Письмо

к старинному моему приятелю и бывшему некогда соученику, после долговременной службы в С. П. Б. удалившемуся в Киев на жительство и для препровождения остальных дней своей жизни, о поездке моей из С. П. Б. в Х… для свидания с родным братом своим, не видавшись с ним двадцать два года.

 

Вы не перестаете укорять меня в письмах ваших за то, что я был в Х.., не посетил вас в Киеве, то есть поленился проехать еще далее пять сот верст, что составило бы, по вашим словам, ровно две тысячи в один конец моего путешествия, представляя в доказательство делаемого вами обвинения, касательно меня, прежнюю мою вящую деятельность того времени, когда я, служивши по канцелярии походной князя Потемкина при иностранной секретной экспедиции в продолжении другой Турецкой войны, бывшей при Екатерине Великой II, перелетал каждый год по пяти тысяч верст по должности, кроме заездов в стороны для навещения приятелей, а может быть, и недоброжелателей, из одного какого-нибудь тщеславия. На сие скажу вам кратко: тогда и обстоятельства мои, и силы мои, и ум мой были другие, а теперь, к сожалению бренного человечества нашего! сделались иными. Не для чего пред вами в сем распространяться: мы сие оба очень хорошо ощущаем, живучи в объятиях всеизвиняющего, всепреобращающего, хотел было сказать, всепожирающего и поглощающего времени. Сверх того укоряете вы меня еще и неблагодарностью к святому граду вашему за то, что я, будучи так близко от оного, по вашим же словам, не захотел о нем вспомнить и что будто бы я, как вы заключать изволите, совершенно предал забвению все те удовольствия, коими я некогда в молодых летах моих там обильно наслаждался. Ах! совсем нет: они глубоко впечатлелись в душе моей, потому что сопровождаемы были невинностью и руководимы рассудком, по тогдашнему возрасту моему довольно осмотрительным, и я, пробегая иногда в мыслях свершенное уже мною поприще жизни своей, с приятным ощущением себя самого устремляю на них взор свой внутренний, возрождаю и в себе, пересчитываю их, любуюсь ими; напоминовение о них обновляет бытие мое; и мне мечтается тогда, что настоящие чувствия мои суть чувствования того прошедшего блаженного времени, которое я провождал в Киеве. Но вы читали описание моего там пребывания и легко себе представить можете, сколь достопамятен, сколь любезен и навеки незабвен должен быть мне тот град, где я жил среди приятностей и удовольствий восхитительных, но самых безвинных, – мне, который чрез несколько лет по отбытии своем из Киева излил на бумагу, ради незабвения, все свои тогдашние сокровенные чувствования, который, изражая оные слабым пером, хотел еще насладиться ими как бы настоящими. – Наконец, в возмездие за тот проступок мой, что к вам я не заехал, домогается от меня описания поездки в отчизну мою по прошествии двадцати двух лет с того времени, как я там в последний раз был, проезжая из Ясс в С. П. Б. по заключении с турками в сей молдавской столице вечного мира в декабре месяце 1791 года, и домогаетесь при том описания верного или, как сами говорите, непритворного изражения чувств моих. Я готов по возможности удовлетворить сему вашему желанию; но должен вам наперед дать знать, что как главная моя цель поездки в Х... единственно клонилась к тому, чтобы увидеться с любезным моим братом и с его шестью чады, коих я никогда не видал, то и не обращал на дороге особого внимания на встречавшиеся мне предметы, достойные какого-либо замечания: во всю дорогу имел я в памяти и пред глазами моими родину свою, брата, племянников и племянниц своих; они одни меня занимали; с ними, как бы присутствующими, я беседовал, ими утешался и радовался вместе с ними, что Бог благоволил нам узреть друг друга в сей жизни. По сему и в голову мне не приходило записывать что-либо достойное любопытства. Я предваряю вас, что описание мое походить будет на тело без души, на скелет сущий. Вы сами знаете, что чувствования и мысли, при взоре на предметы рождающиеся, погружаются в бездну забвения, коль скоро рука с помощью пера или карандаша не переведет их из глубины сердца на бумагу в самую минуту появления их; и так сие описание мое единственно зависеть будет от памяти, которая в теперешних летах моих ежечасно мне изменяет. Я мог бы вам скорее и лучше что-нибудь написать о житии моем, проведенном в месте вашего пребывания в 1779 и 1780 годах в цветущем моем возрасте, когда впечатления  предметов гораздо сильнее и глубже внедрялись в память мою; но теперь – таков есть ход природы – едва родится мысль, едва оживотворится чувство, как уже внезапно попираются другими мыслями, другими чувствами; не успеешь обдумать одного предмета, как уже представляется множество других, понуждающих делать новые суждения – новые по обстоятельствам соображения: всякому известно, что все в юных летах видимое, слышимое, замечаемое, ощущаемое, несравненно памятнее в  старости, нежели то, что мы, пожилых лет человеки, за несколько месяцев или недель, видели, слышали, замечали, ощущали. Такова теперь и моя участь! Присовокупите к тому житейские заботы и попечения, и вы после сказанного мною не потребуете от меня живого, картинного порядка моего описания, наполненного чувствиями поразительными.

