ЛЕБЕДИН-70 ЛЕТ ТОМУ НАЗАД[1]

Верная общему мировому закону, по которому ничто созданное рукою человека не остается неизменным, так и внешняя жизнь Лебедина за какие-нибудь 70 лет изменилась до неузнаваемости: утратилось и отжило старое, возникло и приобрелось новое.

Я, например, помню Лебедин с 1860 г. прошлого века, когда он был далеко не таким, каким он теперь (1929 г.)

Припоминая в настоящее время внешность Лебедина начала 60-х гг. прошлого (XIX) века, можно сказать, что, по соломенным крышам построек даже в центральных частях города, он представлял «соломенный» город, и потому часто возникавшие тогда в нем пожары уничтожали не один-два дома, а пожирали целые кварталы. Да и немудрено, если вспомнить, что кирпичных под железом домов почти не было, а деревянные исключительно крылись соломой. Сейчас я могу по памяти перечислить тех владельцев и учреждения, дома коих были кирпичной кладки и с железными крышами. Так: 1-е, дом Николая Петровича Галкина (во дворе РИКа), где с 1897 по 1913 г. помещалось (до постройки большой здания) Лебединская Уездная Земская Управа. Дом этот существует до сего времени. 2-е, Большое Лебединское уездное училище (напротив РИКа) к которому, при преобразованье его в 1901–1902 гг. в городское или в высшее 4-классное начальное училище, – сделана были пристройка с правой стороны основного здания (старого) до угла, 3-е. Три дома, рядом с уездным училищем, бывшее под железом и принадлежащее Федору Прохоровичу Ильченку, из них два деревянные уничтожены, а третий каменный в глубине усадьбы существует и теперь на этой усадьбе устроен летний театр и имени Петровского парк. В конце же 60-х гг. в этих домах помещена была открытая тогда Лебединским Земством женская прогимназия. 4. дом каменный купчихи Глобиной, где были комнаты для приезжих и при нем постоялый двор. Усадьба это досталась умершему торговцу Александру Федоровичу Юркову, выстроившему на углу, на месте старого, большой двухэтажный дом, в котором помещаются детский диспансер (1929 г.). 5. Дом купца Гильченка по Трехсвяттельской улице; дом этот цел поныне и принадлежит гр-ке Якушевской (на Труфанке). Гильченко в 40-50-х гг. состоял «Градским головой». 6. Дом умершего в 1928 г. купца Антона Ильича Долженко. (дом с принадлежавшим доктору Зильбернику домом). Домик этот в прежнем виде стоит и теперь, а в середине 60-х гг. (1866–1867 г.) в нем помещалась канцелярия предводителя дворянства, Михайловского помещика Капниста. За смертью Долженка дом национализирован. 7. Дом, принадлежавший в 1860-х гг. купцу Гурмаженку, а затем перешедший к провизору Лебедеву, открывшему в нем долго существовавшую вольную аптеку; после смерти Лебедева дом куплен торговцем Большенком, а теперь также национализирован. 8. Угольный дом на Базарной площади, принадлежавший бывшему в 60-х гг. Городскому голове Иване Ефимовичу Снесареву. В этом доме помещалась до 1927 г. Лебединская почтово-телеграфная контора. 9. Дом, священника Максима Залесского, на углу против Троицкого садика, по дороге на Михайловку. Бывший тогда каменный дом разобран и на его месте поставлен ныне существующий деревянный. В прежнем каменном доме в 1859 г. «гостював» у Залесского наш незабвенный поэт Тарас Григорьевич Шевченко.

 

ГЛАВНЫЕ ПЛОЩАДИ

БАЗАРНАЯ

 

Базарная площадь до 1868 г., после бывшего в 1853 г. большого пожара, когда – по выражению старожилов – горів город, застроена была убогими и безобразно расположенными деревянными лавчонками, но в 1868 г. лавки эти были сняты и на место их на средства тогдашнего купечества построены ряды каменных лавок существующих до настоящего времени и называвшихся тогда «гостиный ряд». К этому же времени относится сооружение Вознесенской и Покоровской церквей. Вспоминая состояние в то отделанное время базарной площади, надо подчеркнуть, что площадь эта во время осенней и весенней распутиц представляла поистине «зловонную клоаку», грязь была сказочная, грязь эта, доходя до ступиц воза, совершенно пресекала возможность передвижения, и приезжавшие на базар селяне, попадая с своими возами и лошадьми в наполненные густой грязью выбоины и ямы, вынуждены были спасать падающих в эти выбоины лошадей и волов при помощи вожжей и бечевок, а разломанные и застрявшие тут возы торчали, бывало, по целым неделям в «базарной» грязи. О мостовых же или о тротуарах в ту пору не было и помина.

 

МАЙДАНСКАЯ ПЛОЩАДЬ

В 1876 г. площадь эта по инициативе и настоянию бывшего тогда в Лебедине уездного исправника Ивана Николаевича Писаревского, – это был тип грубого и нахального «бурбона», любимого по самым ничтожным поводам сажать под арест при полиции, на хлеб и на воду, волостных старшин и писарей и оставившего в памяти последних «доброе слово» – да, так вот по указанию этого Писаревского площадь была засажена под парк. Хотя парк этот пышно разросся, но вследствие болотистого характера местности в нем, даже в самую жаркую пору лета, царила сырость, что, разумеется, не могло не влиять на посещаемость его публикой, которая туда и не заглядывала. В конце концов, сад этот в 1902 г., как совершено бесполезный, вырублен. На этой площади до 1876 г. собирались все Лебединские ярмарки, а в весеннее и летнее время она служила «плацом» для учений квартировавших в Лебедине после Крымской войны, Брянского и Севского, 9-й дивизии, пехотных полков. Эти учения и смотры привлекали массы зрителей, и главным образом, военной музыкой, игравшей на полковых смотрах.

 

ТРОИЦКАЯ ПЛОЩАДЬ

Площадь эта засажена парком также в 1876 г. и таким образом, Троицкий садик насчитывает на своем веку более 50 лет, а до указанного времени площадь эта фигурировавшей на ней часовней была совершенно пуста. На ней, как и на Майданской площади, в первой половине лета происходили ученья находившегося тогда постоянно в Лебедине гарнизонного батальона, – в старину это был особый род войска, обслуживавший внутреннюю охрану и на войну никогда не посылался, – за что Лебединские обыватели солдат этого батальона дразнили «штакунами», приводя этих воинов таким прозвищем в чрезвычайное раздражение и злость.

 

УЛИЦЫ

Названия улиц, например, «Сумская», «Ахтырская», «Трехсвятительская» и т.п. зарегистрированы формально, т.е. прибиты соответствующими надписями досточки после введения «городового положения 1870 г.». Но самое то происхождение названий улиц как те: «Кобица», «Довгалевка» или «Любарская», «Безимовка» и так далее относится, по словам отошедших уже в вечность «стариков» – чуть ли не к эпохе первых поселенцев на реке Ольшанке, при царе Алексее Михайловиче, 1655–1656 гг., когда после присоединения Богданом Хмельницким Украины к Москве народ с правобережного Днепра и Польши хлынул на левобережье заселять богатую тогда всякими пустотами «слободскую Украину». Впрочем, название улиц – «Михайловская», «Сумская», «Ахтырская», «Тудимовская» и т.п. могло произойти от того, в какую именно сторону та или другая улица направлялась, т.е. если она вела на дорогу в Михайловку – получалась «Михайловская», на «Ахтырку» – «Ахтырская» и т.д. Такие же названия, как примерно, «Любарская», «Довгалевская», «Ламаховка» – по словам старожилов, – как это сейчас сказано раньше, произвели от фамилии или прозвищ тех первых поселенцев, которые при основании города здесь осели. А вот, интересно было знать, отчего произошло название «Замковая улица» или, как сокращенно говорят, – «Замок»? Оказывается, что в XVIII и в начале XIX века на Троицкой площади, там, где ныне расположен дом бывшего врача 4 участка Лебединского уезда Феодора Феодоровича Кремповского (умершего в 80-х гг.) и проданный наследниками последнего «баптистам», – стоял «тюремный замок», а отсюда то и произошло название улицы – «Замок», «Замковая плетина». Неуклюжее и полуразрушенное здание того «замка», проржавленною на нем красною крышею, я сам хорошо помню, когда в детском возрасте (в 1861–1862 гг.) по временам наезжал в Лебедин с отцом «базаровать». Здание это разобрано в 1866 г. Устные предания говорят, что в старину теперешняя Троицкая площадь в сторону Михайловской улицы представляла пустырь и окраину, где начальство той эпохи считало целесообразным постройку «замка», который, благодаря застройкам улицы, оказывался стоящим в черте города.

 

ОСВЕЩЕНИЕ

Керосиновое освещение главных улиц и базарной площади введено с 1881 г., а электрическое при городском голове Николае Алексеевиче Кононенко в 1910 г. Пожарную каланчу и пожарный обоз, до устройства их на теперешнем месте, я застал в начале 1860-х гг. на находящейся против парка Петровского усадьбе, рядом с РИКом. Усадьба эта принадлежала дворянке Костенковой, продавшей затем ее помещику Ковалевскому (бывшему члену земской Управы), а от вдовы последнего досталась учителю Городского высшего начального училище Захарченко (в настоящее время национализировано (1929 г.)

 

БЫВШИЙ ЗАМКОВОЙ «СТАВ»

Как известно старожилам, десятка два лет тому назад выше замкового поста залегал огромный став, определявшимся от нижней части реки, именуемой и теперь «Замковой плотиной». Плетина эта, будучи тогда не высоко поднятою по отношению к уровню ставка и гачена хворостом ежегодно весной заживалась водой и разрушалась настолько, что всякое сообщение или езда по ней прекращались, и живущим в Троицком приходе гражданам для того, чтобы побывать на базаре, надо было направляться на «Можне» и далее по Гребенниковой улице и мимо Вознесенской церкви, конечно такое путешествие в весеннюю распутицу не могло быть приятно не для Троицына это «удовольствие» являлось временным – эта верность поместить грязь «Можне» неделю-две. А вот состояние связи с базаром «Кобищи» и «Михайловщины» было во сто крат хуже и вот почему: соединяющей теперь Шевскую улицу с базарной стороной дамбы и моста в старину не было (против электрической станции) и, следовательно, как «Кобица» так и «Шевская улица» могли сообщаться с центральной частью города только через посредство «Можни», и омывал Шевскую и Петропавловскую улицы; он был достаточно глубок, с болотистыми трясинами и заросшими очеретом берегами и обилен рыбой и дичью. Принадлежа помещику Гладкову, ставок куплен был городской управой и в целях оздоровления города был совершено спущен, а на месте его стихийные силы весенних дождевых вод наносили с полей и огородов черноземной почвы (земли), способствуя возникновению на место ставка сенокосного луга и огородов. И все эти изменения произошли в какие-нибудь 25 лет, а что ж может быть через 300-500 лет? Да, об ожидающих во внешнем отношении Лебедин переменах теперь трудно пророчествовать, но что, в конце концов река Ольшанка будет застроена и иссякнет – в этом никакого сомнения быть не может.

