство за Каплуновской церковью носило название Дурноляповки: стояло там несколько хат, считавшихся уже за чертой города, также, как и подгородняя Журавлевка. Дома нынешнего Благотворительного общества в 20-х годах составляли кубическую каменную постройку, крытую железом принадлежавшую помещику Куликовскому. По левую сторону от Сумской, в конце Рымарской улицы, в 20-х годах стоял 2-х этажный каменный дом купца Тараканова, тестя Ив. Ник. Богомолова (женат на его дочери Екатерине Николаевне). В этом доме помещался пансион Екатерины Федоровны Бирих. Постройка во дворе, где Коммерческий клуб воздвигнута в 1829 году откупщиком Кожевниковым. По левую сторону Сумской улицы в 20-х годах стоял вчерне отстроенный дом, построенный Харьковским Дворянством для предполагаемого Кадетского Корпуса, но по открытии такового в Полтаве, в 1829 году, передана эта постройка, с соглашения Харьковского Дворянства, для помещения там Института Благородных Девиц она составляет средний корпус и по пристройке к нему с обеих сторон необходимых зданий и окончательной отделки в 1839 году, Институт перемещен сюда с Благовещенской улицы, где теперь Александровская больница. Сад институтский примыкает с левой стороны к саду Коммерческого Клуба (Кожевниковским) и с правой к Университетскому саду, существовавшим уже в 10-х годах и скупленных Университетом у разных владельцев участков, в начале 50-х годов, при Кокошкине; участок этого сада по Сумской улице уступлен на устройство Ветеринарного училища.

Ныне существующее городское православное кладбище между Старо- Кладбищенской и Немецкой улицами отведено городом на выгон но закрытии Мироносицкого кладбища 1803 года, хотя и похороны на последнем еще н долго продолжались, а долее еще на Каплуновском (до 50-х годов). Из первых переселенцев на новое кладбище, были кажется, умершее от холеры в 1830 году. Церковь кладбищенская (Иоанно-Усекновенская) воздвигнута в 40-х годах неудачно, так как по окончании её свод и купол обрушились, чуть не задавив выходивших из церкви людей. Благоустройством кладбища н особенно правильной распланировкой и содержанием его в приличном виде, жители города обязаны много лет прослужившему его попечителем и церковным старостой Ивану Алексеевичу Сливицкому и не менее, до него служившему в этих должностях с усердием, бывшему градскому голове Костюрину, который там-же покоится. Старанием и денежными жертвами последнего устроено при кладбище, в начале 50-х годов, Епархиальное женское училище, теперь с обширной программой, вначале же скромная элементарная школа, которой первой попечительницей была жена соборного протоиерея Ивана Ивановича Гапонова, Мария Дмитриевна. Кладбище в настоящее время, переполненное и вредно влияющее на окрестных жителей, поселившихся на Немецкой и Старо-Кладбищенской улицах, по постановлению городской думы, переданной в комиссию, в которой я, с покойным доктором Ковальчуковым, как гласный думы, участвовал в 1878 году, постановлено было закрыть и отвести новое для него место, но до сих пор это распоряжение не приведено в действие.

По правую сторону Немецкой улицы, против православного кладбища, отведено городом место для лютеранского и позади его католического кладбищ в 1828 году. В 1829 году пастором Розенштраухом установлено богослужение и поминовение усопших, на кладбище, на 1-е мая или же на первое после него воскресенье, когда погода тому способствует, что с тех пор ежегодно повторяется с большим торжеством.

Превосходно составленный Сергеем Александровичем Кокошкиным план, находящийся в городской управе, на устройство так называемых Новых мест за Мироносицкой церковью и площадью, от Сумской и до Немецкой улицы, к лютеранскому кладбищу и за оным, по которому весь назначенный участок разбит на правильные кварталы, образуемые параллельными улицами (линиями) и их под прямым углом пересекающими проспектами (подобно Васильевскому Острову в Петербурге), остался не выполненным, главным образом, потому, что большая часть места принадлежала частным владельцам, о чем, при составлении плана, Кокошкин не справлялся. В 60-х годах городская дума, разбив на участки принадлежащую городу землю за Мироносицкой церковью по Сумской улице и дальше направо, распродала таковые по ценам весьма умеренным: от 50 копеек до 1 рубля за квадратную сажень. При постройке, однако, многие из новых владельцев, как здесь, так и в других местах отступили от существующих правил, почему в 1878 году назначена вышеупомянутая комиссия для урегулирования улиц г. Харькова, для этой цели разделенного на 12 участков, из которых именно этот участок, от Мироносицкой площади до Университетского сада и, с другой стороны до Журавлевки, пришелся на мою долго, но после смерти Ковальчукова, председательствовавшего в комиссии, и моим выбытием из Харькова, действия комиссии прекратились.

Подробно описав окраину города с северной стороны, насколько это сохранилось в моей памяти, перехожу дальше к описанию города: именно Театральной площади. Там, где теперь Детский приют, стоял театр, довольно поместительный, деревянный, между столбами плетенный и обмазанный глиной, но отслуживши свою службу до половины 30-х годов, когда Млотковский, тесть Дюкова, построил нынешний каменный. Антрепренером старого театра был Иван Федорович Штейн, балетмейстер с 1816 года, а после него Млотковский, актер в труппе Штейна, женатый на Островской. Немало талантов развила Харьковская сцена. Многие из них впоследствии украсили собою сцены обоих столиц. Из артистов того времени памятны Бабанины, муж и жена, Рыбаков, Лавров, Максимов, Млотковский, Пронский, Микульская, Ладина, Соленик, Виноградова и особенно Щепкин.

Из каменных домов в 1826 году застал я: в 1-й части за Харьковом, по Старомосковской улице угольный у заставы дом, где в 1830 г. был помещен холерный карантин, потом трактир; у Харьковского моста дом Янковского, в котором в 1828 году открыта аптека Нельдихена.

Во 2-й части: по Московской от моста направо: угольный, где гостиница «Bенa», дом Варварки, в настоящее время увеличенный и измененный фасадом; по левую сторону, на углу Московской и Рыбной, небольшой дом Елисаветки (кажется Долгополовой), теперь Водопьянова, где аптечный магазин. Направо дом Тарасова, мало изменившийся, с нумерами для приезжающих в верхнем этаже; дом губернской гимназии, где оптический магазин Эдельберга, и на том же дворе с Николаевской улицы Уездное училище.

Угольный дом на Слесарском переулке, не доходя гимназии, профессора музыки Харьковского университета Внтковского, с магазином нот и музыкальных инструментов и проч. За домом Замятина, деревянный 2-х этажный дом с крутою, деревянною, открытою лестницею с улицы на 2-й этаж аптека Кронгардта.

Угольный, против Витковского, каменный дом, где часовые мастера Кальтенбах, потом Виклас и Реймерс имели магазины.

С левой стороны, от моста, за домом Чистякова, дом, в котором теперь аптека Коха, а в то время кондитер Карове, и угол кондитерской (где аптека) занимала приехавшая из Парижа модистка Мадмуазель Rosalie, вышедшая в 1830 году за бриллиантщика Ив. Ив. Гельм, в прошлом году скончавшаяся 85 лет.

Дом Грановского на углу к площади, в нем на 2-м зтаже жили бриллиантщики Гельм и фортепьянщик Бек.

Вот и все каменные дома на Московской; остальные – деревянные, крытые тесом и некоторые соломой. Улица, как и все была не мощена, только тротуары деревянные. Харьковский мост, до постройки теперешнего, был несколько ниже и направлен на Рыбную, чему служат доказательством оставшиеся концы свай. По набережной к реке помещались кузни и напротив их небольшой 2-х этажный каменный дом сапожника Гальбауэра.

На Рыбной улице с левой стороны два каменных дома Мясоедовой и Савельева с постоялыми дворами и за Троицкой церковью дом мещанина Михаила Васильевича Морозова. По правую сторону угольный дом, против Волжско-Камского банка, Цонина, тогда знаменитый трактир Шерыкина. Улица также не мощеная и большею частью без тротуаров. Большая часть деревянных домов – хаты, крытые соломой, также как по Николаевской, Мещанской и Белгородской улицах.

По Садово-Куликовской улице дом Куликовского, теперь Благотворительного общества.

По Немецкой улице: дом Зарудного (теперь синагога); в 1826 году в нем помещался аристократический мужской пансион профессора Михаила Робуш, а в 50-х годах женский – Антонины Михайловны Ивановой, к которой пансион перешел от Анны Васильевны Евреиновой.

На Инструментальном переулке: дом купца (кожевенными товарами) Ивана Васильевича Животовского, теперь Егора Федоровича Лертцера, женатого на его сестре. В этом доме помещался мужской пансион учителя Харьковского уездного училища Ефима Акимовича Зимницкого. Напротив этого дома – дом купца Верховского.

На Театральной площади, кроме театра (теперь Детского приюта) Провиантский магазин, которым до начала 1830-х годов заведывал Дистаночный комиссионер Дельсаль, а по его смерти переведенный из Лимана Павел Петрович Тарановский. Лютеранская и Католическая церкви построены только в 1830 году, а в 40-х годах дом Лаптева, теперь Рубинштейна, квартира господина Губернатора. Дом, бывший полицмейстера Лавровского, одноэтажный, где долго помещалась мастерская итальянца Франсони.

На Сумской справа дом майора Данейковича (теперь барона Розена), женатого на дочери Кузьмы Никитовича Кузина, на свадьбе которого, в числе приглашенных в 1828 году в гостинице Мотузкова, я отплясывал. Дом Куликова (в 30-х годах), где с 1833 года аптека Сартиссона, и возле Николаевской церкви дом Кузина, где Венский магазин. Против церкви, загораживая площадь, стояла безобразная колокольня, которая сломана в 50-х годах; слева против теперешнего театра дом и кондитерская Карове, переведенная с Московской улицы. До перевода кондитерской в этом доме помещалась аптека Нейбейзера, проданная Сартиссону). Дом поступил в приданое учителю гимназии Редеру, женившемуся на падчерице Карове, Марии Маркус. Продан купцу Нехорошеву, теперь Бразоль.

На Рымарской дом Урюпина по правую сторону от полиции и Тараканова в конце, по левую сторону, где Коммерческий клуб.

На Николаевской площади: полицейский дом, дом Дворянского Собрания, дом Мухина одноэтажный, где «Астраханская Гостиница», дом Щелкова, теперь Германа, дом Сопкина, дом Матузкова, главная Харьковская гостиница.

По Соборному переулку к этому дому примыкали, как и теперь, сапожные лавки, из которых первая (Яковлева) принадлежала Ив. Вас. Животовскому; угольная против собора – бакалейная – Богомолова. Собор с трех сторон обстроен деревянными лавками, которые в недавнее время, за исключением нескольких, снесены и замещены прекрасной оградой с часовней. Гостиный двор хотя и остался в тех же размерах, но прежние лавки, частью деревянные, преобразовались в теплые магазины. Гуртовые лавки приезжих краснорядцев сосредоточивались в Карповском ряду, мрачном, с извилистым ходом пассаже на Монастырском переулке, где и теперь находятся. Монастырь Покровский с архиерейским домом, Консистория и прочие при ней постройки остались мало измененные. Коллегиум и уездное духовное училище помещались в том же доме, где и теперь, но в весьма жалком виде на горе за полицией. Семинария па Холодной горе построена в 40-х годах. Ньшешняя Клочковская улица именовалась Пески, хотя таковые и начинались с Университетского сада, а от начала, от угла Пащенкова-Тряпкина, весной и осенью отличались невылазной грязью до единственного там каменного дома содержательницы пансиона m-me Praclat, по первому мужу de-Lavigne, потом пансион Сокальской, теперь паниеон мадам Филипс, дом во дворе.

Возвращаюсь к Успенскому собору, которого колокольню я застал недавно оконченной. Против собора, обращенное к нему полудугой, стояло прежнее строенее прнсутственных мест, как прежде сказано. Затемь, университетские здания с правой стороны и вниз, до кругленького трактира, башни, где теперь обсерватория. С левой стороны церковь университетская и торжественный зал. Угол, где помещаются в настоящее время Акушерская и Хирургическая клиники, принадлежал городу, а там находились городское и полицейское управления.