Приступая к требуемому вами от меня описанию, считаю за нужное предварить вас о причине, побудившей меня побывать на своей родине в сей жизни, которой, может быть, немногие годы осталось мне провождать в сем бренном мире. Вот оная:

Для каждого Россиянина, отечество свое любящего, год тысяча восемьсот дванадесятый пребудет навсегда приснопамятной эпохой в его жизни, в жизни любезных ему сограждан и самого поздного нашего потомства. Воспоследовавшее в сем незабвенном годе гибельное на Россию нашествие тьмочисленных Галлов купно со вспомогательными им войсками  всех почти Европейских держав, выключая Англию и Швецию, навело сперва на всех смертельный ужас, а на многих, наипаче же на чувствительный женский пол, пагубное отчаяние. Сколько подвизавшихся на полях ратных в сем году лишились жизни! Сколько сие причинило уныния, сетования, слез! Таким образом и один из племянников моих, защищая отечество, пал навеки под стенами Смоленскими, и смертию своею исторг у отца своего и у матери слезы и воздыхания! В том самом году Москва, первопрестольный град России, был взят врагами! Сколько тревоги причинило сие в нашей столице С. П. Б.; и в какое уныние все жители приведены были, поистине не достает слов, чтобы надлежащим образом и то и другое выразить! Все были объяты страхом и ужасом.

Мучительная неизвестность о будущей участи своей лишила меня силы и способности мыслить; я с семейством своим, равно как и многие другие, не знали, что предпринять? Куда деваться? А особливо в то время, когда здесь узнали достоверно, что Удиннотов корпус отборного войска, находившейся в Витебской губернии, назначен идти в нашу столицу. Тогда все дворцовое и казенное начали отсюда вывозить, несмотря на полученное известие о славной победе, одержанной графом Витгенштейном над оным корпусом. Всяк помышлял о своем отсюда удалении. Я с покойной моей женой также спешил, суетился, заботился о выезде и, однако, пребывал всегда в нерешимости; некое непрестанное изумление и внутренняя тоска лишили меня способности употреблять рассудок. Были приемлемы меры за мерами, деланы планы за планами, как бы удалиться в безопасное место; но по прошествии часа, нескольких минут и все меры, и все планы казались ни к чему годными; более всего озабочивали нас малолетние дети, дома с нами жившие. Таково-то  было тогдашнее мое положение, снедавшее всю мою внутренность, таков был страх, ужас, отчаяние покойной моей жены слишком чувствительной, кои подрывали первые главные основания драгоценной для меня жизни ее. Но несравненно более и весьма приметно начало увядать здоровье ее с тех пор, как отсюда отвезены были на кораблях в крепость Свеаборгскую кадеты морского корпуса, в числе коих находились два наших сына и третий племянник, все малолетние, – и именно в поздное осеннее время в октябре месяце, когда беспрестанные бури сильно волнуют опасное подводными камнями Балтийское море. Я не в состоянии описать вам всех терзаний, всех мучений, всех слез, кои покойная моя жена пролила при разлуке с детьми, которых она очень горячо любила, ниже того сокрушения и сильной тоски, которая мучила ее по отъезде их. Тогда-то уже добрая моя покойная жена и чадолюбивейшая мать приметно начала ослабевать в своем здоровье, в продолжении пяти месяцев, и наконец в пятый день после приключившихся несчастных родов, как неизбежного последствия страха, ужаса и отчаяния, приселилась от сей жизни временной в вечную, к наичувствительнейшему прискорбию моему, детей наших и всех родственников и приятелей наших. Вы знали покойною мою жену как дочь родителям своим покорную, как друга мне верного, как хозяйку бережливую и гостеприимную, как мать в свете редкую и слишком горячо любившую своих детей, как родственницу приверженную любви к своим и как хорошую приятельницу к знакомым, как соболезновавшую душевно о несчастных и бедных и ревностно старавшуюся помогать им по возможности сил своих. О! вечная ей память! – О сем для меня в жизни горестнейшем приключении известил я немедленно своего брата в Х..., которому нельзя было не принять в том живейшего участия. Ибо покойная жена моя была истинная мать для его пяти сыновей, воспитывавшихся здесь – то у меня в доме, то в корпусах здешних кадетских. Но в какое пришел я удивление, когда спустя неделю по отправлении печального моего к нему письма получил от него известие о кончине и его жены, предускорившей мою своею смертью за десять только дней в одном  месяце марте 1813 года. И она, невестка моя, повержена была в гроб страхом, ужасом и наконец несомненным известием об убиении сына ее, юноши милого, добродушного и подававшего о себе великую надежду.