 

ХАТЫ

В старину изб складывались из толстых сосновых пластин о прорезанных в стенах «хаты» четырьмя маленькими едва пропускавшими солнечный свет отверстиями для окон, причем самые окна продольных растворок, как это делают теперь, не имели, а нижняя часть оконца поднималась (поперечно) вверх и поддерживалась специально для того имевшейся палочкой. Внутреннее расположение было до чрезвычайности простое и незатейливое, так: 1-е холодные без потолка сени, 2-е, с левой стороны комора, где складывалась запасная и праздничная одежа и стояла «размалеванная» «квитка», «скрыня» с худобою и 3-е, дверь с правой стороны вела в «хату», т.е. комнату, – вот и все внутреннее устройство. Такого типа хату я осматривал на Кобище в 1927 г., в проулке, против восточной стены Воскресенской церкви хатка эта, вросшая от времени в землю, если она цела и теперь, действительно представляет собой интересный тип постройки прадедов наших. Такой постройке соответствовала и обстановка внутри: как только открывалась дверь в хату первое, что бросалось – это огромная, занимавшая четвертую часть площади пола, варистая печь, а в задней части последней, в простенке от глухой стены; устраивалась вверху «піч» для сушки зимой зерна, или где престарелые члены семи – дід и баб – отогревали свои старые кости; тут же рядом с варистой печкой; с левой стороны комнаты; под глухой (северной) стеной устраивался так называемый «піл» (по-русски полати) служивший общей для всей семьи кроватью, где всегда лежали подушки, рядна, разные постельные принадлежности, а то иногда тут же висели и «колыска» с «дитинкою»; от входных дверей, вдоль стены, до красного угла стояла узкая длинная «лавка» (скамья) для сиденья, такая же «лавка» шла под поперечной стеной «хаты», а перед ними «стіл для обіда». Напротив печи в углу красовался висячий шкафик для посуды с «горілкою» и проч., а внизу на лавци горшки и миски. В таких хатах кирпичных труб не могло быть и вместо их оставили сплетенные из хвороста и обмазанные глиной «Бондуры»: в этот заменявший трубу «бовдур» из печи проводился дымоход, при чем устройство его было настолько примитивно, что во время топки нередко искры показывались наружу, что, разумеется, не могло не вызывать частых и опустошительных пожаров, которые больше всего возникали на «Кобище», где описанного мною типа постройки были господствующими. Скажу несколько слов о внутреннем украшении стен «хаты» (т.е. комнаты), а украшения те были в большом ходу, благо, на базарных и на ярмарках нужного для украшения товара было сколько угодно и поставщиками его являлись то «офени», то книготорговли, то разъезжавшие по ярмаркам великорусские торговцы посудой, гармониями и т.п. Во-первых, главная красная стена и угол от множества развешанный на них образов и икон схожа была на небольшой иконостас с висячими перед ними (если «богато богів») двумя лампадками и с летающими, сделанными из цветной папиросной бумаги и привязанными на тоненькой ниточке к потолку, – голубями. И каких только святых тут не было: и «Троица», и «Всевидящее око», и «Иван воин», и «Георгий победоносец», поражающие оружием страшного «дракона» и для назидания и вразумления грешников тут же на особом видном месте стены «страшный суд», где имевших неосторожность попасть туда жарили на сковородках… Продольна же от порога к красному углу стена вся сплошь украшалась или завешена была лубочными батальонного содержания картинками: тут русский солдат под начальством фельдмаршалом князя Кутузова поражая отступавшего от Москвы в 1812 г. француза, там кавказский главнокомандующий князь Воронцов сечет Черкасов, в третьем месте старый солдат прощает француза, англичанина, турка и сардинца (коалиция 1855 г.) великолепным русским «грибом», приговаривая «Кушайте, друзья, будете Вы знать, как съели гриб у нас» (намек на II-месячную осаду Севастополя в 1854 и 1855 гг.). Такой же интерес проявлялся к изох./ Примечание: Символическое значение картины таково: солдат олицетворял Россию», гриб – Севастополь – крепость в войну 1854–1855 гг. и то, что стоявшие возле гриба – турку, французу, англичанину и сардинцу представлялось грызть его по микроскопическому кусочку, – символизировало те неимоверные трудности, которые, которые неприятели встретили во время осады 11-месячной города, когда каждый взятый ими шаг подступа к «Малахову кургану» (т.е. к крепости) окупался ценою потери сотен и тысяч человеческих жизней.

На изображающей всех государей Европы картине, где не забыты были ни «Римский» папа, «Пий IX», ни Турецкий Султан «Меджид», а появившиеся в 1866 г. портреты Осипа Ивановича Комисарова-Костромского раскупались нарасхват. Но кто такой Комисаров? – спросит читатель – это плотник, крестьян Костромской губернии, сезонный рабочий в тогдашнем Петербурге, спасший будто бы царя Александра II. О «подвиге» Комисарова в свое время рассказано, что 4 апреля 1866 г. в понедельник, на провода, в гулявшего в Летнем саду царя сделан выстрел Каракозовым, но что благодаря Комисарову, толкнувшему в момент выстрела руку стрелявшому, пуля прошла мимо цели и царь остался жив, так ли это было, или правительство спровоцировало случай в своих видах, – трудно сказать, одно только несомненно, что Осип Иванов и Елизавета Ивановна Комисаровы-Костромские тогда же возведены были в потомственное дворянство, а Осип Иванович и в камер юнкера, приставлены учителя и гувернантки для обучения грамоте и в довершение излитых на них сказочных «милостей» даже местожительство их было определено в Зимнем дворце»; словом, зажил Осип Иванович с царем по царски, а сколько было по этому поводу манифестаций и молебнов, колокольных звонов, крестных ходов, проповедей, речей – и не перечесть. Стрелявший в царя Каракозов – студент, друг известного нашего писателя-революционера Николая Гавриловича Чернышевского, находившегося тогда в ссылке в Сибири, должен был выполнить здание революционного Комитета, вот он и стрелял, но неудачно: его тогда же арестовали и, отданный в руки Муравьева-Виленского (бегемота – как назвала его истерия) через несколько дней следствия погиб. После сделанного мною отступления от описания строившихся в старину «хат», остается сказать, что и в области строительства жили, как и в других областях народной жизни, прогресс шагнул вперед далеко и далеко, когда каждый, не исключая бедняка, всеми силами стремится к обеспечению себя более просторным и удобным домом, могущим удовлетворить запросам современной, более культурной жизни.

 

ОДЕЖДА

Заметно, что бывшая прежде в обиходе одежда в настоящее время совершенно вышла из моды: так, например, нет бывших в старину в большом распространении белых бараньих тулупов и крытых сукном кожухов, исчезли носившиеся почетными мещанами, цеховыми и торговцами длиннополые до пяток – сукна не жалели – суконные или нанковые сюртуки и мужские из тонкого сукна халаты с широчайшими полами и воротником. Такие халаты, предназначаясь для летнего сезона, надевались в торжественных случаях: на пасху, на храм, в церковь, в гости и т.д., а теперь они, кажется, заменены пальтами и ченарками. Женский городской элемент одевался в те поры также чрезвычайно просто; в юбки из традиционных синих цветов недорогих ситцев, черкасиновые или другие дешевой материи кофты, верхней летней праздничной одежей для женщин и девушек являлись кумачовые синие с густыми на спине складками «халаты» с пелеринкой на шее и пришитыми к полам халата разноцветными яркими лентами, а кто богаче и состоятельнее, те такого фасона халаты шили шелковые и с более изящной отделкой, головным же убором для женщин (повязкой) и девиц служили простые или шелковые платки. Замечательно, что только что названные женские халаты, как и мужские совершенно исчезли и редчайший какой-нибудь экземпляр его найден разве в скрыне какой-нибудь чтящей старину ветхозаветной «бабусі».

60 лет назад резиновых калош в производстве не было, правда были колоши не только кожаные и носили их – офицера, чиновники и купечество, причем работа их в отношении красоты и изящества доведена была до замечательного совершенства, но с появлением на рынке резины производство кожаных калош прекратилось. Вообще в старину Лебединские граждане, даже состоятельные, одевались просто, также просто, и без франтовства, и молодежь одевалась, а теперь!.. Выйдите в праздничный день на Лебединский проспект, – Сумскую, – перед Вами море «барышень» и «кавалеристов» – и все это расфранчено и элегантно разодето. Как видим, внешняя культура на лицо, надо теперь направить и стремление к тому, чтобы внешней культуре соответствовала и «культура» внутренняя, в смысле, конечно, смягчения и облагорожения нравов. А еще проще была жизнь в деревне, где в начале 1860-х гг., то есть в близкое к крепостному праву время, когда мануфактура по дороговизне недоступна оказывалась для крестяьнства, – сырьевой для одежи материал имелся почти в каждом хозяйстве, так: «сіряк» и «овитку» шили из вяленного на мельнице из собственной шерсти сукна, «кожух» – из домашних овчин; «штаны вибийкови» и сорочки из своего холота; даже «жинки» и «молодцы», несмотря на свойственную им наклонность к нарядам одевались по старине и в будни носили «дерги», а в праздники «плахты» и «запаски». Я точно помню то время (1859–1865) когда женщины окружающих Лебедин сел исключительно одевали дерги и плахты, а теперь эту часть женского туалета не найдешь с огнем. Таким образом, в старину крестьянство одевалось в продукцию собственного хозяйства и с успехом обходилось без фабричной мануфактуры и если последнюю и покупали, то в виде недорогих синих кумачевых ситцев, «хусток» головных больших и «хусточек» маленьких для перевязки рук «бояр» на свадьбе, … Отмечу еще, что в старину молодые женщины и девицы носили «червоні чоботи» т.е. с голенищами из красного сафьяна, а теперь такой обуви что-то не видно.