По Горяиновскому переулку по обеим сторонам те же ярмарочные ряды, с невообразимо неудобными всходами в лавки, принадлежащие большей частью с левой стороны купцу Горяинову, на дочери которого был женат Клейн, к которому и перешли некоторые до Торговой площади, где и теперь лавки с жeлезным товаром. Угольная с конца 20-х годов до 70-х принадлежала купцу Алексею Степановичу Кочетову, который до 30-го года вел весьма скромную торговлю мелочную, потом видимо разбогатев и обанкрутился; впрочем, не он, а сыновья, как и вообще у большей части старых фирм Харьковских, которыя дела свои вели солидно, как Ханайченковы, Павловы и мало-ли еще кто.

На Торговой площади дом Ломакина, где городской купеческий банк, и где останавливались Внсочайшие особы, а в 1828 году, приехавшей на ревизию сенатор Горголли несколько месяцев в нем квартировал. Далее, по той же стороне, на углу Университетской улицы у знаменитого Каменного столба, и теперь еще сохранившегося, дом купца Акима Исаевича Павлова. Один нз немногнх в Харькове старинных домов, который мало нзменил свою физиономию. Он н тогда был постоялым двором с нумерами для приезжающих. В нижнем этаже было пряничное заведение, мучная н черная лавка. Трудолюбием и честностью этот старообрядец (нет никаких свидетельств, что Павловы были старообрядцами, они записаны в Харькове православными прихожанами) составил себе огромный капитал, увеличенный еще сыновьями его, особенно Егором Акимовичем, которые после смерти под фирмою матери своей увеличили торговлю, переведя ее в выстроенный ими в 30-х годах через площадь, на углу Университетской улицы, магазин, состояний из 3-х отделов, нз которых угловой бакалейный, 2-й н 3-й мучной и черных товаров. Торговля эта замечательна особенно тем, что она первая установила цены без запроса и торга и без зазыва покупателей. Как велик был оборот её не знаю, но смело утверждаю, что в столицах подобной раздробной торговли я не встречал. Магазии с утра до вечера полон покупателей, а под праздники, особенно Рождества и Светлого Христова Воскресения, не дотолпишься. Выжидали покупатели терпеливо своей очереди. Множество, в каждом отделении, молодцов (приказчиков) едва успевали каждого удовлетворить. Конечно, при такой суете немудрено, что часто и обсчитывались в сдаче, но никогда никого не обсчитывали. Я много знаю тому примеров. Мне случилось однажды при покупке на 10 рублей из 50 рублей получить сдачи мелочью теже 50 рублей. Насилу убедил я хозяина, стоящего у кассы, что он ошибся. Он даже обиделся сначала и с неудоводьствием согласился взять обратно 10 рублей. Директор 2-й гимназии Красовский при мне послал солдата разменять 100 рублевую бумажку у Павлова и тот принес туже бумажку и еще 100 рублей. Конечно, бумажка тут же с запиской была отослана обратно. Но такие случаи не мешали Павловым богатеть изо-дня в день. На площади, на болотистой набережной Лопапи воздвигли Павловы громадный дом в 3 этажа, обнимающий со своими пристройками целый квартал (нынешнюю Европейскую гостиницу), теперь принадлежащий Обществу приказщиков. Дом этот построен в конце 30-х годов на сваях; и чуть-ли не более капитала уложено на утверждение фундамента, чем в самую постройку дома. Внуки почтенного Акима Исаевича успели справиться с этим богатством.

3-я Залопанская часть в 1826 году мало отличалась от деревпи. Только в начале за мостом и по правую сторону набережной и на Рождественском переулке стояло несколько каменных зданий, именно:

Па Екатеринославской улице дом Познанского одноэтажный небольшой, по левую сторону, где Греческая гостинница, впоследствии Масловича; тогда в нем жил столяр Грубе. По правую сторону рядом два дома, из которых первый дом Решитьки, второй, где кондитерская Эммериха (Дирберга). За ним дом аптекаря Григория Григорьевича Фидлера, построенный в 1828 году и аптека переведена туда в 1829 году. Теперь дом и аптека Егорьева, Александра Михайловича, перешедшая к нему по насдедству от дяди ето Оттона Карловича Фрейндлинга, умершего в 1863 году. Против Аптеки во дворе деревянный дом Кузьмы Никитича Кузина, выходящий на площадь против церкви Рождества.

На Рождественском переулке против церкви рядом 2 небольших каменных дома (теперь Рогожина Федора Филипповича) принадлежали Григорию Григорьевичу Фидлеру и во втором из них до 1829 года была аптека. Далее, по Екатеринославской улице, по левую сторону одноэтажный дом Коровина, в 1828 году, в последствеи протоиерея Гапонова, рядом с угольным к Дмитриевской улице домом деревянным Шарапова. Направо, на церковном дворе дом церковный.

По Арестантской площади – острог, огражденный полисадом, т.е. сверху заостренными, аршина в 4, всторчь поставленными столбами; у подножия Холодной горы – застава, обозначенная двумя столбами, как и на Старомосковской. За исключением немногих порядочных деревянных домов, Екатеринославская улица по обе стороны застроена хатами под соломенными крышами и на месте теперешнего сквера и бассейна, было болото, которое умащивалось фашинником. О мостовых в 1826 году, и долго еще после, не было и помину.

На набережной Лопани – дом с мезонином профессора доктора медицины Якова Никитича Громова; угольное место к Благовещенскому базару, где склад лесной, занято было деревянным домом, который в месте с каменным возле него, впоследствии манежем, принадлежал университету. Там помещались Хирургическая клиника и Анатомический театр. Рядом с клиникой против церкви Благовещения дом каменный содержательницы женского пансиона Анны Иваповпы Нагель, матери Наталии Ивановны фон- Метлеркамп, которая продолжала после её смерти содержание пансиона в построеном на Ярославской улице собственном доме, продавши дом на Благовещенской площади 2-й гимназии в конце 30-х годов. Институт благородных девиц помещался до 1839 года в деревянных зданиях на месте, где теперь Александровская больница.

На углу Благовещенской и Дмитриевской улиц – каменный дом и флигель Минстера, впоследствии графини Гендриковой, тещи Николая Петровича Красовскаго, директора 2-й гимназии.

За исключением Сумской улицы и Театральной площади, которые песчаны, все улицы Харькова, особенно в нижних частях, весной и осенью отличались вязкой грязью и были плохо по вечерам освещаемы тусклым светом фонарей с коноплянным маслом; мостовых, как я уже говорил, не было, а тротуары деревянные, местами плохие, украшали более оживленные улицы. Торговля жизненными продуктами производилась преимущественно на Павловской площади и на Рыбном базаре, где теперь рыбныя лавки у Нетеченского моста, затем и около церкви Благовещения, где толкучка; там на земле располагались торговки с зеленью, овощами и фруктами. Зелень и овощи на базаре продавались самые обыкновенные, как то: картофель, капуста, бурак, лук, морковь, петрушка, постернак и огурцы. Более утонченными: сельдереем, пореем, салатом, шпинатом, брюквой, репой, редисом, сахарным горохом, спаржей и цветной капустой и проч. снабжались жители из сада Тараканова на Песках, или от окрестных помещпков. Кое где в беспорядке разбросаны безобразные будки, крытые рогожей или лубком, в которых торговали мясом и проч. Позади их стояли возы с дровами и сеном. Кузинский ряд и Суздальский построены только в 40-х годах и место за ними составляло болото. Печеным хлебом, булками базарными и особенно бубликами и горячими пирогами с разной начинкой, особенно печенкой, Харьковские торговки отличались и, предлагая последние, на ходу выкрикивали «пироги, горячие, пироги». Фруктами базары были завалены. Лучшие арбузы стоили 2-3 копейки ассигнациями = 1 копейка серебром, средние по 1 копейке, а меньшие 2 за 1 копейку ассигнациями на взрез. Дыни еще дешевле. Яблоки и груши хороших сортов до 5 копеек ассигнациями за десяток, а вишни, черешня и сливы от 15-25 копеек ассигнациями за ведро. Мука ржаная за четверть 2 рубля 50 копеек ассигнациями, овес 80 копеек, 1рубль ассигнациями. (На постоялом дворе я платил в 1827 году по 10 копеек за меру). Сена степного в 1830 году прислали мне из деревни 10 воловых возов, не менее как по 40 пудов, и я их с трудом мог продать по 3 рубля ассигнациями за воз на Благовещенском базаре, а то давали все 2 рубля 50 копеек. Дрова хорошие дубовые за воловый воз 50-60 копеек ассигнациями, что составит за 10 возов = 1 кубическую сажень от 5-6 рублей ассигнациями. Говядина хорошая 5-6 копеек ассигнациями, а нисший сорт 3-4 крпейки за фунт; баранину никто на фунты не покупал, а тушею или половину туши. Она была дешевле говядины и составляла тогда главную пищу малороссиян. Сало говяжье до 8 рублей ассигнациями за пуд. Кожи воловьи такой-же цене. Рыбу соленую прнвозили чумаки и продавали её дешево. Свежей рыбы и раков в базарные дни много н дешево. Икра паюсная 50-60 копеек ассигнациями за фунт.

Жизнь в Харькове в 20-х и 30-х годах вообще была не дорога. За квартиру со столом с товарищем вдвоем в одной комнате, с хозяйской топкой, у Решитниковой, в переулке с Немецкой на Мещанскую, теперь дом Полюты, платили мы но 10 рублей ассигнациями в месяц, за сытный обед, утром н вечером по большой кружке цельного молока с порядочным ломтем базарной булки. В более отдаленных от центра города местностях можно было иметь квартиру и дешевле. У Авдотьи Фроловны Черняевой, в начале Чеботарской, платил я тоже 10 рублей за комнату со столом. В гостиницах, как у Мотузка, лучшей в городе (на Николаевской площади, теперь городской дом) в сутки за нумер с деревянной простой мебелью (мягкая тогда еще не была в моде, много, если на стульях или диванах твердый мочалом набитые подушки, обитые кожей или клеенкой) платили но 50 копеек ассигнациями, а в ярмарочное время по 1 рублю ассигнациями; на постоялых, как у Павлова у столба, Тарасова на Московской, Мясоедовой и Савельева на Рыбной – по 30 копеек до 60 копеек ассигнациями с 2-мя самоварами в день.

Роскошь в то время не была развита в среднем классе и в кругу купечества. Требования, при простоте жизни, были умеренны – довольствовались малым. Образ жизни жителей Харькова отличался строгой нравственностью, религиозностью, трудолюбием, сознанием долга, почитанием старших и безусловным повиновением им, как по службе, так и в семье. Гостепреимство – общая черта того времени. Дух вольнодумства, либерализма, нигилизма и социализма, веяние с запада, не успел тогда ещё коснуться Харькова. Для примера простоты жизни, деятельности, честности н прочих упомянутых хороших качеств, развитых в особенности в купечестве тогдашнего времени, выставлю именитого тогда краснорядца Алексея Ханайченка, лавка которого находилась в Гостином дворе протнв присутственных мест.

Два взрослых уже в то время (в 1827 году), лет за 20, сына его помогали отцу в торговле: Иван и Николай Алексеевичи. Старик в синем суконном долгополом сюртуке, сыновья в таковых-же нанковых, молодцы (прнказчики) в полосатых пестрядевых халатах. Отец мой, остановившийся на Московской улице в доме Тарасова, сделал в лавке Ханайченко, для казны значительную, в несколько тысяч рублей, покупку, которую из лавки перевезли к нам на квартиру. Иван и Николай Алексеевнчи, как простые работники, вместе с молодцами, втаскивали тяжелые тюки на 2-й этаж, где отец мой уже, проверив и приняв товар, с ними рассчитался. Одну нехорошую черту, общую у всех торговцев того времени и долго еще сохранившуюся, нужно однако отметить, это – запрашивание, часто двойной цены, стоимости за товар; но это не мешало делать уступки до возможности. Таков был обычай и никто этим не обижался. А также и назойливость, с какою молодцы каждого проходящего зазывали, даже затягивали в лавку, насчитывая разные свои товары и достоинства, и преимущества.

Сколько помню, Павловы впервые в Харькове, как уже сказано, показали хорошей пример, устранив запрос н зазывание.