В сем-то печальном письме, а равно и в других за ним последовавших, старший брат мой, уже в преклонных годах сущий, заклинал меня приехать к нему в последний раз повидаться в сей бренной жизни, разделить с ним, среди семейства его, общую горесть нашу и узреть остальных его чад, трех племянниц и трех племянников, осиротевших по смерти матери их. Я долго колебался, предпринять ли мне столь долгий путь, требовавший много издержек, судя по состоянию и доходам моим, довольно обременительных, а наипаче после расходов, кои мне, в чине моем, должно было делать во время похорон; сверх того, я немало тревожился и тем, как оставить и своих пять детей вскоре по смерти матери их, что и здоровье свое ради их совсем расстроила, и тем ускорила вечную свою с нами разлуку. Напоследок по непрестанному в письмах его настоянию и усильным просьбам, по тронувшему меня описанию его о состоянии своем, сколь он на седьмом десятке возраста своего слаб, неутешен после жестокой потери, наперед сына любезного, а потом вскоре и вернейшего своего друга, жены и помощницы, решился я удовлетворить его желанию и, отпросясь на месяц, условился отправиться в путь 11 декабря 1813 года вместе с адъюнкт-профессором Архангельским, возвращавшимся обратно в университет Харьковский, который посылал его сюда для усовершенствования себя в математических науках.

Вы легко себе представить можете, что сей день был для меня печален; ибо я должен был в первый раз с моими милыми детьми расстаться по кончине любезной жены моей; сверх того, за несколько дней до сего отъезда моего в Харьков получил я от брата письмо, в котором так, как и в прежних, не переставал спрашивать меня: не имею ли я каких известий о старшем сыне его после достопамятнейшего, но самого ужасного и кровопролитнейшего под Лейпцигом бывшего сражения? И в живых ли он остался, или убит? Но я за всеми моими осведомлениями и расспрашиваниями ничего не мог узнать о сем моем племяннике, которого я не менее своих сынов люблю, и потому не менее брата моего сам о нем сокрушался, он мой воспитанник и почти в доме у меня взрос; привезен был ко мне сюда из Х... семи лет, так как я просил моего брата, чтобы он сего первородного своего сына поручил мне на воспитание и на мое собственное попечение, желая тем сколько-нибудь воздать ему за подъятый им труд о моем воспитании и старании обо мне с самого двулетнего возраста моего, когда  мы лишились родителя нашего. Сего моего племянника я учил дома всему, что мне казалось быть для него нужным и полезным; никогда не хотел отдать его в какой-нибудь здешний кадетский корпус, намерен был определить его при иностранной коллегии, где и сам служу, так как он нежного и слабого телосложения. Но Вышний промысел иначе устроил о нем. Когда все приятели мои, а особливо покойная добрая теща моя (вечная ей память!) говорили мне: для чего я напрасно держу его при себе в доме, для чего не отдаю в какой-нибудь кадетский корпус, и что, оставляя его у себя, преграждаю тем самым ему путь к скорейшему получению обер-офицерского чина, мне же никак не хотелось отдалить его от непосредственного моего надзора; то я, наконец, по сильному убеждению всех их решился записать его в открывшееся при покойном Государе Павле I юнкерское сенатское училище сверх комплекта, куда он и ходил из дома учиться полтора года и почитался там из первых учеников, успевавших в преподаваемых предметах. А как всегдашнее желание мое, а равно и брата моего, было такое, чтобы готовить его к штатской службе, то я весьма радовался сим успехам его и вместе с братом воображал, что он со временем, Богу изволивши, до сенаторства дослужится; тогда иностранная коллегия была уже забыта. Но вдруг переменился жребий сего моего племянника по следующему случаю: однажды блаженной памяти император Павел I приказал некоторому гвардейского полка начальнику представить список унтер-офицеров из дворян для произведения их в чины обер-офицерские; начальник сей отвечал Государю, что во всем полку нет ни одного унтер-офицера из дворян. Павел I спросил его: почему? Потому, сказал он, что все молодые дворяне не хотят служить в гвардии и записываются в юнкеры Сенатского училища. Покойный Император ту же минуту предписал указом, всех сверхкомплектных юнкеров отослать в военную коллегию для размещения их по разным армейским полкам; в том числе и мой племянник находился; но, к счастью, по малолетию препровожден был с прочими ему подобными юнкерами в военно-сиротский корпус, откуда по прошествии трех лет и по строгом в математике испытании его от самого Генерал-инспектора всей артиллерии графа Аракчеева выпущен был в артиллерию штикюнкером. От сего-то племянника моего, в продолжение последней ужасной войны всей Европы, получил я только два письма, одно после Бородинского сражения, на котором убита под ним лошадь (он служил в конной артиллерии), с бивак под Москвою, а другое из Гродны, где он по прогнании французов за границу проживал несколько времени для сформирования вновь своей полуроты; ибо от прежней, как он писал ко мне, ни одного человека в живых уже не оставалось, и в сем другом письме известил меня, что вскоре выступит из Гродны далее за границу нашу.