 

НАРОДНОЕ ОБРАЗОВАНИЕ

До открытия Земских Учреждений, т.е. до 1864 г. в Лебединском уезде народных сельских школ не существовало, если не считать имевшихся в то время школ в сс. Межриче и Ворожбе. Но эти школы обязаны были своим бытием тому обстоятельству, что население этих сел, числясь «государственными крестьянами», сыздавна состояло в прямом и непосредственном ведении Харьковской Палаты Государственных имуществ, которая, по имевшейся у ней тенденции, и старалась открывать и поддерживать школы для принадлежащих казне государственных крестьян, в помещичьих же селах во всем уезде никаких школ не было. Кроме этого, в Лебедине существовало 3-х классное уездное училище и при нем, в виде приготовительного класса, училище приходское, действовавшее по уставу 1828 г. Другое такого же типа училище имелось еще в заштатном городе Недригайлове. Упомяну тут же, что 1868 г. в Лебедине на средства только что возникшего Лебединского Земства открыто «училище для девочек», помещавшееся рядом с уездным училищем, в принадлежавших тогда Федору Прохоровичу Ильченку трех домах, там, где теперь летний театр и «Петровский» сад. Училище это по «Уставу 1871 г. и женских средних учебных заведениях», – переименовано в «Лебединскую женскую прогимназию» и первой начальницей ее была немка – Блюмель. По словам некоторых старожилов и имеющихся у меня письменных данных в 30–40-х гг. (XIX) века существовали еще школы в сс. Тернах и Михайловке, но ко времени освобождения крестьян от помещичьей власти, в 1861 г., школы были закрыты, – помещикам, … дарового крепостнического труда, было не до школ.

Таким образом, в то время, вследствие недостатка школ, тех, кто хотел выучиться хотя бы церковной грамоте, – определялся на выучку к церковным причетникам-дьячкам и пономарям, которые будучи бедными, за непритязательное натуральное вознаграждение (за хлеб, сало) охотно брались обучать детей чтению церковной печати, и нужно сказать правду: многие учившиеся у таких своеобразных учителей «учні» выходили основательными «начотчиками» и знатоками церковного устава, служа в глазах родителей наилучшей аттестацией искусства такого рода «педагогов». Надо сказать еще и то, что так как средних учебных заведений – гимназий – в уездных городах тогда не существовало, а потребность хотя бы в элементарном образовании до некоторой степени удовлетворялась уездным училищем, предоставлявшим окончившим в нем курс права государственной службы, то неудивительно, что последнее всегда переполнялось детьми привилегированных классов – дворян, духовных, чиновников и купцов, а для мещан и крестьян было недоступно. Только после открытия в начале 1870-х гг. гимназий в Сумах и Ахтырке привилегированные элементы отхлынули, и уездное училище стало постепенно наполняться детьми «податных состояний». Не лишним будет сказать тут о дьячковом способе обучения грамоте, применявшемся, между прочим, и в «Межиричском приходском сельском училище». В означенную эпоху (в 1850-х гг.), во-первых, о звуковом способе обучения чтению не было никакого понятия и общераспространенный на этот предмет способ был «буквоскладательный», а во-вторых характер учебных книг состоял из книг церковных – «псалтыря», «часослова», «евангелия», на чтение которых и вырабатывался механизм чтения, при чем самой мучительной и ненавистной для тогдашних школьников книгой являлся «букварь», своими надстрочными «титлами» доводивших детей до состояния полной апатии и отупения. В чем же, примерно, заключался буквослагательный способ обучения? А вот в чем: каждый, посаженный ли у «дьячка» за столом или в училище за партой – школяр вооружался сделанной из вениковой нехворощи или гусиного пера «указкой» (без указки школяр – что косарь без косы), клали перед ним «грамотку-букварь» и указывая ему первую букву А рекомендовали назвать ее – «аз», Б – «буки», В – «веди», Г – «глаголь», Д – «добро», Ж – «живете» и т.д. После изучения таким способом азбучного алфавита, на что требовалось немало времени, приступали к изучению «складов» т.е. к слиянию согласных с гласными. Так, например, для того, чтобы сложить букву «б» с «а» требовалось произношение: буки аз – ба, веди аз – ва, глагол аз – га, добро аз – да, како аз – ка, люди аз – ла, мыслете аз – ма, наги аз – на, покой аз – па, ырцы аз – ра; слоги же с двумя согласными – «бра», «вра», «гра» или «брю», «врю», «грю», «бря», «вря», «гря» выговаривались: «буки-ырцы-аз» – «бра», «веди-ырцы-аз – вра», «глаголь-ырцы-аз – гра», «буки-ырцы-аз – бра», «веди-ырцы-у – вру», «глаголь-ырцы-у – гру» и т.д. За сим, когда учитель находил, что усвоение учеником «азбуки» и «складов достигнуто, – приступали к чтению церковно-славянских «божественных» слов под условными вверху знаками и называвшимися «титло», «словотитло», «добротитло», например, Ангел, Ангельский, Архангел, Архангельскиц, но печатались они сокращенно: Англ, Англский, Архнгельский, Бгъ, Хрстос, Два, читать же подобалось так: Аз-нам глаголь-люди-ер/титло/ – Ангел, слово Бог читалось: Буки-он-бо-глаголь-ер/ титло/ – Бог, или Христос: хер-ырцы-твердо-он-ер / слово титл/ – получалось Христос. Два – добро-веди-аз /титло/. Дева и т.д. Я живо помню, как бывало у многих школяров, при чтении этой галиматьи язык отказывался служить и они, обливаясь «кровавым потом» и тыкая «указкой», точно в бреду, болтали всякую несуразицу, сопровождавшуюся «щелчками» и «березовой кашей» тут же сидевшего и слушавшего «урок» «батюшки» (учителя). После только что приведенного легко понять, насколько в ту отдаленную эпоху «корень учения был горек» и сладкий плод его недосягаем для маленьких школьников. В дореформенных для государственных крестьян школах (в Межриче, например) занятия требовалось вести целый день – от 9 до 12 часов чтение, а после 2-х часового перерыва на обед занимались чистописанием и арифметикой, причем каждому ученику давалась изданная департаментом министерства народного просвещения в 20-30-х гг. (начала XIX века) пропись для копирования. Прописи те интересны тем, что текст каждой страницы их выражал религиозно-политическую мораль, которая, запечатлеваясь на всю жизнь в памяти учащихся, могла, по мнению сочинителей прописей, сделать учащееся юношество истинными верноподданными «царя и отечества». Вот несколько взятых для примера из старинной прописи образцов вразумительной морали: 1. Бойся Бога, повинуйся Царю и уважай начальника; «Служи Государю верою и правдою». 2. «От царя поставлено начальство, уважай и слушайся, что оно приказывает, даже если бы ты иногда и не смекнул за чем то, а не другое приказывается. Эта мораль предписывает, что если начальство велит убить отца и мать, то не рассуждай и делай то «что начальство приказывает».3. «Не завидуй ни старикам, ни сильным, ни богатым – им часто бывает грустнее и тяжелее чем бедняку». 4. «Истинный способ быть богатым состоит в уменьшении наших желаний». Эта мораль из курьезнейших: чем, дескать, ты беднее, чем меньше будешь предъявлять к жизни для удовлетворения своих насущных нужд и потребностей требований – тем с большей уверенностью будешь чувствовать себя богатым. 5. «Бедность бывает от праздности». Выходит, что крестьяне потому были бедны, что вели праздность. А помещик, много он работал…бедный…но я думал, что этих примеров вполне достаточно, чтобы видеть всю гнусность и подтасованность нравоучений, направленных, конечно, к тому, чтобы держать народ в умственном застое и невежество, на чем тогда деспотам и вековое рабство и строили свое господство.

Какие же принимались педагогами меры воздействия на нравственность и успешность в учении учащихся? Вернейшим и самым радикальным средством исправления во всех случаях признавалась только розга, которая даже после уничтожения крепостного права, т.е. после 19 февраля 1861 г., как панацея и как исправительное средство, работала во всю, при чем пороли не только солдат, «свободных граждан» крестьян или школьников, но пороли и учащихся в привилегированных учебных заведениях – кадетских корпусах и гимназиях, несмотря на то, что в последних в те времена обучались исключительно дворяне[2]. Кроме розог, излюбленным у педагогов того времени орудием наказания служила линейка, которою избивали ладони учащихся до того, что они опухали и ученик в течении нескольких дней лишался способности владеть руками; другие учителя любили драть за уши и волосы и только редкие из них по своей относительной гуманности ограничивались оставлением «без обеда» или ставили с книжкой в руках на «колени», что считалось самым легким наказанием; впрочем «дьячки», занимавшиеся обучением церковно-славянской грамоте, и это наказание обращали в истязание, ставя школьников голыми коленами на «гречку». Для полноты только что сказанного добавлю, что в уездных 3-х классных училищах министерства народного просвещения, служивших рассадниками мелких уездных чиновников (почтово-казначейских, полицейских и т.п.), в каждом классе на двух противоположных стенах висели две доски – красная и черная, причем на первой начертано было: «За добронравие и прилежание к наукам ученики (такого то класса)» а на черной: «за худое поведение и ленность». Назначение этих досок заключалось в том, что получившие в течении месяца по всем предметам четверки и пятерки записывались на красную, несчастливцы же с «единицами» на черную доску, с отводом последних в «геенну огненную» (в комнату служителя), откуда в конце каждого месяца раздавались плач и скрежет зубов… И все это сопровождалось торжественным чтением в каждом классе «протокола» постановления Совета и присутствием всегда педагогического «ареопага».