Как образчик понятий о честности того времени (20-х годов) особенно в купечестве, может послужить эпизод, переданный мне людьми почтенными и достойными доверия. Положим, что он имел место в Белгороде, но купечество Белгородское вместе с тем было, по близости, и Харьковское. Один из трех братьев Сорокиных, имя которого не припомню, холостой старик, умирая, завещал всё свое движимое и недвижимое имущество в пользу казны. Наличными деньгами и документами оказалось один миллион рублей. Соблюдая интерес казны, немедленно после смерти Сорокина появились власти судебные: стряпчий, городничий и прочие с понятыми. Начался разбор бумаг покойного, из которых откладывались документы, имевшие законное достоинство, а не имеющие такового, записки и другие бумаги, отбрасывались как ненужный хлам. Между прочим попадается записка на клочке, карандашем, следующаго содержания: «взяль я у Сорокина 40000 рублей на Коренную ярмарку. Коротков», без означения числа и года и без всякого обязательства. Понятно, что такая записка, ничего не доказывающая, бросается к прочему хламу. Но на это, стоявший тут в числе понятых, купец Коротков, останавливает стряпчего словами: «Что-же ты, ваше благородие, документец-то мой бросаешь, аль не гожь? Погоди маненько, сейчас принесу. Не срами моё имя, документец-то выдал я». Пошел и принес деньги сполна.

Как упорно держалось купечество того времени принятого обычая не выдавать своих дочерей иначе, как за купца-же или излюбленного приказчика, приведем пример из того-же Белгорода: к одной из дочерей известного богача, миллионера, Николая Ивановича Чумичева, присватывается поручик Тверского драгунского полка, стоявшего в Белгороде, Он...ъ. Дочь Н. И. была к нему не равнодушна. Поручик делает формальное предложение, письменно обращаясь к Н. И., прося руки его дочери. На это последовал ответ всем в губернии известного богача, потомственного почетного гражданина, в доме которого останавливались губернатор и даже Высочайшие Особы, человека не без образования, следующий, локанический: «Ваше благородие! Благодарим за честь, но дочь моя Вам не чета. Знай сапог – сапога, а лапоть – лаптя. Ваш покорный слуга, Н. Чумичев». Не взирая на крутой свой нрав, все-таки пришлось выдать дочь за дворянина; но на это повлияла особая причина: отец этого нового жениха помог когда-то Н. Ив. в Петербурге делом и деньгами, когда этот начинал ещё свою торговую деятельность, развитием которой он считал себя обязанным отцу искателя руки его дочери. Последняя, сама богатая вдовушка Р…аго купца Б…ва, который с отчаяния за понесенный им убыток в 250 тысяч на шерсти (когда капиталу оставалось еще более, чем вдвое) бросился в Москву-реку и в её волнах нашел себе могилу. Ряды каменные на Торговой площади построены Чумичевым.

Вообще замечу, что простой и деятельной жизнью вместе с незапятненной честностью и бережливостью, без великого мудрствования, Харьковские купцы подняли обороты свои, не вдаваясь в невереные риски, до возможной высоты, и положили основание своему благосостоянию. Сыновья, имея хороший пример в своих отцах, удержали ещё и даже умножили свои состояния, но, увы, не то уже вяжу на их потомствах при полученном ими полуобразовании – они погнушались столь благотворными качествами предков и неизбежным следствием явилось разорение и исчезновение древних фнрм столбового купечества. О несостоятельности купцов, о банкротствах, особенно-же злостных, я до 40-х годов не слыхивал и если кого из них, без особой с его стороны вины, и постигал упадок дел, то честный купец всегда находил сочувствие и поддержку в кругу своих собратов. Грамотность купечества того времени была недальная. Каракульками писались счеты, но все записывалось, хотя и не по правилам бухгалтерии простой и двойной итальянской, зато дела шли удовлетворительно.

Менял в прежние времена было несравненно более теперешнего. Столы их помещались на Николаевской и Павловской площадях. В прежние времена, когда разменной мелкой монеты было в обращении весьма немного в сравненин с теперешним, менялы с большей выгодой для себя занимались этой торговлей. Брали они по 2-3 копейки на рубль за промен и этим увеличивали лаж до 10%. Кроме размена денег они занимались покупкой щетины, пуха, перьев (писчих), маек (шпанских мух) и вощин. Что торговля эта была выгодна, видим на разбогатевшем от неё Кушинникове и других.

Четыре ярмарки: Троицкая, Успенская, Покровская п Крещенская, уже тогда значительные, оживляли город, и кроме производимых громадных оборотов, особенно в Крещенской и Успенской, при стечении массы приезжих продавцов и покупщиков, не мало способствовали благосостоянию жителей и разростанию города. Да и ярмарки тогда заметнее были, чем теперь. Движение и суета повсеместные. Кроме Карповского и Горяинского оптовых рядов, а также и в Гостином дворе, выстраивались балаганы, начиная от Николаевской церкви до Торговой площади, по ней и по Павловской площади и по берегу Лопани до Благовещенского моста.

К особенностям ярмарочной торговли того времени относится торговля табачная, особенно турецкого табаку, которой, в то время без акциза на неё, занимались греки. В Успенскую и Покровскую ярмарки они, в балаганах своих, в начале Торговой площади, занимались крошкой привезенного ими из Турции табаку. Рассортированный по крепости и другим достоинствам табак, по выбору покупателя, тут-же крошили и укладывали в деревянные продолговато-круглые коробки и продавали от 30-ти до 50-ти копеек ассигнациями за фунт. При низкой цене и несомненно хороших качествах этого табака, торговля им далеко не достигала размеров, которые должно бы ожидать. (Отец мой, любитель турецкого табаку, запасался ежегодно целым пудом). Публика имела привычку к так называемому Вагштафу, фабрикату из разных других сортов табаку, большей частью нашей отечественной махорки. Для составления Вагштафа табачные листы от вымочки в воде лишаются дурного своего вкуса и запаха, заправляются потом разными соусами (у каждого фабриканта свой секрет), состоящими из коры Каскарели и других прянностей, чернослива или меда, стираксы или Перувианского бальзама, Тамариндового фрукта и селитры. Высушенные и окрашенные таким образом листы поступают в крошку. И к этому отвратительному куреву, перешедшему к нам от голландцев, мы привыкли до того, что предпочитали его превосходному по аромату и вкусу натуральному турецкому табаку. Харьков некоторое время, именно в 30-х годах, имел своего фабриканта табаку, Ивана Николаевича Богомолова, человека интеллигентного, энергичного и склонного к спекуляции. На химическом заводе своем, на Основе, выделывал он лак, политуру, белила и много других химических препаратов и красок. Табак курили мы из выжженных глиняных трубок (стамбулок), снабженных длиннейшими чубуками черешневыми, не дешевыми, глядя по длине, от 1-го до 10 рублей ассигнациями, часто снабженными янтарными мундштуками разной цены. Длина чубуков доходила от 1-го до 2-х и даже 3-х аршин. Конечно, богатым людям доступна была такая роскошь. Небогатые довольствовались дешевенькими чубуками из липы, точеными и окрашенными различными цветами и снабжеиными роговым мундштуком, ценой в 10-15 копек ассигнациями. Куривали, даже с запоем, некоторые старые дамы, особенно из военных, но вообще у дам и особенно девиц, курение не было принято. Немцы больше курили из пенковых громадных трубок с серебрянной крышкой и оправой для чубука, ремесленники немецкие не выпускали и при работе изо-рта свою саксонскую фарфоровую носогрейку с коротеньким чубуком. Простодюдин, хохол, и тогда, как и теперь, сосал свою люльку, набитую махоркой, которую не крошил, а между ладонями растирал. Сигары, конечно, и тогда употреблялись, но по цене своей были не всякому доступпы. С папиросами, пахитосами и табахитосами нас познакомили Одесситы в 40-х годах, но в общее употребление папиросы вошли только с 50-х годов.

Нюхательный табак особенно пользовался славой выделываемый из махорки сторожем Николаевской церкви и там-же под старой колокольней производил он и жена его им торговлю. Не мало бычачьих пузырей, наполненных этим табаком, отправлялось в другие города и особенпо в Петербург старьм нюхалам сановникам, туда переведенным, в гостинец от своих благодарных подчиненных.

Говоря о табаке и курении, необходимо коснуться и способа добывания огня. В общем употреблении, и до конца 30-х годов, для добывания огня служили кремень, кресало и трут. Трутом служили губка древесная Agaricus Chirurgorum, или сахарная бумага, напитанная раствором селитры, или просто на уголь пережженные тряпки, притушенные дощечкой в деревянной коробке, куда сверху вниз выкрешивали искру. Для добывания огня из полученной искры употребляли заостренные в четверть длины из лучин наколотые и в растопленную серу обмоченные спички. Этими серниками, трутом, кресалами, кремнями, простыми трубками (люльками), стамбулками, простыми чубуками, табачными кисетами из кожи или разноцветных ласкутиков, махоркой в папушах и разным другим крамом, торговали в своих рогожаных лавках (будках) крамарки на базаре весьма бойко. Этот род торговли в настоящее время стал исчезать. Фосфорные спички появились в продаже в Харькове в 1840-м году, привезенные из Вены. В начале 40-х годов Карл Виклас, часовой мастер, родом из Лемберга (Галиции), возвратившись из Австрии, куда пoеxaл по своим делам в Харьков, где он проживал с 20-х тодов, завел на Конной улпце фабрику спичечную и стал продавать своё произведение несравненно дешевле заграничного: по 10 копеек ассигнациями за коробочку в 100 спичек. Конкурентом ему стал провизор Фёдор Иванович Рупрехт[2], болеє его практичный. Его спички, несравненно высшего достоинства, разнообразились в сортах. Кроме простых серных, являлись напитанные стеарином, парафином, под названием спиртовых, без запаха и кабинетные с духами и с разноцветными головками. Спички его стали продаваться в половину дешевле Викласовых и имели сильный сбыт, пока не появился Волков из Медыни со своими дешевыми, в раздробной продаже, по 1/2 копейки за коробку.

Конная ярмарка на Троицкой была в 20-х и 30-х годах и даже до 50-х несравненно значительнее теперешней и едвали уступала знаменитым Роменской – Вознесенской и Лебединской. Приводили на продажу лошадей лучших конных заводов, которыми в те времена изобиловала Южная Россия и на улучшение которых помещики прилагали особенное старание. Большая часть коннозаводчиков – кавалеристы Украинского военного поселения, с молодых лет присмотревшиеся к лошадям, знатоки, любители, так сказать, влагавшие всю душу свою в выхоливаниe любимых животных. Из числа таких любителей заводчиков окрестностей Харькова, доставлявших лучших лошадей на ярмарку, заводы которых я посещал, назову Курской губернии, Грайворонского уезда, сл. Головчиной, предводителя дворянства Ивана Осиповича Хорват и Белгородского уезда, сл. Головиной, Алексея Андреевича Черноглазова, Роменского уезда, Василия Степановича Жуковского, Корочанского уезда предводителя дворянства Николая Егоровича Гангардта, кроме множества других, с которыми я лично не был знаком. О Черноглазове Алексее Андреевиче расскажу только один особенно замечательный эпизод, вполне характеризующей его страсть к лошадям и самого его, как знатока дела. В 1836 году зимой распродавались на Беловодской конюшне государственного коннозаводства с аукциона бракованные жеребцы, в числе которых, по старости лет, находился и содержавшийся на казенном фураже знаменитый арабский белый жеребец Императора Александра Павловича, подарок Персидского Шаха, на котором Государь часто изображался на тогда распространенных картинах. Этому жеребцу было уже лет под 40. Больной, едва живой, лежал он в стойле и, конечно, не имелось надежды на его продажу; все покупатели его обходили. Алексей Андреевич окинул его глазом знатока и с надбавкой одного рубля против ничтожной оценки купил, повалил на троечные сани и повез верст за 300 в свою деревню и рад радехонек хорошей покупке, которую все тогда осмеивали, в том числе и я, когда приехаль к Алексею Андреевичу по привозе жеребца, когда он меня повел в конюшню похвалиться своим преобретением. Над тощим, едва дышащим одром, лежащим на подстилке в стойле, Алексей Андреевич с восторгом рассказывает о знаменитом происхождении жеребца и о надеждах своих в будущем. Ужаснувшись, заметил я ему, что единственная его надежда может быть только на честные похороны знаменитого второго Буцефала и сохранение могилы его для потомства. «Не смейтесь, батенька, посмотрим через месяць». И действительно: через месяц я увидел жеребца уже на ногах, довольно бодрого и, не смотря на старость, еще очень красивого статьями, маленького росту, с маленькой головкой и очень быстрыми глазами. Алексей Андреевич добился таки от него приплода. Уж он его холил, вытирал его водкой, заливал его вином, поил его ячным и овсяным пойлом и кормил самой мягкой пищей. Вот настоящей любитель, коннозаводчик! Теперь и число заводов уменьшилось и страсть остыла. На Харьковскую конную ярмарку стекались отовсюду ремонтеры, не только русские, но и Австрийские, Прусские. Из числа тогдашних ремонтеров особенно выдавался Григорьев, слывший авторитетом по своей опытности и составивший себе хорошее состояние лошадьми. Он быд ремонтером поселенного украинского корпуса. Одновременно с конной, тогда, в 1826 году, процветала и шерстяная ярмарка, на которую привозилось уже много шерсти недавно разведенных шпанских овец, но конечно далеко не до пределовь позднейшего времени. Больше привозилась шерсть простых овец и кожи. Также и рогатого скота и овец пригонялось немало.