Не погневайтесь, что я несколько занялся моим племянником: повторяю вам еще раз, что люблю его не менее своих детей; он будет великою подпорою отцу и меньшим своим братьям и сестрам; и я из писем его ко мне вижу, что он по наставлению и советам моим даже во время службы своей продолжает упражняться в науках и нигде не упускает случаев чему-нибудь полезному учиться и с добропорядочными и учеными людьми знакомиться; словом, он мне всегда дает верный отчет в своих делах, упражнениях и в своем обращении с людьми.

После сего краткого объяснения о любезном племяннике моем вы, конечно, не станете теперь удивляться, для чего брат мой и я столько сокрушались, не имев никакого о нем известия после Лейпцигского преужасного побоища, сия самая о нем неизвестность беспокоила меня сильно с самого утра 11 числа пред моим выездом; мне непрестанно мечталось сие: что по прибытии моем в Х... буду отвечать брату, после первых обыкновенных с ним приветствий, на вопрос его: где мой первенец? (так он всегда называет сына своего Григория). Жив ли он? Уцелел ли после Л... жестокого сражения? Или, оставшись в живых, не ранен ли опасно? Не потерял ли руки, ноги? Таковые и сим подобные мысли непрестанно меня тревожили; при том же и болезнь меньшего сына моего не менее того меня мучила. Уже все было готово к моему отъезду, и я, в грусти и печали севши за стол с моими детьми, едва раздал им суп, как подают мне принесенное с почты письмо: беру его в руки и, не рассмотрев ни надписи, ни печати, вскрываю и читаю: любезный и дражайший дядюшка, благодетель и отец! Это пишет, говорю сам к себе, мой племянник, мой любезный племянник Гриша; смотрю на подпись его и в том убеждаюсь; на стороне усматриваю Лейпциг. Боже мой, вопиял во мне глас внутренний, племянник твой пишет к тебе из того самого места, где ты в юности твоей, лет за тридцать, просвещал себя науками, где провождал время, наиприятнейшее в твоей жизни! – Пробегаю потом в скорости сего драгоценного письма строки и узнаю, что после того ужасного боя он остался жив, невредим и что к прежним наградам, к Аннинской кавалерской шпаге, к ордену святого Владимира четвертой степени с бантом, к золотой сабле за храбрость, получил за сие последнее сражение орден святой Анны второго класса. Теперь, сказал я своим детям, племяннику моему родному – брату Григория, теперь я еду спокойно на свою родину, теперь привезу вашему дяде, твоему родителю, верное известие, что старший сын его, ваш общий брат, жив, здоров и за службу свою награжден по достоинству; теперь-то, обнявшись с ним, с братом моим, вашим дядей, твоим отцом, вручу ему письмо сие, для него и меня драгоценное; он будет тому рад, весьма рад, и наша общая с ним радость будет при свидании совершенная, никакою печалью не возмущаемая. – Таким образом после обеда простясь с моими детьми и племянником, не без пролития, однако, взаимных слез, выехал я со спутником своим из С. П. Б. по Московской дороге, и когда мы за Обуховым мостом поравнялись с домом военно-сиротского корпуса, огромным зданием превосходной архитектуры, мне пришло на мысль: вот самое то ямлище, где любезный племянник мой усовершенствовал себя в математических науках на тот конец, чтобы находиться в опасной артиллерийской службе, противу чаяния его, моего и отца его.