 

КАТ

В одном месте воспоминаний этих я сказал, что крестьяне с Межирича считались крестьянами «государственными» и подчинялись Харьковской палате государственных имуществ, которая через посредство особых чиновников и управляла ими, причем на обязанности таких чиновников лежало не только наблюдение за правильностью обложения крестьян податями, своевременным взносом их в казну и утверждение в должностях лиц волостного управления и т.п., но они имели право при малейшей попытке крестьян к «бунту» или своевольно (скопищем или индивидуально) производить «экзекуции», для чего содержался специальный казенный «кат». Такой кат, по слышанным мною в 1864 г. в Межириче воспоминаниям одного глубокого старожила, носил красную косоворотку и лакированные ботфорты, лицо, изрытою оспою, выражало хищного зверя. Фигура неповоротливого медведя, в руках толстый ремонтный прут. При встрече с ним на улице крестьяне с подобострастием отвешивали поклоны, а детвора, увидя его с далека, пряталась в хлева и сараи. В 1860-х гг. память о «катах» держалась в Межириче настолько твердо, что слово «кат», войдя в лексикон бранных выражений, при острой и злой ругани соседней или членов семьи, можно было слышать в такой форме: «Ах ты кат!» сякой и перетакой «Ты сам кат!» растакой да такой. Рассказывали, что палачи эти, дравшие крестьян розгами и кнутами, установлены были с очень давнего времени с XVIII еще века, с эпохи «благочестивейших цариц-матушек!!!»

Такие экзекуции по словам глубоких стариков, происходили на публичных площадях с барабанным боем и в присутствии экзекутора-чиновника.

 

МЕДИЦИНА

В эпоху крепостного права и даже в 1860-х гг. врачебная помощь населению города Лебедина, – а о селах и говорить нечего, – почти совершенно отсутствовала, так как врачей тогда в уездных городах, кроме казенного уездного «лекаря», не было, а те, что из года в год выходили из университетов, захолустных мест избегали и стремились оседать в крупных губернских центрах. Так и в Лебедине, как и во всех городах уездных того времени, единственным персонажем «медицины» являлся исторический тип – «уездный лекарь», но обязанности его заключались лишь в выездах в уезд для производства судебно-медицинских вскрытий трупов убитых, повесившихся и т.п., а до лечения «народа», до подачи ему в том смысле как мы теперь понимаем, медицинской помощи такому «лекарю» не было никакого дела. Вот таким «лекарем» в Лебедине, в течении продолжительного времени состоял известный каждому старожилу города – Филипп Михайлович Одарченко. Это – тип из портретной галереи Гоголевского «Ревизора»: маленькая, тощая, с голым как полено, покрытым париком головным черепом, фигура с выбритыми изрытом оспинками, сухим, морщинистым, тоненьким голоском – таков портрет «уездного лекаря». Филипп Михайлов Одарченко не только был «медик», но выйдя в отставку выдавал себя и за ученого «ветеринара»: когда в 1877 г. Лебединское Земство после ухода ветеринара Баварова поместило в газетах публикацию об освобожденном вакантном месте, то один из первых подавших на это место прошение кандидатов – несмотря на 75-летнюю свою дряхлость, – был Одарченко, но Управа, отнесясь иронически к его старческому притязанию, места того ему не дала; вообще же горожане к врачу этому доверия не питали, говоря с усмешкой, что «старый Одарченко лечит ромашкою та бузиною», або «клиорной трубкой, горчичником та мушкою». Но если Одарченко не оставил о себе никакой памяти о врачебно-медицинской деятельности зато по части архаической судебной юрисдикции и разных сутяжных дел – ему и книги в руки; ведя судебные бесконечные земельные тяжбы с городскими обывателями, имея знакомство и дружбу с «судебными канцелярскими крысами» – так дразнили в старину судейских чиновников – Ф.М. Одарченко в притязаниях своих на какое-либо право лесное или луговое угодье, аргументируя свое право излюбленной им фразой: «Это мое», «Это мое» – всегда оставался в выигрыше и таким образом, земелька доставалась ему[3]. Кроме уездного врача, в Лебедине состоял еще «подлекарь» – Никифор Павлович Матеенко, считавшийся помощником уездного лекаря, жил он, помню, по Петропавловской улице, на принадлежащей теперь (1929 г.) учительнице З.Д. Середенковой усадьбе.

Из лечебных заведений в дореформенное время в Лебедине существовала «Лебединская градская больница», действовавшая по Городовому полю жению Екатерины II и подчинявшаяся приказу общественного Призрения»; такое в старые времена учреждение ведало больницами и богадельнями. Больницы с 1860-х гг. помещались в доме Боданского, там, где в предреволюционные годы был детский приют, в Троещине. Была в Лебедине и вольная аптека «Лебедева», на Трехсвятительской улице, кто же был в те отдаленное время врачом в больнице – не помню. Кроме лекаря Одарченка в Лебедине, о котором (т.е. Одарченка) я несколько распространился, в уезде были содержавшиеся помещиками свои домашние врачи, так: в с. Михайловке Баварско-подданный, доктор Бенно Иванович Панцер[4] (и помощник ему «подлекарь» Петр Федосеевич Рожевецкий, после Панцера д-р Рабус)[5]. Все эти медики содержались помещиком Иваненком и Капнистом. Затем в 1861 г. в с. Васильевке, у помещицы Бугаевской, оселся д-р Иван Андреевич Ромашкевич, приобретший впоследствии даже за пределами Харьковской губернии известность, как выдающийся терапевт, причем он считался особым казенным врачом, хотя работал на себя, а когда в 1864 г. учредилось Земство – Иван Андреевич назначен земским врачом 2-го участка и на должность врача 1-го участка в Лебедине приглашен был Михаил Валентинович Томашевский, по уходе которого в Харьков, земство пригласило д-ра Константина Александровича Зильберника, посвятившего всю свою 42-летнюю врачебную деятельность, начиная с 18 марта месяца 1878 г., интересам здоровья Лебедина и его уезда.

Заслуга д-ра Зильберника заключается не только в том, что он был знаменитым по своим познаниям, усердным и отзывчивым к страданиям больных врачом, но и в том, что: если бы не он, то в Лебедине, быть может, до сего времени не было такой хирургической больницы, какая имеется теперь. Пишущему эти строки памятно, сколько усилий и энергии пришлось ему потратить, сколько перенести неприятностей от противившихся этому сооружению помещиков, прежде чем удалось осуществить идею этой постройки. Только благодаря своему авторитету и завоеванному им у помещиков положению, Зильбернику удалось склонить на свою сторону такую силу власти в Земстве, как власть предводителя дворянства графа В.А. Капниста и председателя Земской Управы В.Вл. Кучерова (Михайловский и Гудимовский помещики). Таким образом, граждане г. Лебедина постройкой в 1903 г. хирургической лечебницы обязаны исключительно энергии и настойчивости д-ра Зильберника и присвоение ей его имени является лишь слабой данью его славной памяти.

Новая хирургическая больница начата постройкой с ранней весны 1901 г. Затем осенью этого года оборудована, 31 декабря 1902 же года в присутствии всех гласных уездного земства освящена, а с 1 января 1903 г. начала функционировать. На постройку эту 26 сентября 1900 г. ассигновано было по смете 24638 р.74 к., но затем, при дальнейшем ходе работ, выяснилось, что вследствие воздорожания материалов и рабочих рук, а также резких изменений в деталях постройки сметное назначение оказалось недостаточным и его пришлось увеличить на 14315 р. 29 к., да оборудование обошлось, согласно доклада д-ра К.А. Зильберника в 3000 руб., всего больница эта обошлась в 41954 р.03 к., да штат сиделок и служителей с 1 января 1903 г. установлен в 1296 руб.

Таким образом, если народное образование в старину было в загоне, то не в лучшем состоянии обреталась и медицина: народ нес ярмо крепостного права, страдая политически и физически, болел, и с точки зрения царей и правителей, умирал благополучно. Конечно, царившее тогда невежество, темнота, отсутствие грамотности и медицинской помощи не могло не вызывать, между прочим, суеверия, предрассудками, и появления среди населения разных «знахарей», «шептух» и пр., которые, пользуясь темнотой народа, выступали в роли врачевателей и обделывали свои эксплуататорские делишки. Не знаю, практикуют ли теперь по селам «шептухи» и разные «бабки», но во времена крепостного права и вообще, до насаждения земской медицины таких народных «врачевателей» в любой деревне можно было найти сколько угодно. И нужно сказать правду, что, имея пациентами женщин – ролью врачевателя, искусством внушить к себе доверие больных – «бабки-шептухи» владели ловко, так, например, если ее позовут к захворавшей соседке, то к применению над больной своих «целебных» манипуляций она приступает не сразу, а так сказать, с тонким подходцем: подсев к больной и расспросив с напускной сердобольностью и участием о здоровье, выпытывала, что больная накануне «хворобы» делала, с кем и о чем вела беседу и т.п., после таких выступлений снимала свою «кожуманку» или «кофту», закатывала по локоть руки сорочку и уложив больную в нужной, присей важной минуте, позе, приступала к делу: зевала, унисон с больной охала, ахала, вдавливала ладонями и кулаками тело и, беспрестанно сплевывая, губами что-то шептала. После этого, снова дружеская беседа и объяснение причины болезни: «Эге, це матинко, Вам з людей. Ото як ви несли з річки вовну (овечья шерсть), а несли ви ии багато, – так ото Лукия Чуйдукова и врекла Вас (сглазила). А й ней ой-ой. Очи яки погани, отож вона й врекла». За сим, пожелав больной поправки и получив гонорар – «паляницу и кусок сальца», – шептуха не без чувства исполненного долга и личного достоинства, удиралась во своя яси.

Кроме шептух и всем известных на помеле в трубу и доивших коров «відьм» были еще «закрутчики», «закрутчик» – это волшебник, злочинец, знающийся с нечистой силой: если он, будучи на кого зол, вобьет в поле «закрутку» – обмотанная или обкрученная перевеслом (хлебными стеблями) и вбитая в поле палка – то значит, в хозяйстве неминуемо быть беде. Таких закруток страшно боялись и для парализования демонской силы «закрутки» что нужно и грозившее хозяину несчастье отводил в сторону…

 

О РАСШИРЕНИИ СЕТИ ЗЕМСКИХ УЧАСТКОВ В ЛЕБЕДИНСКОМ УЕЗДЕ

В 1876 г. открыт 3-й медицинский участок в Тернах, в состав коего входили Терны, Ольшана, Недригайлов, Анновка, Тучное, Толстое и др. мелкие поселки и первым в нем врачом был д-р Иван Иванович Войцеховский, а за переходом его должностным врачом к князю Щербатову, место его с 1879 г. занял д-р Иосиф Францевич Рейхель, прослуживший до своей хронической болезни более 20 лет и умерший в отставке в начале 1900-х гг. в Харькове. Затем в 1880-х гг. в с. Ворожбе открыт 4-й медицинский участок, где врачами последовательно состояли д-ра Виноградов, Кремповский и Шадров. Пятый же участок открыт в с. Ольшане при врачах Терешкевече и Штам, но в котором году – не помню.