Из всех 4-х ярмарок, Троицкая была самая оживленная. Помещики, продавши шерсть, особенно степные, с деньгами, малую толику их оставляют в Харькове, делая нужные для дома запасы и предоставляя семействам пользоваться удовольствиями, которых в то время в Харькове оказывалось немало: балаганы с зверинцами, восковыми фигурами, волтижерами, акробатами и другими фокусами приезжих артистов, для детей и простолюдина марионетки, собачья комедия, панорамы и проч., также театр и концерты, обеды и кутежи, в которых главную роль играют ремонтеры и другие военные. А тем временем заводятся семейные знакомства и поддерживаются старые, устраиваются или подготовляются делишки по части Гименея. Бывал и кортеж в широких размерах, так что нередко помещик оставлял на «зеленом поле» свою годовую выручку и даже иногда и доходы будущего, а ремонтеры ремонтную сумму. Азартные игры в то время были в большом употреблении: коммерческие, бостон, позже вист; зимнее время дома, а на ярмарке – кути сколько влезет! Нарядные барыни и барышни переходят в сопровождении ливрейного лакея по рядам из лавки в лавку (магазиновь тогда еще не было), выбирают наряды и проч., а модистки, –модисткам лафа. M-me Rosalie, с 30-го года M-me Helm, М-mе Sadet, M-selle Julie Deville, М-mе Bourdié, корсетница Каррон, башмачница M-me Richpin (Ришпен) и много других, перчаточник Фёдор Фёдорович Ленц завалены заказами милых дам и всем к спеху.

Да и кстати: время экзаменов в учебных заведениях, где нужно непременно побывать и особенно на окончательных «публичных». Эти экзамены в пансионах для проформы. Вызываются лучшие; часто и самые неуспешные ученицы также отвечают бойко на предлагаемые, но вперед известные, вопросы и приводят слушающих с умилением мамаш и папаш в восторг, и посыпятся благодарности и подарки, как содержательницам, так и классным дамам, не забывая и нянюшек и экономки. Из всего этого акта, конечно, самое интересное и дельное – декламация стихов русских, французских и немецких, также опыты в игре на фортопьянах, пении и танцах, конечно, грациозных: Шаль, Испанских и Итальянских с тамбурином и кастаньеттами. В заключение директор, прочитав список о переводе в следующие классы, об окончивших курс, раздает удостоившимся (а нередко недостойным) похвальные листы, книги и аттестаты.

Начались каникулы. Забираются пансионерки (институтки бедные обречены на семилитнее заточение и томление), пансионеры, гимназисты и студенты. В воздаяние за всякие труды, понесенные в течение года милыми детьми, развозят их по кондитерским: швейцарцев Карове, Окер, Мацольд, в 40-х годах наших русских, почтенного бородача Козлова на Московской и Лебедева, потом в театр и на разные другие увеселения. Экипажи то и дело шмыгают по улицам. Щеголеватые венские ландо, коляски, кареты и высочайшие рыдваны, запряженные четверкой, иногда и шестеркой в простеж, с форейтором и на запятках с ливрейным лакеем или даже двумя. Басистый голос бородатого кучера или тоненький голосок 12-14 летнего форейтора «пади или берегись», а не как нынче «правее» – заставляет каждаго встречного почтительно уклониться.

Одним словом, Троицкая – не жизнь, а масляница. Все остаются довольны. Довольны папаши, мамаши, дочечки и сыночки, премного довольны купцы, модистки, корсетницы, перчаточник, башмачник, антрепренер, Иван Фёдорович Штейн с труппой, всевозможные фигляры и фокусники, содержатели трактиров, гостиниц и частных квартир и постоялых дворов, – словом, всем угождение Троицкая ярмарка. И доктора, с которыми при сей верной оказии, нужно посоветоваться о нервах и проч., и 3 аптеки Фидлера за Лопанью, Кронгардта на Московской и Сартиссона (прежде Нельдикена), у которых нужно сделать запас лекарств для экопомии по значительным каталогам, и те незабыты и с благодарностью вспоминают Троицкую ярмарку. Не менее других и я с удовольствием припоминаю прошлое, невозвратное веселое времячко.

Покровская ярмарка, хотя выгодная для города, мєнее посещалась помещиками, она более снабжала товарами ближайших от Харькова торговцев. Особенностью её является продажа привозимых в 40 ведерных бочках соленых слив из Опошни, грибов и других соленей и маринований, как-то вишень, нежинских огурцов и тому подобное, одним словом, по собрании плодов земных. Тут являются и виноград, крымские яблоки и груши, привозимыя татарами в арбах, впряженных верблюдами, балаганы с фруктами Курской губернии: яблоки антоновка, титовка, зеленка-зимники, груши, дули. Чумаки привозят соленую рыбу с Дону: тарань, сеньгу, чехонь, сельдей крупных астраханских, крымскнх и мелких, иногда осетринную икру и продают на рыбном базаре с воза.

Успенская и в особенности Крещенская ярмарки более интересные для купечества. Преобладающими приезжими продавцами являются москвичи, а покупателями купцы, из дальних, преимущественно южных, мест, с Крыма, с Кавказа и других. Тут совершаются те громадные обороты, которыми уже в 1820-х годах они славились, и на них-же более делаются между купцами рассчеты.

Зима собирает опять помещиков в Харьков и тут составляются в дворянском собрании (клуб дворянский устроился только в половине 1830-х годов) балы, маскарады, даются концерты, посещают театр. Устраиваются с благотворительной целью живые картины, благородные спектакли и концерты.

Промышленность в Харькове в 1820-х и 1830-х годах, хотя и не была еще сильно развита, но по многим отраслям проявляла свою деятельность, как то:

В кустарной: гончарной, выжиганием горшков и кафель простых, коцарской, тканьем мохнатых ковров (коц) занимались коцари. Чеботарной, шитьем чебот, черевик и котов на базар. Свитами, шитьем их особенно обогатился Скрынников. Войлоки сбивались разных качеств н величины. Шапки маховые и суконные – Крохмаль и другее. Скорняки, выделкой мехов (овчин) и шитьем тулупов и полушубков. Кожевники (шевцы), выделывали (дубили) кожи для чеботарей. Бондарством занимались для базара (ведра, дижки, кадушки). Столярством тоже для базара простой мебели: стульев, диванов, столов, и кроватей, крашеных и некрашеных. Кузнечной, выделкою лемешей для плугов, гвоздей, секир и прочее, а также ковкой лошадей. Этими промыслами, особенно первыми 6-ю, занимались целыми семействами и преимущественно за Лопанью, где в местностях производств и улицы сохранили названия: Гончаровки, Коцарской, Чеботарской, также и Кузнечной, где по берегу р. Харькова и в начале этой улицы с давних времен стояли кузницы. (Здесь автор многократно ошибается, на Коцарской не проживали коцари, на Кузнечной располагалось лишь 6 кузниц, на Гончаровке не проживали гончары, как и чеботари на Чеботарской).

В заводской: Мойки шерсти на р. Лопани с 1830-х годов. Бойни на Москалевке и на Змиевской улице, но преимущественно в жилых дворах на малозаселенной местности; резали мелкий скот и в самых мясных лавках, который содержались весьма неопрятно. Салотопни: мыловарня по берегу р. Харькова, против Искренского завода. Тогдашнее мыло славилось своею добротой. Варили его из чистого сала, не прибавляя, как теперь, для экономии, других веществ. Свечные заводы (сальные): Ващенко, Пиюк. Клееваренные: Головин. Кожевенные: Герншмидт на Конторской. Медовые бани доставляли превосходный мед, белый подсед, стекающей сам собою из сот при малой теплоте, особенно хороший, вкусный ароматный липец и банный, красноватый или желтый, вытопленный при более возвышенной температуре. Вощины обыкновенно поступали на соединенные с баней воскобойни, где перетопленные с водой, выжимались сильными винтовыми прессами, или-же из скупаемых вощин. Жидкость, содержащая ещё мед после выжимки вощин, употреблялась для приготовления из неё хмельного напитка «варенец» или для уксуса.

До удешевления сахара заменой тростникового свекловичным, мед вообще был в большом употреблении; с 1840-х же годов, не выдерживая конкуренции, промышленность эта, т. е. спуск меда, как и самое пчеловодство, стали сильно упадать, и в Харькове, сколько мне известно, едва ли уже и существует. По крайней мере мне известны два завода, работавшие в огромных размерах, которые в 1850-х годах закрыты.

Что сказано о мёде, нужно отнести и к воску. Заводов для восковых свечей в Харькове с давних времен существовало несколько. Из них мне известно два: Ивана Ивановича Ващенко, а другой на углу Коцарской и Ярославской.

Было в Харькове еще два завода стеариновых свечєй, из которых первый открыт в 1830 х годах портным Винтерфельдом. Он просуществовал до начала 1840-х годов, помещался на Воскресенской площади в доме, бывшем пр. Якимова, и другой, Клейменова, на Журавлевке, в 1860-х годах, закрытый вскоре после своего основания. Не могли они выдерживать конкуренцию с Коллетовскими и Невскими, хотя и оба работали с гидравлическими прессами и на месте добывания сала.

Маслобойни процветали уже в 1826 году. Они занимались только коноплянным маслом и при том самым примитивиым способом, клиновым прессом. Этим делом занимались и тогда, как и теперь олейницы, который продолжают бить масло старинным способом, и сами на базаре торгуют своим пpoизвeдeниeм. Они выбивают масла лишь столько, сколько могут продать и через это выносят на продажу свежее масло, к которому покупатели имеют более доверия, нежели к привозному лавочному бочковому, которое часто оказывается прогорклым, хотя и дешевле. Подсолнухи в то время около Харькова еще не сеялись. Масло подсолнечное привозилось из Воронежа, а маковое из Белгорода. Льняное малороссы не привыкли употреблять в пищу.

Крупорушки конные снабжали город хорошими гречневыми крупами, но не для вывоза.

Мельницы ветряные существовали, как и везде в Малороссии, на окраинах города, также и водяные: на Журавдевке при Сомовской гребле, у Кузнецкого моста и ниже на Лопани вблизи Дмитровского моста, но, как и ветряные, мололи только на потребность жителей города, из которых не малая часть, особенно за Харьковом, занималась хлебопашеством.

Пивоваренный завод Искры за Харьковом, близ заставы по Искринской улице и вблизи его-же ветряной мельницы, снабжал Харьков и окрестности превосходным Малороссийским пивом, достоинством чуть-ли не выше Кочубеевского из Диканьки. Пиво его густое, сладковатое и с игрою.

Так называемое Баварское, белое, жидкое и горькое, тогда ещё в Харькове не было известно. Привозилось из Москвы в 1820-х годах пиво белое Данильсона и Крона, которое через провоз улучшалось и достоинством превосходило тот-же продукт, который мне случалось пить в самой Москве и в Петербурге; но дорого продавалось это пиво. В трактире Шерыкипа за бутылку брали чуть-ли не по рублю ассигнациями.

Водочный завод, для очистки хлебнаго вина и выделки разных специальных водок сладких и настоек, существовал только один при конторе откупщика Кузьмы Никитича Кузина на Конторской улпце.

Малороссия пользовалась тогда еще своею привиллегиею вольного винокурения; в одних городах только, отданных на откуп, водка продавалась по возвышенной цене; со всех сторон, на окраинах города, по большим дорогам за заставою, устроены были кордоны и ко всякому, входящему и проезжающему в город, подходил кордонщик свидетельствовать, не несет-ли или не везет ли корчемное вино. Длинные железные, в сажень, и заостренные щупы вонзал он в возы с сеном, соломой, или другим товаром, строго осматривал и внутренность экипажей проезжающих, в чем ему препятствовать не могли. Но при всей строгости нередко производилось корчемство и горе тогда уличенному! С поличным провожали его кордонные прямо в острог, где он высиживал впредь до решения уголовного суда. Рабочий люд и вообще охотники до водочки и притом дешевой, мало в городе пивали, а в свободное время, особенно в воскресные и праздничные дни, массами тянулись за город на вольнину: в Филиппово Село, на Основу, за Холодной Горой до Каменного трактира, в 2-х верстах от Харькова, на Даниловку, или за городом до постоялого на Змиевской дороге, Там при цене в 8 или 10 раз дешевле городской, натягивались они до положения риз и, шатаясь, с песнями, мимо косящихся на них кордонщиков, проходили обратно в город. Но, увы, это удовольствие не долго продолжалось: в конце 1830-х годов и на yезд наложен откуп, и корчемство сильно поубавилось.

Уксусных заводов, в смысле теперешней скороспелой фабрикации, в то время ещё не существовало, хотя в 1840-х уже годах таковые стали размножаться, каковы: Шмальцен, Кох, Ринке и прочие, где ведро продавалось от 1-2 рублей. Уксус готовился больше по домам или в винных погребах или на пивном заводе, также и на воскобойнях.

Красильный завод Кемпе существовал за Нетечыо в собственном его доме и был тогда в 1826-м году единственный.

Химических заводов существовало 3, из которых завод Богомолова, Ивана Николаевича, возле Основы, с 1830-х годов выделывал свницовые белила, краски, лаки спиртовые и масляные, политуру и прочее, Рудакова –купоросное масло в свинцовой камере, соляную, азотную кислоты и некоторые другие препараты, с 1840-х годов. Шмальцен на хуторе своем за Сокольниками – эфир серный и уксусный, уксус, перегонял минеральные кислоты и разные препараты для аптек, в 1860-х годах.

Кирпичных заводов в 1826 году в Харькове было нe более двух; по небольшой потребности в кирпнче; но с 1830-х годов стало их открываться множество.

Прянично-конфектные заведения с 1840-х годов в Харькове развили свою промышленность до весьма солидных размеров. Кокин, Жуков, Полуехтов и в посдеднее время Кромской производят каждый на сотни тысяч этого товару, которым снабжают всю южную Россию и Кавказе. С 1820-х годов до 1840-х было одно только пряничное заведение Павлова, сначала в его доме у столба, а потом уже в более обширных размерах в новом доме.

В фабричной промышленности и собственно металлических изделий действовали уже медно-плавильпне, молотобойные и железные заводы Карталова с 1810 года, Рыжова с 1820 года, Плетнева с 1826 года. До 1840-х годов, когда только паровики начали у нас на юге России приходить в употребление, они больше занимались ковкой котлов жeлезныx для мыловаренных, селитренных и подобных заводов, кубов и труб медных для винокурень, отливкой кранов и прочего, а впоследствии и паровиками и отливкой разных чугунных и медных принадлежностей для механических изделей. Чугунно-литейный завод Федотова с 1835 года. Добычина с 1840-х годов. Механических и сельскохозяйственных орудий с литейными заводами: Вестберга с 1850-х годов на Конной площади, Пильстрема с 1870-го года на Конторской, колокольный завод Рыжова на станции «Рыжов», дроболитный его же завод, с высочайшей деревянной башней при литейном его заводе за Харьковом, существуют с 1820-х годов.

Не относя ни к одному из упомянутых 3-х видов промышленности, не могу пройти молчанием о существовавших уже в 1820-х годах Торговых банях, Сергеева и Фокина на Конном переулке и Кузнецова на реке Харьков, на Кузнечной улице. Oни были хотя и без затей, но вполне удовлетворяли тогдашним неприхотливым требованиям.

Ремесла всех видов большей частью имели представителями немцев; русские мастера являлись, как исключение.

Булочники тоже долго были только немцы. Из русскпх – Кудрявцев, прозываемый «Красное солнышко». Кто из старожилов Харькова не помнит этого разлюбезного старичка, маленького роста, с седой бородкой и сизым носом, всегда веселого и с прибаутками! В 1850-х годах переселились в Харьков братья Муравьевы и Чекмарев и завладели всей торговлей и выжили немцев.

Колбасники, конечно, тоже немцы. В 1840-х годах основал свое заведение Легер. Кроме знания своего дела, он умел привлечь публику до того небывалой обстановкой и разнообразием в своих произведений. Он устроил при своем заведении ресторан, в котором можно было позавтракать вкусными венскими сосисками, котлетами и прочими произведениями его искусства. В крымскую всем памятную турецкую войну, он доставлял в армию окорока и прочее. Я имел с ним дела и между прочим продал ему венгерской породы громадную некормленную свинью для развода. С первого слова, заочно, заплатил он 60 рублей серебром. Жалею, что продешевил, он сам мне сознавался, что и 120 рублей с удоводьствием дал-бы. Эта громадина – последняя из 3-х поросят, куплепиых мной у Чонгради, вывезшего породу эту из Венгрии. Теперь она перевелась.

Теперь еще несколько слов о модистках-француженках, живших в мое время и основавшихся с 1820-х–30-х годов в Харькове. Первая, в 1820-х годах поселилась в Харькове бельгийская уроженка m-lle Rosalie. В 1829 году она вышла за ювелира Ивана Ивановича Гельм. Венчание производилось, чтобы избежать огласки, в Чугуеве, где ксендз Гемина-Чаплинский перед венцом окрестнл, её еврейку, в католическую веру. Она до конца была христианкой в полпом смысле слова. Ни один бедный, обращавшийся к ней за помощью, не оставался без удовлетворения и сама она отыскивала нуждающихся в поддержке. Дедала это она по евангельски, чтобы правая не знала, что творит левая. Одну бедную старушку, доставлявшую ей кур, которая сломала себе ногу и через это пришла в нищенство, посещала она, во время её болезни ежедневно, возя ей на Журавлевку лекарства, чай, сахар, подкрепляющую пищу, одежду, деньги, ободряла её, утешала и умершую похоронила. Сколько бедных девушек, приняв к себе в обучение, вывела она в люди, выдав замуж, или иначе обеспечив! Всякий новоприезжий иностранец, особенно из числа артистов, находнл в ней покровительницу и поддержку. Кто из старожилов не знает Розалию Петровну Гельм, а особенно дамы. Всегда веселая, приветливая, она старалась всем угодить. С молоду она была очень красива, грациозна, ловка, быстра в своих движениях и энергична. Правильно говорить по-русски она так и не научилась. Строго держала она своих учениц и умела их школить. Все они её боялись, но и любили. На моем веку мне встречались только две женщины с такой энергией. Другая её ровестница по летам, и теперь ещё живая, акушерка мадам Винтерфельд. Вторая из знаменитых Харьковскнх модисток, также из Парижа, с сестрой своей в 1830-х годах в Харьков переселившаяся, – мадам Саде.

Жители коренные в Харькове, по происхождепею и языку, малороссы, по крайней мере мещане и простолюдины из крестьян, в 1830-х ещё годах говорили чистым малороссийским наречием, но мало-по-малу, через наплыв великоруссов, особенно купцов, наречие малороссийское стало портиться, так что в настоящее время коренных жителей трудно признать за малороссиян. В числе 20000 жителей в 1830 году немцев (преимущественно ремесленников, коммерсантов и ученых) было около 500, фрацузов ученых (профессоров, учителей, гувернеров и гувернанток), коммерсантов и модисток до 200, итальянцев около 10, поляков до 300, особенно между военными, а евреев вовсе не было, кроме приезжающих на ярмарку и пользовавшихся правом проживать только 3 дня. Была молельня (школа), на Мещанской, для приезжавших евреев и для некоторых, с десяток обоего иода, осёдлых, коим по ремеслам разрешено жить, как-то помнится: золотошвейный мастер, военный при полку портной и т. п. из солдат.

О нравах и обычаях Харьковцев 20-х и 30-х годов, я уже уномянул, что они (харьковцы) отличались простотою н не требовательностью, как в пище, так и в одеянии и жилье довольствовались малым. Жизнь вели нравственную, были покорны старшим и к ннм уважительны, религиозны, откровенны н честны. Особенно же гостеприимство во всех классах было широко распространено. Не менее отличались они и воздержанностью в употреблении напитков, не взирая на заманчивую доступность таковых по ценам до откупа, но во время откупа, особенно мастеровые и чернорабочие, соблазнялись дешевкою за городом, но и то преимущественно великороссияне; пиво было тогда в болышом употреблении, наливки домашние, превосходно изготовляемые хозяйками, вполне заменяли дорогие французские вина, а из вин наиболее распространено было сантуринское. Французскую водку и ром заменяла кизлярка. Эта превосходная по крепости, вкусу и аромату виноградная водка, к сожалению, совершенно вывелась из употребления, а в 1830-х годах она была в большом ходу, особенно для пуншев, которые так полюбили в Малороссии. На пирушках старики выпивали пол дюжины стаканов, а некоторые и дюжину. И дешево, и сердито. Из французских вин, особенно белые: сотерн и го-сатерн, также из испанских мадера, дрей-мадера. Красные вина были в малом употреблении. Шампанское (нефабрикованное) и английский портер больше в высшем кругу. Обеды званные отличались множеством блюд: до десятити и более. Домашний стол прост, но сытен; борщ из жирной баранины, пшенная каша, вареники со сметаной, левашники, лапша и тому подобные малороссийские блюда; также жаркое. В заключение обеда в летнее время всегда арбуз. Солениями разнообразными отличались хозяйки.

Трудолюбием отличались все классы, и нужды было видно меньше. На поденную работу приходило весьма ограниченное число окрестных крестьян, и больше в свободное от полевых работ время. Они и дома находили себе вдоволь работы. Нищие только слепцы и истинные калеки, возимые на тележках. Они располагались возле церквей, у мостов, на базаре, где распевали под акомпанимент зурны или бандуры Лазаря. Проходящие не отказывали им «Дайте-бо, дайте, не минайте бидному неимущему, или невидещему, калекови Христа ради». Да и кроме того, жители города не скупились помогать и на дому в назначенные дни, особенно купечество. Многие из них нарочно устраивали на своих дворах странноприимный приют, где за общей трапезой питались богомольцы, странствующие по монастырям и святым местам. Я знал таковой на Троицкой улице в доме мещанина торговца Михаила Васильевича Морозова и других. Подаяния по богадельням и острогам, особенно к большим праздникам, были значительны, особенно провизией. Особенной щедростью отличались жители Харькова, и опять-таки купечество, на приношения, при жизни или по завещанию, на церкви и монастыри.

Но и от удовольствий жители того времени не отказывались. Конечно, эти удовольствея были различны по классам, степени развнтия а также и по средствам каждого. Классы эти не смешивались и каждый придерживался своего круга.

Дворяне не имели своего клуба в дворянском доме, но устраивали обеды и вечера на дому, где садились за бостон или в азартные игры, особенно в Троицкую ярмарку. Балы, маскарады, концерты, привлекали дворян обоего пола в дворянское собрание, особенно во время выборов. Аристократия блистала даваемыми то у одного, то у другого пирами.

Мелкие дворяне и чиновничество скромнее предавались тем же удовольствиям в свонх домах и к ннм примыкало большое число ученых. Удовольствия эти имели более характер семейный. По праздникам или особым случаям, – именин, крестин, свадеб – и по другим радостным дням, собирались к гостепреимному хозяину молодые люди потанцевать, старики садились за зеленый стол, за стакан пунша. Сначала бостон был в общем употреблении, потом вист. В пикет, марьяж, соло, игрывали, когда не составлялась партия в бостон. Гран-пасиан выкладывали старики и старухи от скуки, а молодежь упражнялась в дурачка, фофана, мельника, короля, в перемежку с фантами, в которых практиковались поцелуи. В летнее время горелки, жмурки. Девицы были не жеманны, молодые люди не нахальны. Нравственность на первом плане. Уважение к дамам и девнцам, при свойственной образованному классу деликатности, строго соблюдалось. При входе, здороваясь с хозяйкой, также как и при прощании, мужчина подходил к ручке, также, и по очереди, ко всем присутствующим дамам и взрослым девицам. Отступление от принятого обычая почиталось за невежество. В замен этого дама целовала вас в лоб.