Вот и все то, что я, как старожил, мог сказать о состоянии в давно прошедшую эпоху лечебного дела.

 

РАЗВЛЕЧЕНИЕ

Надо сказать и о том, что в былые времена Лебединские граждане развлекались в праздничную зимнюю пору. Под покровительством могущественной тогда откупной винной системы, в Лебедине …, как грибы, вырастали кабаки, штофные и ведерные «шинки» под влиянием которых и в силу укоренившегося седого обычая простой народ, главным образом, молодежь вследствие крайней грубости и жестокости нравов, получал наклонность к суровым развлечениям и вот почему в Лебедине, – как это и в других городах России в обычае было, – так люби ли «кулачные бои», помимо этого, возникновению, ожесточенности и продолжительности «кулачек» много способствовал тогдашнее богатое лебединское купечество – Кравцовы, Заикины, Воскобойниковы, Стешенковы и др., которые, подпоясав свои волчьи и енотовые шубы, шныряя то тут, то там среди массы кулачных бойцов, – подкупали и воодушевляли последних денежными подарками или покупкою целыми ведрами до баснословности дешевой тогда водки. Эти кулачные бои обыкновенно принимали такие грандиозные размеры и остервенелый, отчаянный характер, что нередко оканчивались смертоубийством, причем начинались они с момента основательного замерзания замкового ставка, т.е. когда лед становился толстым настолько, что не внушал опасности провала, и продолжались тот до Рождественских праздников, а в наступлением последних переносились на базарную площадь, где дрались только в течение трех дней праздников и на этом сроке «сезон» кулачек оканчивался. Можно без преувеличения сказать, что на такое даровое зрелище собирались массы народа, но особенно многолюдство привлекали проходившие в течение трех дней праздников, на базарной площади, «бои», на которых появлялись искусные бойцы и предводители. В моей памяти сохранились фамилии двух искусных руководителей боя, что Пистрик с Троещины и Слесарев с Соборной стороны. Особенность искусства, ловкости и силы этих бойцов выражалась в том, что невзирая на самые отчаянные бои, в которых участвовали, они всегда выходили сухими из воды: никогда не видели на их физиономии ни «ссадины» ни «царапины». Тут, быть может, читатель подумает, что кулачные бои происходили между кем попало и как попало, нет, тут стена шла на стену, тут сходились одна против другой две резко враждебные группы, из коих одна группа, объединяя Соборный, Покровский, Николаевский, Трехсвятительский, Вознесенский и Георгиевский приходы, – наваливались «Соборщиной», а противная сторона представляла вместе с Кобищей – два прихода – Троещину. Таким образом, объединявшей только два прихода группе приходилось бороться с противником сильным, с противником в несколько раз более многочисленным, то троищане и кибыщане эти не смущались и, выдержав первый натиск, в то и отступив искусно, – сами переходили затем в энергичное наступление и гнали врага далеко по Будильской улице. Интересно, что сначала бой возникал, как бы шутя, начинаясь с мелких, так сказать, стычек между малыми и 15-летними подростками, но за сим по мере увеличения числа бойцов, по мере развертывания фронта и усиления боя, в …, под влиянием «оскорбленного приходского» патриотизма, не выдержав характера спокойных зрителей, – устремлялись не только молодые отцы почетных мещанских и купеческих семейств, но и солидные «белобородачи». Тут то бой принимал вид не игровой шутки, как это первоначально казалось, а превращался с гамом и криком бойцов в самый ад: всюду виднелись подбитые глаза, опухшие щеки, разбитые носы и челюсти: не обходилось и без того, что иных храбрецов с тяжелыми повреждениями полиция отправляла на излечение в больницу. Не обходилось тут и без комично-драматических картинок: вот, бывало, видим группы почтенных празднично одетых «бородачей», с поглощающим все их существо вниманием следящих за ходом «боя», вдруг бородачи эти, крикнув: «бьют наших!», сбросив кожухи, стремглав бросались на выручку «своих» в самую гущу бойцов, где на некоторое время и пропадали из виду, а через 5-10 минут возвращались с фронта с разбитыми и окровавленными физиономиями, да и добавок с оторванными в «бою» рукавом или полой нового суконного «сюртука», словом, результат получился совсем плачевный: с подбитыми окулярами лицо, изорванная одежа, оконфуженная, объежившаяся фигура и встречные реплики «супруги»: «А щоб на твои оци болячки та гаряцки, стара, ты, собако. Цого тебе понесла туди циста сила!..» (В описываемое время среди женщин Леюебина была мода «шепелявить», т.е. вместо «человек» – «цоловік», «гроши» – «гроси», «церковь» – «черков», «шуба» – «суба», и т.п., а в настоящее время физического недостатка такого рода не наблюдается).

«Кулачки» свойственны были не одному Лебедину, а происходили они и в соседних Лебедину городах – Сумах, Ахтырке и даже в Харькове, причем занесены они в Украину из великороссийских городов – Тамбова, Воронежа и т.п., где в старину «кулачки» процветали в особенности, с расширением же в начале 1870-х гг. сети земских школ и распространения в Лебедине грамотности «кулачки» прекратились, да и местные власти середины только что сказанных годов принимали меры к ликвидации этих диких развлечений.

 

МИХАЙЛОВКА

В первой половине XIX века самым богатым и влиятельным помещиком в Лебединском уезде считался владелец с. Михайловки Александр Андреевич Иваненко, которому кроме Михайловки, принадлежали сс. Грунь, Катериновка и Александровка (в Лебединском музее имеется его портрет). Странно, что бывший в Лебедине до революции 1917 г. директор мужской гимназии Николай Михайлович Гальковский в своей брошюре «Гетьман Полуботко», перечисляя владевших Михайловкой после Полуботка наследников, об Иваненке не обмолвился ни одним словом, точно его никогда и не существовало. Такое умолчание является, конечно, тенденциозным и допущено оно в угоду бежавшей в революции 1917 г. за границу графини Варвары Васильевны Капнист (матери Алексея Капниста – последнего владельца), которая, кичась знатностью своего происхождения (урожд. княжна Репина), к памяти Иваненка относилась с пренебрежением, что и выразила в том, что когда после замужества за Капниста в 1867 г. вступила в права хозяйки, то все висевшие в доме портреты Иваненка брошены были на чердак. Между тем Иваненко владел Михайловкой 50 лет и гуманным отношением к крестьянам создал целую, так сказать, эпопею, и потому, как я помню, долго и долго михайловцы вспоминали доброту и незлобивость «пана».

Я остановлюсь на Михайловке потому, что она своими живописными видами, своим горным кряжем с его провальными обрывами – издавна привлекала не только обыкновенных любителей природы, но и нарочно приезжавших натуралистов и художников. Много я слыхал интересных рассказов о бытовой жизни крепостных крестьян и помещиков в 30-40-х гг. XIX в. от своего отца Петра Федосеевича Рожевецкого, почему и позволю себе поделиться с имеющимися у меня о канувшей в вечность жизни кое-какими сведениями с читателями. В эпоху крепостного права среди богатых помещиков было принято за правило послать своих дворовых людей для изучения разного рода ремесел и искусств и, таким образом, одни обучались «на повара», другие на столяра или плотника, а третьи на «обойщика» или «живописца» и т.п. этим достигалось то, что помещик имел всегда под рукой своих специалистов. Вот таким порядником и мой отец, разделяя общую участь в другими, послан был в Москву для изучения медицины, затем, окончив учение с старинным званием «подлекаря», до самой смерти Иваненка, в течение 30 лет, состоял при нем в роди домашнего «лекаря», сопровождая «пана» с походной «аптекой» во всех вояках его: то в Крым, то на Кавказ, то в Германию на «воды» и т.п. Помещик Иваненко, по словам моего отца, по женской отдаленной линии состоял наследником гетьмана Полуботка и доставшемся ему по наследству от матери Михайловским имением владел с 1810 по 1852 гг., т.е. по год смерти, а та как умер он, не оставив прямых наследников, холостяком, то имение перешло родной племяннице его – сестриной дочери – Уляне Дмитриевне Капнист, бывшей замужем за коллежским Советником Алексеем Васильевичем Капнистом и жившей в Полтаве: этот Алексей Васильевич Капнист – сын писателя Александровского времени (начала 1800-х гг.) – Василия Капниста, написавшего известную в литературе комедию «Ябеда» – служил в Полтаве и ему то через посредство жены и досталась Михайловка. Затем сыновья его – Петр, Павел, Дмитрий и Василий (последний владел Михайловской до смерти в 1906 г.), занимая важные и государственные посты и на основании архивных данных доказав право на «графское достоинство», в 1874 г. добились обнародования Указа о признании за ним этого «титула. С этого времени они страшно зазнались, как заправские «родовые вельможи», из них самый младший Василий Алексеевич Капнист, сначала державший выпавшие на долю его братьев части в аренде, а потом оплативший им деньгами, оставил имение за собой и с 1868 г. единолично владел ими до конца жизни, причем будучи отъявленным реакционером и крепостником, врагом каких бы то ни было поблажек крестьянам, революция 1905 г. произвела на него такое потрясающее впечатление, что он в конце-концов сошел сума. С 1870 г. Капнист лет 20 состоял Лебединским уездным предводителем дворянства и потом губернским и в административных и земских делах играл первую роль.