Танцы род звук «унылый фортепьяно» впрочем тогда ещё клавикорда часто до нельзя разбитаго. Но это ничего, все-таки отбарабанят такт. Тогдашние танцы: экосез, вальс, мазурка, полонез, котильон, менуэт, гроссфатер, русский кадриль. Контрданс, полька, полька-мазурка, тогда еще не были известны. К концу, когда очень уже разшалится молодежь, является и казачек и присядки. Ну, право, превесело: шум, хохот; фанты, обыкновенно заключают удовольствее.

Между танцами подается чай с сухарями или домашним печением, старикам, как сказано, пунш. Лакомства: орехи каленые, волошские, сладкие струки, пряники медовые и варенье.

В заключение холодная закуска à la fourchette, соленая закуска, бутылка сантуринского, травничок и наливка, для молодых мед и пирожное, конечно, домашнее. Водка мододым людям не полагалась, и лет до 20-25, по крайней мере в обществе, никогда до неё не подходили – стыдно.

Купеческей круг стоял особняком. И он составлял вечеринки, но они представляли совершенный контраст среднему классу. Во-первых, находите вы разделение полов: дамы чинно и жеманно расположились на диване за круглым столом, установленным разными сластями, ведут между собой вполголоса робкий разговор о разных новостях, о дрязгах домашних и соседских, о костюмах и негодных кухарках, которые всем насолили, о матушке Мелетии и вновь открываемом в Стрелечьем монастыре, о Куряже и Хорошеве, или сидять смирно, вертя между руками сложенный носовой платок. Наряженные в шелк и бархат, унизанные брнллиантамн, целый вечер не трогаются они с места. Барышни расселись на стульях вдоль стен, солидно, с опущенными глазками, молчать, перемигиваются, хихикают и по временам лакомятся пряниками, орехами или другими сластями. По временам они и встают, собираются группами, заглядывают в растворенные двери зала, между собой пощебечут и опять захихикают. Они не отваживаются оставить мамаш; с мужчинами же поговорить неприлично, непринято. В зале также чинно; купцы расселись по группам, рассуждая о коммерции, о плохой ярмарке, о запоздалом товаре, о распоряжениях думы или, чего доброго, о политике, которую почерпнули из последних газет, и всякий по своему толкует. А про Паскевича изволили читать? В Персии то – каков молодчина? Ведь в графы пожаловали. От времени до времени подходят к столу с закусками, выпьют, покряхтывая, травничку, полакомятся мадерцею и закусят балычком, икоркой или чемь иным. Чай постоянно подносят в чашках как в зал, так и в гостинную, на этот раз даже «прикащицкий» для дорогих гостей и пьют его до 3-го поту, утирая клетчатым платком и лоб и бороду. Кто не знаком с обычаем, тому до тех пор будуть подносить чай и упрашивать, пока не догадается обернуть чашку дном к верху. И никакие извиненяя и отказы вас не избавят от вновь навязываемого вам чаю и упрашивания. Затем настает время пуншам и беседа оживляется. А плутоватые сынишки вместе с приказчиками стоят вблизи рая, открытых дверей гостиной, порог которой перешагнуть не моги! Ведут они между собой иную беседу, о гостиннице Шерыкина, о срезании желтого шара в среднюю лузу и корамболя по красному и белому, какой удачный удар, 17 очков-с! «Да шампанское анамесь, как мы с тобой, Федя, гуляли, какое подлое подавали, а небось денежки слупил. Да ну его к праху! А что может мы с тобой хватим по стаканчику? Что-же, да кабы тятенька не узрели. Ничагось, они к нам спиной». И хватили. И скучают бедняки. Давно-бы удрали, да неловко, а сказали, что будут танцы, и действительно, в передней уже раздается звук настраиваемых инструментов. Выходит хозяйка и приглашаем кавалеров и дам к работе. «Ну што жe, начинайте, приглашаем ласковая хозяйка, барышни, выходите». И барышни стыдливо, с опущенными глазками, выходят, становятся вблизи дверей, а кавалеры подходят с приглашением пройтись, если не противно, с ним в лакосейс (экоссез); становятся пары, делятся на две шеренги, с одной стороны дамы, с другой кавалеры, лицом друг против друга, гуськом по всей зале, в две линии между которыми, начиная с первой пары до последней, проходять, как сквозь строй. Затем вадьс и прочие танцы, по усмотрению. За танцами – ни слова, или-же много-много, как рассуждения о погоде. Кончились танцы. Накрывают стол с обилием яствт, на этот раз приготовленных поваром из Матузкова гостиницы или губернаторским. Блюда, действительно, вкусные и после многоразличных холодных, соусов и жарких с превосходными соледеями, на которые особенно искусны русские купчихи, преимущественно белгородские, следует бламанже, желе и горящий, непременно горящий, пудинг, пирожное, и хлопают бутылками с донским. За ужином обильное возлияние за каждым блюдом с припрашиванием хозяина и хозяйки «пожалуте-с». Встав из-за стола, перекрестившись, все нодходят к ручке хозяйки, благодарят за угощенее, тоже кланяются хозяину и все, также по своему довольные, отправляются по домам; только плуты сынишки с прикащиками – в намеченное впереди» тепленькое местечко, где находят реванш за вынесенную скуку. Тятенька с мамушкой еще спят, когда Феденька с прнкащиком Федулом Прокофьевичем, на заре, довольно грузно возвращаются с оргей, не дешево обошедшейся для батенькиной кассы.

Мещане, больше малороссы, строго придерживаются старинных обычаев страны. Некоторые из нпх, особенно торгующие, привыкли уже к чайку и пуншику с кизляркою; попроще довольствуются снеданием горячего кулиша по утрам или галушками с салом (пепременно старыми, т. е. прогорклым, которое предночитают свежему для приправы борща и других снедей). Собираясь на пирушку, угощаются горилочкою, оселедцами, таранью, холодцем и салом с паленицею. Жинки в своем кругу потчуются горилочкою или наливкою вишневкою из малеиькпх рюмочек, постоянно доливаемых усердною хозяйкою – пани-маткою, с приглашением, сопровождаемыми поклонами, «да нуте бо, кумушка, еще по одной». Кумушка отговаривается: «Да ни-бо, спасиби, буде вже». Хозяйка не отстает, просит кумушку. Не сочтите, впрочем, этого за пьянство. На компанию, состоящую из 8-10 женщнн. в течение 2-3-х часовой беседы, при усердном потчевании, израсходовано всего только чвертка горилки из графинчика, в котором непременно плавает давно вымокший струк краснаго перца. Но, конечно, есть охотницы выпить и не в меру и тогда, подгулявши, обнимаются, целуются с миленькой сестричкой, кумушкой – голубочкой, плачут, поссорятся, мирятся за новой чарочкой, заспивают или соло или «у купи». Песни их жалобные. Дивчата расположились на призбе (завалинке), а зимой в другой хате – грызут семечки или щелкают орехи, закидав все пространство около себя скорлупою, затянут песню веселенькую. Под поветкою к сволоку прицеплены качели, т. е. доска на веревках, подбрасываемая хлопцями. Придут хлопци, начнутся жартованья, беганье, смех, потом песни хором.

Общество немцев вечеринками своими немногим отличается от среднего класса русских. Тот-же семейный характер, только немного более gemütlich. Дамы запимают место в гостинной, вокруг чайнаго стола с работою, которую всякая обязательно с собой приносит, обыкновенно вязанье. Болтают о новостях, просматрпвают модные журналы, рассуждают о прочитанных новых романах, интересуются делами благотворительности и проч. Хозяйка, принимая деятельное участее в беседе, между тем, не забывает о милых гостях, разливает кофе, шоколад или чай. Мужчины сидят за бостоном, курят и пьют пунш с ромом. Молодые люди прохаживаются с девицами по зале, беседуя о впечатлениях, какия вынесли они из театра, последнего бала, маскарада, разгадывают шарады, говорят о литературных произведениях, садятся целым обществом, играют в разные игры: домино, мушку, мельника, фанты –любимая игра немцев, в кольцо, в кошку и мышку и т. п. При разыгрывании фантов часто неизбежны поцелуи. Промежутки между играми выполняются игрою на фортепиано (на клавикордах) и пением любимых немецких арий, романсов, часто целым хором. Начинаются танцы и преимущестненно вальс (Augustin), котильон и, между прочим, гросс- фатер. Танцующие попарно, под руку держа даму, медленно прохаживаются в круг одна за другою, при окончании куплета останавливаются; становясь друг против друга, кавалер отвешивает поклон своей даме, она ему с низкнм книксом приседает затем и при втором куплете тоже, потом при повторении только несколько ускореннее, а потом при самом ускоренном темпе (бешенном), взявшись рука об руку по-переменно мужчина и дама, в круг, делают tour de mains. Припев такой, (tempo moderato):

Als der Grossvater die Grossmutter nahm tra-la-la.

Когда дедушка женился на бабушке, тра-ла-ла.

Da war der Grossvater ein Bräütigam, tra-la-la.

То дедушка был тогда жеиихом, тра-ла-ла

Очень веселый танец п много притом смеху. Тоже танцовали и попури, галопад и проч. По окончании танцев, приглашаются гости к столу, установленному бутылками пива и разнородными бутербродами: с колбасой, телятиной, ветчиной, сыром голландским, зеленым, икрой, всякому по желанию. Обыкновенно и торт или другое домашнее пирожное. Становится и бутылочка или две красного вина (медок), а для старичков шнапс, с маленькими рюмочками. Угощение, как видите, не коштовитое, и все приготовлено руками заботливой хозяйки, имеющей свой попечительный глаз везде и привет для каждаго. В помощь ей одна служанка, опрятно одетая. Освещение – сальные свечи в медных подсвечниках, и на каждом щипцы.

Мастеровые, простолюдины и чернорабочее, преимущественно из Великороссиян, и тогда, как и теперь, проводили праздное время в грубых удовольствиях cooтветcтвyющиx их неразвитости. Пьянство, разврат, удальство и буйства характеризуют их разгул. Кулачный бой тогда еще не строго преследовался и собирались для него в разных местах города, но особенно на площади по Мещанской и Белгородской улицам, ниже Синагоги. Тут составлялись 2 партии, на одной мастеровые, на другой мещане, к которым присоединялись бурсаки, а нередко и гимназисты. Начинался бой с обеих стороп мальчишками, затем, по их устранении, сходились взрослые. Матадоры с обеих сторон отыскивают друг друга. Бой становится ожесточенным и победа клонится то на сторону городских, то на сторону ремесленников, нередко кончаясь трагически. Трофеями с обеих сторон, как победителей, так и побежденных выносятся подбитый глаз, свороченная скула, нередко вывих или перелом руки или ребра. И этому ожесточенному бою не в силах воспрепятствовать тут-же присутствующая полиция! Живя по близости этого поля брани, я неоднократно видел эти кулачные бои.

Извощичьим промыслом до начала 40-х годов почти исключительно занимались малороссияне и был он в весьма незавидном состоянии. Элегантных экипажей, дышловых, рессорных пролеток, фаетонов, не было тогда и в помине. Извощики в довольно ограниченном против теперешнего количестве, становились на Николаевской площади, от бульвара до колокольни[3], впоследствии и на Павловской площади. Экипажи состояли нз вышедших теперь из употребления дрожек на столбиках, вместо рессор. Их можно сравнить с беговыми, только со спинкой и с козлами. На эти то дрожки, запряженные парой, коренной в оглобли под простою дугой и пристяжной, пассажир садился (конечно, мужчина) верхом, а дамы бок об бок, свесив ноги. За совершенным, отсутствием в Харькове мостовых с грехом пополам можно было добраться до места. Назойливость и грубость тогдашних извозчиков превосходили всякое сравнение. При подзывании извощика вы часто рисковали попасть под колеса со всех сторон вас окруживших извощичьих экипажей и только силою могли завладеть выбранпым вами экипажем. Остальные извощики начннали корить вашего, бранить его непечатными словами, сопровождая все это насмешками над пассажиром. Другое вам горе,когда предварительно не договоритесь с извощиком о цене за проезд: при расплате наделает он вам много неприятностей. Таксы в то время еще не существовало. Полиция, конечно, входила в разбирательство вашей жалобы, вас удовлетворяя, при вас-же сажая виновного под арест, но через ½ часа вы могли его встретить снова на бирже, и поднимающего вас-же на смех: «А что- мол взял ты, такой-сякой?». Случалось, конечно, что, глядя по жалобщику, полиция задавала извощику и лупку на все боки. С тридцатых уже годов мало-по-малу начали появляться па биржах русские извощики, а в 40-х годах овладели этим промыслом. Стали появляться и лучшия лошади и упряжь, стоячие рессоры, и сами извощики стали принимать приличный впд.

Ломовые извощики завелись в Харькове вместе с торговлею, но крупных лошадей и возов по 50 пудов на одну лошадь, как теперь, кроме разве собственных купеческих, не было. Большая тяжесть на одну лошадь не превышала 25 пудов. Как они, так и троешникн становились на постоялые дворы, которых в Харькове имелось не мало, особенно на Рыбной улице и за Харьковом, по Московской, Старо-Московской и по Конной.

Постоялые дворы никогда не пустовали, и особенно во время ярмарок; на иных дворах помещалось до сотни троек. Привозили и увозили товары; другие, в накрытых будкой повозках, перевозили пассажиров до места. Железная дорога сильно ограничила эти промыслы. Дворники в Харькове до этого времени обогащались и многие из них вышли в купцы или содержатели трактирных заведений. Езда на почтовых или с троешниками, на простых телегах, с сиденьем на задней оси, была страшно беспокойная: просто, душу вытрясешь, пока доедешь до станции, особенно если не затянешь живот ремнем или, особенно, нарочно для этого продаваемым набрюшннком. Не даром-же прежним курьерам срок для выслуги полной пенсии назначен был 10 лет.

Товары с юга в Харьков привозились на волах чумаками, нескончаемыми во время ярмарок обозами. Сократился теперь и этот промысел. Не слышно уже стало про украинских чумаков-хозяев, из которых один снаряжал собственный обоз, состоящей из 50-100 пар рослых, черноморских волов в ременной упряжи, каждый воз укрытый цельною кожею (юфтью), передняя пара с вызолоченными рогами.

До эмансипации крестьня, у дворян, разумеется, была своя прислуга из крепостных и в количестве большем, чем теперь, наеной и даже больше, чем нужно. Имелись дворецкие, повара с поваренками, кучер с форрейторамн и конюхи, лакей и выездные лакеи и казачки, камердинеры, кухарки для людей, прачки, швеи, горничные, фрейлины, поломойки, полотеры, швейцары и рассыльные. В аристократическпх домах весь штат находился на лицо, иногда еще метрдотель, буфетчик и парикмахер. Таких семейств в Харькове было немного; но за приезжающими на время, особенно на зиму поразвлечься, следовал целый караван в колясках с гувернерами, гувернантками, боннами, в бричках и других рыдванах, с прислугою, и целый обоз с провизеею под наблюдешем повара. Помещики с меньшими средствами тоже не слишком ограничивали число прислуги. Теперь как-то это все изменилось; притом и экипажи стали делаться легче, исчезли прежние громадные кареты, на высочайших рессорах, с высокими козлами и запятками для двух лакеев, а сверху важем, а на место их явились маленькие двуместные или четырехместные кареты: дошли по опыту, что и аристократы не тяжелее нашего брата, бедного дворянина, и потому можпо заменить шестерики и четверки в простеж с форейторами.

Наемная прислуга в то время, в 20-х и 30-х годах, была для хозяев не разорительна. Большинство её были крепостные, за излишеством отпущенные на оброк; нанимались позже и из государственных крестьян ближайших селений и мещане. Цены были тогда за мужскую прислугу на хозяйской одежде и обуви от 5-10-15 рублей в год, а женской, также на хозяйской одежде и обуви, от 50 копеек до 4 рублей и 6 рублей в год, по возрасту, а на своей одежде взрослым платилось вдвое.

Во времена оны полиция уполномочена была большими правами, выражавшимися часто в произволе. Она была не только исполнительная, но и административная и отчасти, помимо существовавших судебных инстанций, судебная власть. Разбору её подлежали все жалобы хозяев на прислугу, всякого рода обиды, нарушения устава благочиния, несоблюдения предписанных порядков по сохранению чистоты дворов, улиц, площадей, базаров, лавок, особенно с състными припасами и прочих санитарных мер при участии уездного врача (в 20-х годах Шабанов; член санитарный он был исправный; всякий день можно было его видеть сидящего на складном стуле пред погребом Ковалева или Костюрипа и испытывавшего качества вин). Какой обширный круг действия, подумаешь, и какая власть! Но, к сожаленею, слишком идеальные порядки приводили-бы в беспорядок карманы полицейских чинов, начиная с полицмейстера, 3-х частных приставов, квартальных, до последнего будочника. Строго следили они, даже строже нежели теперь, за всеми малейшими беспорядками, и виновный никогда не оставался без должного взыскания – в карман полицейский, а он широк и глубок, – а не то арест или телесное наказанее. Слово полиция всякого ужасало; каждый, при напоминании о ней, трепетал и умолял: «только не в полицию». Как легко в то время было человеку влеятельному подвергнуть оштрафованию полицией всякого не влиятельного человек – можно видеть из следующего случая. Одной русской модистке из мещанок вошедшей тогда (в 30-х годах) в славу, супруга одного высокостоящего лица хотела заказать бальный наряд на предстоящий на сдедующей день бал. Модистка отказала ей по причине имевшегося уже большого числа заказов. Эту обиду дама, считавшая себя выше многих заказчиц, не могла равнодушно снесть: передала об этом необычайном казусе услужливому полицеймейстеру с требовашем взыскать за такую дерзость примерно. И последовало примерное взыскание. Заставили модистку мести мостовую. Она покорилась, и в этом занятии, с метлой в руках, видели её проходящие и проезжающие, хорошо её знавшие, – в шелковом платье, модной шляпе. С удивлением спрашивали её, называя по имени и отечеству, о причине. Она, ничуть не огорченная, со смехом  рассказывала; разсказала тоже и одному человеку, весьма влиятельному, который и поспешил убедить даму, ради могущего быть скандала, отменить это наказание, на что она с трудом согласилась. Купечество и все торгующие на базарах были данниками полиции. К праздникам и ко дню ангела его благородия или высокоблагородия, кладовая их наполняется головами сахара, фунтами чая, винами, ромом и всяким иным прочим добром. О провизии и говорить нечего: там на базаре непрерывный текущей счет. Ремесленники не осмеливались брать деньги за заказанную его благордием работу. Все это делалось из чести и с благодарностью за принятый гостинец. От откупа, в число текущих расходов, выводилось в книгу и количество водки, назначенной полицией, по степени занимаемой должности. Домохозяева также не забывали к болыпим праздникам гостинец полицейским. И все было хорошо, гладко и исправно. Никто не обижался и не жаловался. Многих служивших тогда по полиции и разбогатевших всеми правдами и неправдами, я знал, но называть их – никому не принесет пользы и притом, по латинской поговорке: «De absentibus et mortuis aut bene, aut nihil». При том взятки в те блаженные времена брала не одна полиция. Брали административные власти, брали служители Фемиды, и какими кушами, чтобы черное обелить, а белое очернить. Бог им прости! А приказные-то, что об них и говорить! Они при скудном жаловании своем, едва достававшем на соль к хлебу, прямо были направлены на вымогательства, и за всякое дело без застенчивости торговались, не скрывая притом, что даваемым им приходится поделиться с столоначальником, с секретарем. Высшее стремление канцелярского гражданской палаты было – сделаться из столоначальников приходо-расходчиком, на котором лежит обязанность умудриться, из выдаваемых ему от казны 300 рублей на канцелярские расходы, удовольствовать гражданскую палату бумагой, чернилами, перьями гусиными, сургучом и прочими принадлежностями; а на это нужно не менее 3000 рублей. Свыше штатной суммы расходовать не моги! Умудряйся, как знаешь. И умудряется. Счастливцу благодетели купцы со всею готовностью открывают кредит до будущего года, потому что они внолне гарантированы его положением и уверенностью, что на будущей год он, непременно он, а никто другой из столоначальников, будет назначен надсмотрщиком, а это – должность, на что и губернаторской! Этот один год вознаградит его за все страдания и лишения, понесенные им в течение 15, 20-ти летней службы, начиная от писца. Зато уж в этот один год, за выделом кому следует, только плохой надсмотрщпк не составит собе обеспечение на всю жизнь – капитальцом тысяч в 30, а не то и целих 50. Все они, сколько я их знаю, обзавелись домами, поместьями и, припеваючи, доживают свой век; обыкновенно, по окончании годичного срока, выходят в отставку, чтобы уступить тепленькое местечко другому счастливцу. За совершение купчей и других подобных актов, сосчитав? следуемые в казну пошлины за гербовую бумагу, за производство, за 4% по сумме совершаемого акта, добавляет еще за труды, также глядя по сумме, в акте означенной, с большей – процента 4, а с меньшей суммы 6-10 %, так что за акт в 1000 рублей вы платите ему, кроме казенных, ещё 100 рублей. Иногда, поторговавшись, вы добьетесь и уступочки. Жаловаться на них некому. А в другнх присутственных местах разве не брали? Особенно покойное рекрутское присутствие: и доктора, и военные приемщики, и другие члены за один набор составляли себе капиталы. Секретари просиживали по десятку лет на месте и ни одно дело не миновало их рук. И служба в консистории хороша. Не говоря уже о дани духовных лиц, и светские просители без взятки могли целые месяцы бегать за выдачей им метрических справок и проч. Да кто в те времена блаженные не брал? Разве тот, кто не хотел или кому совесть не дозволяла, а таких людей в то время было мало и над ними нздевались и преследовали их, как людей вредных.

Народный кредит, для вcеx сословий, в строгом смисле, не существовал. Было, как известно, два правительственных учреждения: одно для двopян-пoмещикoв – Приказ Общественного Призрения, выдававший ссуды под залог населенных имений, другое – Коммерческий банк для купцов по векселям за двумя поручителями.

В Приказе Общественного Призрения в 1851 году случился такой казус: Председательствующий в Приказе Колоколов нисколько дней не является в присутствие; по справке оказывается, что его и в городе нет, исчез. Ревизия кассы показывает исчезновение значительной суммы. Пошлп розыски скрывшегося. Находят его, где-то в Польше, привозят в Харьков и прямо в острог. Денег при ней не оказалось, он их нроиграл в карты. Сослали его, а двое детей (он был вдов), сына и дочь, 7-8 лет, взяла на свое попечение одна немолодая дама, жившая в доме и наблюдавшая за хозяйством. При этом заключили в тюрьму бухгалтера, а на недвижимое имущество двух неповинных членов наложили запрещение, которое недавно только снято.

Тоже и в Коммерческом банке; незадолго пред его закрытием накопилось на громадную сумму, свыше миллиона, просроченных и безнадежных векселей евреев, купцов 1-й гидьдии, исчезнувших вместе с своими поручителями. Здесь банк, конечно, был не причем, он действовал по правилам, открывая кредит. Тоже и некоторые помещики злоупотребляли своим правом на получение ссуд под сельские произведения. Так, один заявил, что у него 5000 четвертей маку! Впрочем, что-то не слышно, чтобы на помещиках казна потеряла.

Другие сословия могли только пользоваться частным кредитом. Люди денежные, в прежние времена, особенно в 20-х и 30-х годах и даже позже, знакомым лицам охотно давали значительные суммы в заем под вексель или под залог недвижимого имущества и % не превышал законных 6%. Редки были тогда случаи несостоятельности.

Сколько мне помнится, в 30-х годах в Харькове был только один маклер Клейменов; в его конторе свндетельствовались денежные документы. Под ручные залоги: золота, серебра и других ценностей, шубы, платья и других вещей оказывали кредит на короткие сроки, обыкновенно на месяц, ростовщики, которые особенно в 30-х годах размножились; под золото и серебро они брали от 3-5% в месяц, а под шубы, платья, от 5-10%.

Из врачей того времени вольнопрактикующих большинство были профессора университета: Яков Николаевич Громов – 1825. Блюменталь –1828.    Акушеры: Ган –1837, Штруве – 1840, Эксбладт – 1826, Брандейс – 1829. Операторы: Ванцети – 1834, Грубе Иван Осипович, Калинничепко – 1835, Федор Карлович Альбрехт – 1840. Иван Николаевич Райпольскей – 1825. Из вольнопрактикующих: Малинович, Крюгер. Бывшее ординаторы клиник: Владислав Андреевич Франковский, Франц Иванович Герревин, Григорий Семенович Рындовский, Леонов, Дударев, Цицюрин, в 30-х годах. Все они пользовались большой практикой.