По словам близко стоявшего к «пану» моего отца, Иваненко проявлял в своей натуре некоторую, так сказать, эксцентричность, которая, казалось, не должна бы быть свойственна нормальному человеку. Так, однажды производимые медицинский осмотр харьковские профессора «предписали ему «моционы» и физические упражнения и вот Иваненко, выполняя назначенный режим, облек его в следующую форму: бывая по должности предводителя дворянства в Лебедине, на обратном пути в Михайловку, возле кузень, останавливал лошадей и, выйдя из кареты, вступая с слезавшего с козел кучером в борьбу; долго кучер с паном боролись, долго кряхтели, долго ломали друг другу кости и потели, пока наконец, после продолжительного «барахтанья» умышленно кучер сдавался и падал на землю, после сего пан, довольный тем, что поборол кучера, дарил тут же побежденному «золотого»…

Таким образом, кучер нажил себе хорошее состояние и далеко до официального освобождения крестьян т.е. до 19 февраля 1861 г. получил «вольную» от пана. «Причуды» пана видели и в том, что на первый день праздника Пасхи, если день этот совпадал с теплой погодой, помещик в 6 часов утра отправлялся совершать «моцион» на верхний сад и далее на самую высшую точку Михайловского хребта – «лысу гору», откуда виден обширный горизонт, где в течение 2-3-х часов продолжал свою прогулку и только в 8-9 часов, видя с горы съехавшихся к церкви со всей Михайловки с пасхами крестьян, маханцем палки в сторону церкви, с колокольни которой звонари с напряженным вниманием следили за движениями пана, давали знак дозорным, что наступил момент красного звона к обедне. (Впрочем, в Михайловке был обычай, что крестьяне свозили пасхи на волах т.е. на подводах с целой гурьбой детишек, так что если помещик отсутствовал, то и тогда обедня начиналась не раньше 7 ч. утра). В 1849 г. летом поехали мы с паном, – рассказывал отец, – в Крым и по дороге должны были остановиться на день-два для отдыха в Харькове. Это было в самый разгар «Венгерской кампании» и так как в перспективе намечалось благоприятное и победоносное окончание ее, то Харьков … гвардейской и армейской военщиной, разных мастей ремонтерами и жаждущими легкой наживы картежниками и авантюристами. И вот не успели мы хорошенько осмотреться, как поджидавшие Иваненка гвардейские офицеры в один миг уволокли его в клуб и там обыграли до «пипки», мало того, что он проиграл шкатулку золота, дело дошло до нас, т.е. до сопровождавших его людей – поваров, лакеев и даже до меня, его личного лекаря. Видя, что назревает беда, мы, – говорит, – пробравшись в клуб и воспользовавшись маленьким перерывом в игре, моментально схватили сонного пана около карточного стола, вынесли его к поджидавшей карете и марш маршем, погнали лошадей обратно в Михайловку. А когда через некоторое время, собрав снова деньги, направились опять в Крым, то в Харьков уже не заезжали, а миновав его, направили путь прямо на юг.

Рассказывая об эпохе крепостного права и хороших чертах помещика Иваненка, покойный мой отец считал, что «какими бы симпатичными особенностями «владелец душ» не обладал, все же дух времени, среда и условия помещичьей того времени жизни не оставались без отрицательного влияния даже на возвышенную в нравственном отношении натуру или характер помещика». Так и Иваненко, – продолжал рассказчик, – относясь ко мне, как к своему домашнему лекарю, всегда корректно, один раз поддался обольщению своей «барской» власти настолько, что избил меня палкою, да еще с угрозой отдать меня под красную шапку. И чем же с моей стороны мог быть виноват такой исключительный гнев барский? А вот в чем: будучи любителем торжественных церковных служб, Иваненко требовал, чтобы в большие праздники чтение «апостола» производилось первым в хоре басом т.е. мною, таким образом, в один из приездов в Михайловку в нале 1840-х гг. архиерея, кажется, известного своею деспотическою суровостью Смарагда, пан поручил чтение во время архиерейского служения «апостола» мне; но нужно же было, что как раз на ту пору заболело мое горло, и чтение проведено было без «внутреннего подъема», без «вдохновения», без эффективного «финала». Последствием этого было то, что когда я в тот день переступил порог кабинета, пан, схватив палку и топая ногами, ударил полкой по спине, крича «я тебя лентяя, отдам в солдаты, сгною в казармах» и т.п. Приходилось молчать и стоять в струнку. Хотя, – добавлял рассказчик, – «гнев» Иваненка продолжался не долго, и на другой день после сделанного мною о заболевании в Михайловке доклада, он не только спокойнее выслушал мое оправдание, но подарил полуимпериал, новый с английского сукна сюртук и шелковый жилет».

В общем же Иваненко, по словам стариков-современников, был помещик гуманный, ставивший заботу о благосостоянии михайловцев в первую свою обязанность, порки при нем не знали и для распространения грамотности содержал на свой счет Михайловское приходское училище, существовавшее до 1852 г., т.е до его смерти, в котором замечательно искусно обучали каллиграфии и гравировке. (Кстати, у меня сохранилась пропись с замечательной каллиграфией и гравировкой ученика этой школы – Филиппа Меши, которого и я знал. Рассматривая теперь эту работу, не верится, что она выполнена от руки). Гуманность Иваненка, между прочим, выразилась и в том, что, умирая, в 1852 г. в Полтаве, он всем своим ближайшим и честным слугам, в том числе и моему отцу, дал полную свободу, снабдив каждого форменною «вольною» на свой счет. Рассказывали, что Иваненко, не смотря на странности в характере, был большой эстетик: имел редкое собрание картин первоклассных мастеров, симфонический из крепостных музыкантов оркестр, громадный в 50 человек под управлением талантливых регентов церковный хор, дивное устройство верхнего и нижнего садов, с причудливыми  в них беседками и с редкими растениями и цветочными клумбами с лепными на воротах художественной работы, львами, кажется, несколько уцелевшими доныне, своеобразный по своей архитектуре дом, и искусно перекинутую через улицу с нижнего на верхний сад арку (в настоящее время (1929 г.)давшую трещину).

Замечу тут же, что особенное внимание туристов и любителей старины, обращал росший в верхнем саду, около оранжерей, старый дуб, под которым в 1709 г. Петр I, при посещении гетьмана Полуботка, пил чай. В последние перед войной 1914 г. по распоряжению Капниста он был скован железом, не уцелел ли дуб до настоящего времени – не знаю.

В заключение добавляю, что Иваненко, состоя почетным Смотрителем Лебединского и Ахтырского уездных училищ со дня их основания по день смерти 10 апреля 1852 г. и время от времени производя в них ревизии, ежегодно жертвовал значительные суммы на их ремонт и также на выписку учебников и разных учебных пособий: географических карт, глобусов, геометрических кубиков, пособий и приборов для рисования и черчения, физического кабинета и.т.п. Об этой стороне деятельности Иваненка упоминается в составленной в 1912 г. ко дню столетия Ахтырского уездного училища истории (помнится точно, что выдержки их этой истории были помещены в Харьковском календаре, издававшемся Харьковским губернским статистическим кабинетом).

Всем здравствующим ныне Лебединским старожилам (старикам) памятна типичная фигура проживавшего в своем собственном угольном доме на Вознесенской площади (против дома Мих. Ив. Подвезька), рядом со вдовой доктора Сельховского, и умершим в 1898 г. чуть ли не 100 лет от роду – Прохоренко. Но это прозвище народное, а действительно его фамилия – Ильченко Федор Прохорович, помимо этого, так как он большую часть жизни провел в Михайловке и там же сделал себе карьеру, о чем расскажу ниже, то михайловцы, бывшие свидетелями преждевременного поседения Прохоренка, дали ему прозвище «білий пан». Сейчас мое воображение живо представляет портрет того «білого пана», которого я в детстве постоянно наблюдал в Михайловке: статная, с белой бедной растительностью головой, фигура: сухощавое, гладко выбритое, скуластое, с крупным носом, с глубоко сидящими в орбитах глазами, с резкими чертами и с выражением сарказма лицо; на нем – старомодная манишка, широкий, черный как хомут галстук, цветной шелковый с золотой часовой цепочкой жилет, черный с широким воротником и с густыми складками ниже талии сюртук; узкие с лампасами и со штрипками английского сукна брюки, суконный с большим кругом и широчайшим козырьком картуз и, наконец, в руках изящная с замысловатым набалдашником трость. Этот Ильченко состоял в течении многих десятилетий (с 1810 г.) камердинером (лакеем) Иваненка и, обладая сильной волей и твердостью в характере, сумел подчинить себе слабохарактерного «пана» настолько, что ни одно распоряжение по дому и по имению без совета с камердинером паном не решалось и в конце концов Федор Прохорович из лакея превратился в личного друга, компаньона и советника Иваненка. Привязанность к своему «крепостному лакею» и питая к нему безграничное доверие, помещик не только дал ему еще в 30-е гг. (1832 г.) «вольную», но и возвел его в личные дворяне. Как же могло случиться, что крепостной человек, не имевший никакого образования и вдруг попал в дворяне. А так, очень просто: стремясь облагодетельствовать своего лакея, Иваненко при свойственной ему, как предводителю дворянства, власти добыл ему сначала диплом на звание «учителя», затем определил штатным учителем в Михайловское приходское училище, хотя фактическим учителем состоял некто Косенко, где по формулярному списку и числился в течение 12 лет учителем, а по истечению этого считавшегося тогда законным срока в один из проездов через Михайловку в свое имение (с. Константиновку), Роменского уезда, вблизи г. Недригайлова, на нагорном берегу р. Суллы. Попечителя Харьк. Учебн. Округа графа Головкина, после данного Иваненком в честь почетного гостя «бала» – Федор Прохорович облекся в фирменный мундир чиновника Министерства народного просвещения и был поздравлен с чином коллежского регистратора. С того времени михайловцы прозвали его «білим паном». Когда в апреле месяце 1852 г. Иваненко умер и имение его перешло к Капнисту (см. подробности в начале), Ильченко поступил управляющим имениями, прослужив в этой роли с 1852 по 1874 г., а после выхода в отставку поселился на жительство в Лебедин на находившуюся против теперешнего РИКа и принадлежавшую ему тогда я тремя домами усадьбу, где теперь Петровский парк и детский театр (один дом и теперь стоит), причем состоял попечителем Лебединского приходского училища и членом учетного комитета общества взаимного кредита Лебед. Уезд. Земства.