Аптеки: 1) На Московской Кронгардтч, перешла в 1830 к Ф. А. Шперк, в 1835 К. К. Дорандт в 1842 г. к Эйзелеру, теперь Кох; 2) на Сумской против театра, Нейбейсер, купил и перевел в дом Куликова Сартисон 1833 года; 3) за Лопаныо, на Рождественском переулке, д. Рогожина, Фндлер Г. Г., переведена им 1829 г. на Екатеринославскую в свой дом, 1835 г. купил ее О. К. Фрейндлинг и после смерти его, в 1862 г., перешла по наследству к его племяннику А. Я. Егорьеву; 4) в 1828 г. за Харьковским мостом, Нельдихен, вдова его вышла в 1835 г. за Ольденборгера, он продал аптеку И. Я. Гросгельму, этот Фоссу, Дамрову, и т. д. 5) в 1840 г. на Павловской площади открыта аптека мадам Винтерфельд, у зятя её профессора Ходнева, купил Кирилов, продал Лапину. Магазин аптекарских товаров в 1832 г. Делль В. Ф. и Шперк Кº, в 1840 перешел к К. К. Дорандт, в 1842 к Эйзлеру, в 50-х к Шмальцену, а в 60-х к Нечипоренко, теперь Груздева.

Акушерки: Анна Карловна Винтерфельд до 1830 г., прослужила более 30 лет при акушерской клинике и еще теперь практикует. Она насчитывала, что в течение своей долголетней практики приняла свыше 30000 младенцев. Лет 10 назад она еще была очень бодра и весьма энергична. Мадам Гейдеман практиковала также с 30-х до 60-х годов. Других, менее известных, акушерок того времени не припомню. Могу только утвердительно сказать, что было не более 2-3. Простолюдины обращались более к простым повивальным бабкам.

Дантисты: Гейдеман, муж акушерки, еще с 20-х годов считался на службе в Институте благородных девиц и до 38 года считался единственным в Харькове. С этого врамени до 50-х годов конкурировал с ним Краузе, бывший до того фокусником, разъзжавшим по России, Турцин и Персии со своим кабинетом, представляя замечательно искуссно разные физико-химико-магические фокусы.

Больница в Харькове с 20-х годов, до открытея городской Александровской, кроме клиник, была одна: Приказа Общественнаго Призрения и помещалась на Сабуровой даче. Дача эта пожертвована городу прежним её владельцем генералом Сабуровым, с целью устройства дома умалишенных. (Ошибка автора, Сабуров ничего городу не дарил, она была куплена казной за 33 тысячи рублей у госпожи Хорват). Из числа служивших при этом заведении помню с 30-х годов главного доктора Серебрякова, аптекаря Нельдихена, с 20-х годов. В 30-х годах поступил туда аптекарем Надлер, прослужившей там более 40 лет.

Военный госпиталь в 20-х годах помещался за городом, направо от Змиевской дороги; смотрителем был тогда Аничков; аптекой управлял Ф. И. Масловский.

Ветеринаров до 40-х годов заменяли коновалы, выходцы из подмосковных губерний, обвешанные висящими на кожанном поясе различными орудиями своего ремесла, как-то: ланцетами, молотками, ножами, треугольниками, щетками и пр.; они являлись во всеоружии на базары и конную ярмарку, становили насосы, пускали кровь, чистили горло, ставили промывательные, где нужно и где не нужно, и особенно усердно набивались своими услугами крестьянину, оглядывая его клячу и убеждая в необходимости операции.

Из эпидемий, посещавших Харьков особенно памятна первая холера 1830 года, которой посвящается особая статья. Но ужасный бич этот впоследствии в 1847, 48, 53, 55, 66, 71, 72 годах карал жителей города.

Круп, скарлатина, корь, тифы ежегодно, по временам и оспа тоже не мало поубавили число жителей. Сифилис до 30-х годов встречался изредка и развитие его предотвращалось осмотрами. Вообще же нужно заметить, что в 20-х и 30-х годах общее состоянее народного здравия было удовлетворительнее времен позднейших, что приписываю преимущественно образу жизни, именно нескученности жителей по дворам, более питательной (по дешевизне) пищи, не столь изнуряющим работам и другим, более, чем теперь, благоприятствующим условиям. Об эпизоотиях, собственно в городе в те времена, и долго после, что-то не было слышно.

Из пожаров особенно памятен пожар на Чугуевке, в за-Харьковской части, по Конной улице; на второй день Светлого праздника 1832 года истребивший 276 дворов, преимущественно беднейших владельцев. В 1833 г. сгорел осенью обжорный ряд на Павловской площади ниже университетских зданий и обсерваторий. На его место построили черные лавки с мылом, дегтем, льном и они сгорели в 1836 г. и вновь построены.

Градобитие было в 1836 году 20 июля, когда выпавший град в голубиное яйцо побил все стекла с надветренной стороны. Еще сильнейшее в 1851 году 1 мая, градины величиной в куриное яйцо. На другой день стекло поднялось страшно в цене, но положенной генерал-губубернатором Кокошкиным таксой и закупленным для казенных заведений в Полтаве стеклом обуздано стремление купцов извлекать пользу из общего бедствия.

Наводнение низменных частей города при весеннем половодии были ежегодно, но особенно сильные отмечены на углах домов и заборов красной краской. Отметки и теперь во многих местах сохранились.

Что стремление к образованию уже в 20-х годах проникло в общество, доказывает масса учебно-воспитательных заведений в Харькове в то время существовавших, как для мужского, так и для женского пола. Кроме университета и губернской гимназии с пансионом и уездного училища, существовали следующие частные пансионы: мужские: профессор Робуш, в доме теперешней синагоги, для детей аристократии, Роберти заЛопанью на Благовещенской; Одьденборгера; Е. А. Зимницкого, учителя математики уездного училища. В этом пансионе воспитывались преимущественно дети купцов, большинство учеников приходящие; К. И. Цобель Духовное ведомство имело высшим учебным заведением Коллегиум, впоследствии переименованный в семинарию и в 40-х годах переведенный из прежнего помещения своего при Покровском монастыре во вновь выстроенное на Холодной горе здание семинарское. Бурса где и ныне. Военное ведомство имело школу кантонистов в 30-х годах в городском деревянном доме на Рымарской улице, прежде губернаторской квартире (до 20-х годов). Школа переведена в Чугуев. На этом месте воздвигнуто зданее Мариинской женской гимназии. Из женских учебных заведений тогда существовал в 20-х годах Институт благородных девиц в деревянных зданиях, где теперь Александровская больница; в 1839 году переведень в новопостроенный дом на Сумской. Частных пансионов и школ не много: мадам Прела (бывшая Делавина) на Клочковской улице, потом в этом доме с 40-х годов пансион Сокальской, а с 70-х годов пансион Филипс. Е. Бирих в доме Тараканова, Коваленко, Мартелли, А. И. Нагель, перешедший к дочери её H. И. фон-Метлеркамп. В. А Черняевой, в 20-х годах школа, а с 30-х папсион. А. В. Евреиновой, Ивановой. Школ частных, как женских, так и мужских, также не малое число. Учители 20-х и 30-х годов-музыки: Барсицкий, Андреев, Шульц (в 40-х год.), Стадлер, Бертольди (в 40-х годах). Танцев: Аландер, Строцкий. Рисования: Альенштедт, Фласбергер. Французскаго языка: Мессонье, Рюсселе, Мишеле, Оливари, Гаспар. Немецкаго языка: Ольденборгер, Немкин, Минде, Редер, Габерланд. Об учителях наук техь времен, как и о профессорах университета, слишком много можно бы написать и потребовало бы особой статьи. Дальнейшие сведения о них можно найти в архивах университета и 1-й гимназии.

Помнятся только некоторые курьезы почтенных наставников, – например, с 20-х годов был лектор французского языка Пакн-де-Сувиньи; было ему леть под 60, худощавый, ростом 2 аршин 12 вершков; выступал прямо, как аршин проглотил, величаво и медленно. Вздумал он жениться и по публикации его в парижских газетах о желании в соотечественнице найти подругу жизни, на вызов его приезжает алчущая любви много леть М-11е Laure, росту не полных 1½ аршина, с предлинным сгорбленным носом. Обряд венчания русское духовенство, – католического еще не было в Харькове, – не соглашалось совершить, но один догадливый батюшка, чтобы не упустить предложенный хороший куш, – согласился, поставив их в паре, прочитать молебен о здравии его N. Сувиньи и девицы Лавры. Из всего молебна они только и поняли несколько раз повторенный их имена и были вполне довольны и с благодарностью приняли поздравления батюшки и пожелания им доброго здоровья. Любо было видеть эту вполне друг-другом довольную, счастливую чету. Трогательно даже было видеть их торжественно шествующих по улицам всегда под ручку, она в широчайшей итальянской соломенной шляпе, осеняющей её улыбающуюся сладостно физиономию, вместо мантилии окутанную турецкой пестрой шалью, связанной на шее маленьким платочком. Она быстро семенила маленькими ножками и подпрыгивала, чтобы поспеть за журавлиным шагом своего супруга, с гордостью выступающего в жилете, сшитом собственными руками его chère Laure из разноцветных лоскутиков, вроде старинных одеял, и даже летом окутаного шерстяным шарфом, вывязанным несравненной подругой жизни. Счастливцы!

На кафедре он однажды, рассказывая юношам о своем chère patrеe, вздумал доказывать разницу в оценке заслуг человека en Françe et en Russie. В последней она, по его мнению, выказывается чинами, а не личным достоинством. En Russie, говорить он, уже по наружному виду, осанке и тону можно догадаться о высоком или малом чине каждого человека. Это свое мнение он начинает доказывать так: сначала начинает говорить самым тихим, униженным голосом, в тоже время едва поднимая из-за кафедры голову, – это губернский secretaire. Затем голос несколько повышается, голова приподнимается – колежской secretaire; титулярный советник, коллежский асессор изображается так, что он привстает и поднимает на несколько нот голос, затем он встает, подымает голову, выпрямляется, все повышая голос, постепенно при статском советнике и действительном статском; наконец, тайный советник задирает голову совсем назад и произносится название этого чина самым грубым, повелительным голосом. Каждый чин аккомпанируется подобающей ему много подобострастия или горделивого сознания своего достоинства. Одного он только не мог себе, до самого выхода в отставку, обяснить, почему всякий раз, когда он входил в аудиторею, заставал он на доске мелом нарисованную свинью с задравшим в крендель хвостом – и благо ему! Однажды студент ему обяснил это, как наглядное обьясненее лекцей зоологии, и он удовлетворился этим.

Разскажу вам еще пример необычайной рассеянности. Было у нас два профессора: Константнн Павловпч Павлович и профессор математики Павловский (сочинитель таблиц логарифмов). Константин Павлович, рассердившись на своего лакея (крепостного), просит экзекутора университетского Анадольского прислать солдат высечь его лакея. Тот дал слово и не откладывая отдал унтер-офицеру приказание, отправиться с двумя солдатами, запасшись розгами, к профессору Павловичу, и произвесть екзекуцию. Унтер-офицер, не дослышав, является к Павловскому, лакей ему докладывает о приходе солдата из университета. Хорошо, говорить, пусть войдет в кабинет. Не отрываясь от занятия выслушивает он унтерь-офицера о том, что по просьбе его, будто-бы, экзекутор Анадольский приказал наказать его лакея «так где прикажете, на конюшне?»  –Да, да, хорошо. – «А где он?» – Кто? «Лакей». Да там в передней. «Слушаюсь!» И повели раба Божьего, ничем не повинного, в конюшню, и не принимая в резон уверения в его неповинности, прописали ему достаточную порцию. Так дело и обошлось, пока через несколько дней Константин Павлович Павлович, встретив Анадольского, упрекнул его в несдержании слова. Призвали унтер-офицера. Ты ходил куда я тебя посылал – Как-же-с, Ваше Высокоблагородие, – «И исполнил»? – Точно-так-с. Да куда ты ходил? спрашивает Павлович. «На Пески, к профессору Павловскому, и исполнил в точности приказание». – Тут только разъяснилась ошибка.

Cmатский советник Ф. О. Рейнгардт