Посвящение мною этих воспоминаний вызвано тем, что Ильченко, проживший до 100 лет, являясь для современников библейским Мафусаилом, в то же время представлял оригинальный тип канувшей в вечность эпохи, людей начала XIX века с их своеобразными привычками и манерами, с их правами и обычаями, которым в известной доли не мог не отдать к прожившей тов. XIV столетие Ильченко как, например, нюхание табака, особенности в подрое платье, выражения в речи и т.п. Так, и у Ильченка самым излюбленным и частым выражением были слова: «обнакновенно» или каждого, кто бы с ним не беседовал, он называл «любезный», а в распространенной деловой речи он больше выражался отрывисто и таким перепутанным стилем, что понять его мог только тот, кто из ежедневной практики мог основательно изучить особенности характера речи Федора Прохоровича. Когда он в течение 25 лет состоял управляющим имениями Капниста, то к нему в известные периоды времени должны были являться служащие за получением хозяйственных распоряжений. И вот, если бывало, приказчик, явились за обычным приказом, спросит: «Ваше благородие! Не будем ли загадывать бабам под Грунью лен брать, – он уже поспел». Да, да. Лен, тово с, лен. Так, вот что любезный. Ежели тот, тово, погода, дак смотри, любезный, тово… лен брать. Бывал в Михайловке некто Николай, Федорович Шлейдер, служивший у Капниста заведующим в степях овечьими заводами, куда Прохор Федорович по роли управляющего часто делал наезды, и Шлейдер, обладавший комическим талантом и до мелочей изучивший манеры разговора и оригинальные привычки Ильченка, до такой степени искусно копировал последнего, что все слушатели умирали, как говорится, от смеха: дикция, вся манера походки, разговора, жестикуляции, способ вынимания из кармана табакерки и процесс нюхания – все это с неподражаемым искусством представляло «білого пана» с таким же искусством представлял от гофмейстера двора его Величества графа В.А. Капниста и многих дореформенных (до 1861 г.) уездных Чиновников и сановников г. Лебедина. И я, покатываясь от смеха при «представлении» Шлейдером того или другого типа, часто думал, что талант его, пожалуй, не уступил бы и таланту Ив. Фед. Горбунова. Кроме комического таланта, он обладал сильным тенором и до страсти любил вокальную музыку, которую изучил во время долголетнего нахождения своего в крепостном помещичьем хоре. Он пережил всех своих однокашников и сверстников и умер 10 лет тому назад, 83 лет от роду, слепым.

В середине 1860-х гг я знал в Михайловке некоторых стариков (Токовой, живший на «Кузнях» и «Фесько», – мой по отцу дед. Последнего по имени Феодосий, по уличному «дід Фесько»), отчетливо помнящих эпоху наполеоновских 1805–1812 гг. войн, с которых в беседе с моим отцом рассказывали различные бытовые эпизоды, о политическом настроении крепостного крестьянства, о толках и легендах о происхождении Наполеона I от антихриста, о чем церковные ораторы внушали молящимся при каждой службе в проповедях, о распространении агентами Наполеона фальшивых ассигнаций и слухов о «воле» и т.п. Но самый страшный и разрушительный для крестьянского хозяйства «бич» (наказание) был это рекрутские наборы, когда частные войны, поглощая массы народа, требовали людей и людей, причем доходило до того, что во многих селах после рекрутских и ратницких наборов из мужского населения оставался «стар и млад». В особенности раздирающие душу сцены происходили при проводах на службу рекрут: никакое слово, никакое описание, по словам этих стариков, не могут изобразить той тяжелой картины, которой сопровождалось выступление из дома взятых под «Красную шапку» на 25-летний срок несчастных «рекрут». Покойника, – говорили старики, – не провожали с такой безграничной печалью и отчаянием, с каким жены, матери и сестры провожали на военную службу своих близких.

Должно тут сказать, что в отношении отбывания рекрутчины купцами, мещанами и цеховыми и государств. Крестьянами, положение этих сословий, сравнительно с крепостными крестьянами, облегчалась существовавшей для них привилегией: каждый купец, мещанин или государственный крестьянин, если он располагал средствами, имел право взять «наемщика», которого он представлял в рекрутское присутствие для «забрития лба» вместо сына; использование этой привилегии практиковалось до конца 1860-х гг., и я лично, будучи в школьном возрасте, в 1863–1864–1865 гг. наблюдал в Межриче, как «наемщики» перед отправлением на «царскую службу» публично гуляли и дебоширничали на счет нанявшего их хозяина: впереди залихватски пляшущий, в шапке набекрень, пьяный наемщик, за ним три наяривающих «камаринскую» музыканта (две скрипки и бас), далее везущий на возке ведро водки и закуску хозяин и, наконец, огромная толпа зевак и праздничного люда. Такие «наемщики», кроме наемной платы, по особому дополнительному уговору «гуляли» (кутили) на счет хозяина по несколько дней подряд, сопровождая это гульбище всяким хулиганством и дебоширством: разбрасыванием на базаре вывезенных продавцами товаров и припасов – галантерей, бубликов, яиц, битьем горшков и др. глиняной посуды у горшечников, опрокидыванием кувшинов с молоком и сметаной и т.п. И за все эти проторы и убытки, не щадя, последним быть может, средства, расплачивался наниматель, лишь бы только спасти от солдатчины сына… Что же это были за несчастные, которые предавали себя туда, где их ожидала вечная с вытягиванием носков 25-летняя муштра, мордобитие, прогнание сквозь строй шпицрутенами (немецкими палками), после которых истязуемых поднимали окровавленными трупами или, в лучшем случае, калеками. На этот вопрос должно сказать, что кандидатами в наемники являлись, главным образом, безродные бобыли, типы с уголовным прошлым, рецидивисты, отчаянные алкоголики, или выбитые из трудовой колеи и порвавшие связь с родной деревней – вот те, кто за 100–200 руб. добровольно шел исправлять себя в школу страшной солдатчины «Николая-Палкина!».

В частности добавлю, что такими «гольтипаками» не беден был и Межирич, где страшно малые нищенские земельные наделы, отсутствие достаточных в старину местных заработков, опека чиновников, тяжелые налоги и т.п. способствовали возникновению «пролетариев» и рассеиванию последних, – как межиричане выражались, – по все «Российской Империи» и по всему «білому світі»!..

 

БЛАЖЕННЫЕ ДУРАЧКИ 1860–1870 гг. В ЛЕБЕДИНЕ

1.      КИРИЛЛ (КИРЮШКА)

Кирилл – истый тип солдата Николаевской 1840 и 1850 гг. эпохи, среднего роста, коренастого сложения, брюнет, с одутловатыми красным гладко, по военному, выбритым, но с сохранением выхоленных усов, – лицом, в серой солдатской шинели, в кепке французского образца, с перекинутой через плечо торбой и с «кійком» в руках. Его в определенное время можно было видеть каждый день шествующим важно по Сумской и Ахтырской улицах или на базаре, причем при хождении по городу «милостыни» он не выпрашивал никогда (согласно царской отставке: бороду брить и по миру не ходить), а брал только то, что доброхотными гражданами предлагалось; помешательство же его выражалось в ежедневном собирании по улицам дров; валялось ли где щепочка, попадалась ли веточка веточка, пурупалок или гнилая палочка – все это Кирюша аккуратность озабоченной физиономией собирал и бережно, как драгоценный товар, отправлял в торбу. Зная эту страсть, иные граждане вместо хлеба выносили из двора полено дров, что доставляло ему большое удовольствие и вызывало на его физиономии самодовольную улыбку. Не то отношение было Кирилла к уличным, дразнившим его «мужиком», мальчишками: «який ти солдата, коли не нюхав пороку а криє тілько гоняв цейхаузе!». Не нужно было придумать более тяжкого оскорбления, чем два эти слова, тат Кирилл бросив дрова и торбу, с пятиэтажной бранью и поднятым кулаком устремился с вдогонку оскорбителя, которого, казалось, если бы догнал, мог бы убить, но шустрого мальчика не догонишь, и Кирилла, вернувшись к Брошенным дровам, к торбе, направлял путь дальше, нарекая своим зычным громовым голосом по адресу шалунов ужасную брань… Рассказывали, что этот несчастный, будучи на военной службе, совершил какое-то дисциплинарное преступление и был подвергнут прогнанию сквозь строй шпицрутенами, после чего, хотя и отлежался в лазарете, но лишился рассудка и затем уволен в отставку.

 

2.      ЮРОДИВЫЙ ИОСИФ (Еська).

«Еська» представлял противоположный «Кирюше» тип: высокий, тонкий, с изможденным, худым телом, он во время ходьбы по улицам беспрерывно выкрикивая бессвязные …, небо и земля, земля и церковь, церковь и вода, вода и т.п. Богомольные старушки почитали его за Христа ради юродивого, уверяя себя и других, кто он «провидец» и способен предсказать общественные бедствия, как войну, пожар, голод и т.д. Он постоянно жил в подвале набожного мещанина Константина Ефимовича …, на углу против собора, где раньше помещалась почтово-телеграфная контора.

 

3.      ХИМКА

Химуся – как называли его ласкательно, вместо прямого выпрашивания милостыни, сначала предлагал прослушать его пение и только после выполнения своего репертуара протягивал руку за «копеечкой» … впрочем желающих слушать ее нескромные по содержанию песни было немного, а если кто слушал, то разве какой-нибудь грубый молодой «парубок» или профессиональный пьяница, вроде известного Лебединским старожилам подпольного «…» Егорки Афанасьева, штаб которого для вербовки клиентов постоянно находился в отвратительном кабаке и таким же при нем трактире над «Демийником» (Бывший ниже купоружки и мясных лавок и заимевший при городском голове Кононенке гнилой ставок, через который протекали с левады соборного священника Николая Ходского речка «Труфанка»).

Упомянутый тут Афанасьев был очень способный парень, отец его в течение 1840 и 1850-х гг. состоял почмейстером в Лебедине, и ничто не указывало на то, чтобы происходящий из интеллигентной семьи молодой человек мог дойти до того скотского состояния, в каком я после 20-летнего отсутствия из Лебедина застал его в 1898 г., когда переехал на службу в Лебединскую уездную больницу.

 

ГАСТРОЛИ БЕССАРАБСКИХ ЦЫГАН

Припоминая, как в 1850–60-х гг. воспетые в 1820-х гг. Пушкиным бессарабские кочующие цыгане с ежегодным наступлением весны бросали насиженные в Бессарабии кочевки, и, привязав к наполненным всяким походным скарбом и дюжиною семейной челяди кибитками ручных медведей, – целыми таборами двигались на левобережную Украину для забавы селян разными медвежьими плясками и фокусами, не забывая получения от этого искусства и «доброго» заработка.

Въехав в село, каждая кибитка, составлявшая семью, занимала отдельный от другой кибитки район села или ряд улиц и приступала к делу: глава кибитки и вожак медведя, отвязав медведя и взяв его на день, с длинной толстой палкой в руке, последовательно обходил каждый двор, предлагал медицинские услуги тому, кто болен головой и ломотой костей и шептанье медведя – у кого болит поперек и спина, и если такие страдальцы находились, то должны были по указанию цыгана ложиться в той или другой позе на землю, после чего медведь около лежавшего хворого делала несколько кругов, – только, а кто болел попереком или ломотой, то по приказанию цыгана медведь взбирался на спину стонавшего страдальца и медленно, мягко топтался до условного приказа «хозяина». Существовало среди крестьянства поверье, что если у кого погиб от падежа скот, то для предупреждения такого народного бедствия необходимо было вести медведя в загороду и затем попотчевать зверя и его вожака в кабаке водкой. Для этого вводили его в шинок, заводили за стол, рядом садился вожак и угощенье начиналось с того, что перед цыганом ставилась «пляшка» с полквартой водки, причем медведю доставалось не больше старинной шинкарской «восьмушки», а остальная водка шли на потребу его «хозяина». Выбравшись с шинка на улицу и будучи после выпивки навеселе, цыган, подняв вверх кий и обращаясь к медведю с свойственным этому племени вызовом вопил: «Анну, Михайло Потапович, потанцюй, як молоди хлопци танцюють!». Тут медведь начинал реветь и танцевать на задних лапах. Или: «Анну, Михайло Потапович, покажи, как молодиця в зеркало дивиця, та …., а любезника пригортае!» и т.д.

Таким образом, в то время, как глава кибитки, ходя в ………. промышлял заработок с Мишей, оставшиеся в кибитке цыганы тоже не теряли времени даром и видно было как «молодцы и дивчата» заинтересованный гаданьем цыганок об ожидающей их будущности, с приподнятым настроением стремились к заветным кибиткам, неся ворожкам полотно, муку, яйца и т.п. деревенские продукты. Эти цыганские наезды вносили большое, в однообразную деревенскую жизнь, оживление выпадало на Троицкие праздники, когда обыватели деревни, не заняты полевыми работами или уборкой трав, располагали временем, позволяли и старому и малому наглядеться на «чудных людей и зверей».

Правом таким наездов на Украину цыгане пользовались с 1866 г., а с этого года гастроли эти правительство запретило.

 

ИЗВОЗЧИКИ В ЛЕБЕДИНЕ

До проведение в 18.. г. от ст. «Ворожба» Курско-Киевской ж.д. Сумской линии до Харькова, в Лебедине извозчичьей биржи не имелось и только с открытия на названной линии стоящей в 35 верстах от Лебедина станция «Боромля», когда пассажирское и грузовое движение, забросив столбовую на Харьков дорогу, устремилась к этой станции. В Лебедине появились профессиональные доставлявшие пассажиров и грузы на эту станцию извозчики, которые явились и первыми биржевыми извозчиками. На первый порах их было не много, с устройством на Лебединской ветки число зарегистрированных городской управой извозчичьих и достигло до нескольких десятков.

Приводя на память пионеров биржевого извозчичьего промысла, первым назову и теперь (1929 г.) с многим старожилам Лебедина знакомого Калину, с ежедневными пассажирами которого являлись картежные …игроки «преферансисты» и «…» вроде, например, Николая Ивановича Юскевича, бывшего штатного смотрителя Лебедина. Уезд. Училища или судебного пристава Михайловского и др. Затем извозным промыслом занимался отставной судебный пристав некто Могилянский, содержавший несколько лошадей и кучеров для услуг направлявшимся на ст. «Боромля» пассажирам или возвращавшимся оттуда в Лебедин.

 

ЦЕНЫ НА ПРОДУКТЫ ПИТАНИЯ И РАБОЧИЕ РУКИ

Не поинтересуется ли молодое поколение настоящей эпохи (1929 г.) иметь сведение о дешевизне, 70 лет тому назад т.е. в 1850–60-х гг. прошлого века, рабочих сельскохозяйственный рук и продуктов питания, когда народонаселения было меньше и за отсутствием железных дорог местные продукты, не имея сбыта на сторону, почти все потреблялись на месте.

Годовой домашний работник на хозяйской одеже и харчах	20 руб. в год
Взрослая работница на тех же условиях	7 руб. в год
Косарь на хозяйских харчах	30 к. в день
Квартира со столом в месяц	5-6 руб.
Яйца десяток	5-6 коп.
Корова масло фунт	15–20 к.
Сало свиное фунт	10 к.
Молока один кувшин	5-3 к.
Баранины фунт	3 к.
Гвядина фунт	5-3 к.
Курица	15–20 коп.
Индейка кормленная	1 р. –1 р. 20 к.
Гусь кормленный	50-60 коп
Поросенок к пасхе	25–30 коп.
Раков 1 ведро	30 к.
Местной свежей рыбы на обед	30–40 коп.
Тарань великолепная крупная и жирная десяток	30 коп.
Дита () пуд	30 коп.
Муки житной пуд	50–60 коп.
Муки крупич.1.куль (5 пуд.)	8–10 руб.
Сена пуд	20 коп.
Ржаной хлеб 1 шт.	5 к.
Булка базарная 1 шт.	10 коп.
Бублики …. 2 шт. большие	1 коп.
Картофеля 1 мешок	20 коп.
Кавуны для садки более средней величины 1 сотня	3 р.
Соли 1 пуд	1 р. 20 коп.
Корова	15 р. 20 к.
Пара волов	80–100 и 120 руб.
Крест. лошадь	10–15–20 руб. если то уже была прекрасная лошадь

Соль дорога была потому, что доставлялась она воспетыми и в литературе «чумаками», да причем облагалась еще высоким соляным налогом. Направлялось большими таборами к югу, чумаки везли туда пшеницу, а оттуда грузились донской рыбой и солью.

(Эти цены относятся к 1863, 1864, 1865 гг и так до 1870 и 1871 гг.).

Как сейчас помню, что вследствие дороговизны соли на каждый крестьянин был в состоянии отвалить 1 р. 20 к. за пуд ее и потому покупали соль чвертками, причем часто можно было между соседями слышать такой разговор: «Наум, а Наум. Чого ты». «А що, був учора в городи» «Був» «А що там гарного купив» «Та ще я купив…купив … чвертку золи» (значит 10 фунт. или ¼ часть пуда), та ще десяток чехони, та десяток тарани – це и вся моя покупка. Таким образом, в то отдаленное время дороги были деньги, не дорога была соль. А в связи с дешевой тогдашней жизни чиновники и служащие в земстве сидели на скромных складах так, например, председатель земской управы Пономарев получал 1000 руб., члены управы по 500 руб., секретарь 600 руб., врачи сначала получали по 600 руб., потом по 800 и только в начале 1880 гг. содержание их доведено до 1000 руб. Фельдшера и народные учителя – по 200 руб.

 

«ГРАДСКИЕ» ГОЛОВЫ В ЛЕБЕДИНЕ

В старые времена первую роль в городском хозяйстве играло купечество и в так называвшихся в старину «Градских Думах» подавляющее большинство гласных состояло из купцов, мещан же и цеховых самое незначительное число, а потому в городские головы избирались преимущественно купцы, благо в погоне за тщеславием, в погоне за почетными кафтанами и медалями, на эту должность они шли охотно, не разбираясь в том, способен ли он, как кандидат, справиться с делом и быть для города полезным.

В 1860-х гг. я застал городским Головой купца-бакалейщика, старика Гильченка, который, вероятно, судя по висевшим на его шее медалям, в этой должности состоял долго, о деятельности его я не мог знать, так как к началу 1870-х гг. Гильченко вышел в отставку. Помню только, что в его магазине по вечерам собиралось крупное чиновничество для пробы имевшихся в лавке высоких марок заграничных вин и Ачуевской икры. После чего головой состоял в 1870 гг. купец Иван Ефремович Снесарев, оставивший в моей памяти только то, что состоя в соборе церковным старостой, любил читать во время обедни «апостол», да своим мудреным росчерком, которым украшая пописываемые им официальные бумаги. Затем в 1880-х гг. и 1900-х (до 1956 г.) «отцами» города были торговцы – Березов (галантерейщик) и Харченко (владелец черной лавки и крупорушки). Кажется, при одном из последних введено керосиновое освещение улиц. Последним же перед революцией головой работал владелец мельницы, Белопольский уроженец Николай Алексеевич Кононенко, убежавший за границу с «белыми». И справедливость требует сказать, что по оставленным им о своей деятельности следам, Кононенко заслуживает того, чтобы помянуть его добрым словом, ибо все перечисленные предшественники его за 50 лет не сделал для города того, что за десяток лет сделал Кононенко: устройство электрической станции и электрического совещания, замещение улиц и базарной площади, сооружение городского с каланчой дома, городской бойни, кино, мясных лавок и торговых рядов, засаждения городских выгонных песков сосной, устройство городского парка, осушение вонючих ставков, доведение до блестящего состояния городского пожарного обоза – все это обязано своим бытием широкой личной инициативе, энергии и настойчивости Кононенка.

Только что названные мною купцы принадлежали, так сказать, в новой формации, к эпохе послереформенной, т.е. 1870–1880 гг. а вот интересные и комичные типы представляло до реформенного (до 1861 г.) периода, купечество, пережившее прелести крепостного права Николая I и своим грубым правом и таким же укладом жизни отражавшее на себе ту мрачную эпоху.

Таких «могикан» в середине 1860-х гг. застал в живых еще и я: Стешенка, Харченка, Комисаренковых, Таранушенка и др., которым было по 70-80 лет ст. роду. По-видимому, это были в торговом деле хищники, кулаки, люди, стремившиеся только к наживе, и личному обогащению и к обдиранию покупателя, а де общественно-городских дел, и интересам городского обывателя они относились совершенно безразлично, а кто же при таких хозяевах мог заботиться о благоустройстве города!..