Следствием получения письма от него было то, что я всю первую станцию проехал в приятном мечтании о свидании моем с братом после столь долговременной разлуки нашей, как я его обрадую своим приездом, как приведу его в восхищение, вручая ему письмо от любезного сына, как рады будут мне три взрослые племянницы и три малолетних племянника, кои знают меня лишь по письмам и понаслышке от старших своих братьев, кои по выпуске из кадетских корпусов имели случай видеться с ними во время проезда их к своим местам, как обрадуются мне прочие родные мои и знакомые: таковое воображение чрезвычайно услаждало меня и ничем прерываемо не было, потому что сопутник мой, лежавший подле меня в кибитке, находился в объятиях сна от усталости, после прощальных визитов его, два дня сряду пред отъездом его отсюда продолжавшихся, так как он, может быть, навсегда расставался с Градом святого Петра.

Коль скоро проехали мы первую станцию, составляющую от С. П. Б. до Ижоры 33 версты, я начал его будить, чтобы нам вместе напиться чаю; а он, протирая глаза, сказал: «Как! Гурьев уже скончался! Пойдем, пойдем скорее утешать его жену, его детей; ах, как жаль! Он был мой наставник и руководитель в математике; с помощью его одного мог я только здесь приобресть дальнейшие сведения в сей науке». Что ты, г-н сопутник мой, бредишь; я ничего не знаю о смерти твоего профессора Гурьева; мы теперь прибыли на первую станцию от столицы. «Ах! Боже мой; в самом деле мы уже не в Петербурге: я вам скажу, что, удаляясь из сего навеки для меня незабвенного прекрасного города и проезжая мимо дома профессора Гурьева (квартира его недалеко от моей по набережной Васильевского острова), я внутренно поражен был тогда мыслью о безнадежности его жизни и во сне одного только его видел – борющегося со смертью; я разве я вам не говорил, что оставил его при последнем издыхании?» Да, помню; но я при выезде был слишком много озабочен домашними моими суетами, делами и распоряжениями… «Так я вам еще повторяю, что он сперва сильно занемог, и врач искусный пользовал его; но жена его по своей нетерпеливости пригласила другого, который присоветовал посадить его в холодную ванну, отчего сделалось ему гораздо хуже, и врачи, после совещания о состоянии его здоровья или болезни тяжкой, все единогласно полагали, что нет никакой надежды к выздоровлению его, как то я слышал сегодня поутру в его доме». Авось поможет Бог ему выздороветь. «Нет! Мне кажется, ему уже не встать с одра своего болезненного; он не мог уже меня узнать, когда я в последний раз пришел с ним проститься; жену и детей я оставил утопающих в слезах горестнейших».

Напившись чаю и обогревшись на станции Ижорской, поехали мы далее до следующей, именно Тосненской, отстоящей на 24 версты с половиною от оной. Сей переезд наполнен был между нами разговорами о г-не Гурьеве, сем в России славном математическом профессоре Санкт-Петербургской Академии Наук, о его сочинениях, трудолюбии, об открытом его нраве, хотя несколько с грубостью и смешанном, о добросердечии и прямодушии его, о сетующих жене и детях его. Между прочим, для услаждения сих томных разговоров наших припомнил я спутнику моему, как я, быв у него за несколько пред тем месяцев на именинах, имел с профессором Гурьевым разговор о неблагочестивом д’Аламберте, но впрочем весьма славном математике Парижской Академии, что он, будучи хитрее, пронырливее и жестокосерднее Вольтера и Дидерета, явных кощунов, издевавшихся под покровительством короля Прусского Фридриха II над всеми святынями веры Евангельской в богомерзких сочинениях своих, сих растлителей и ругателей всего, что только священным почитают смертные, подущал их обоих изрыгать в богохульных и развратительных писаниях своих  правила гнусные, гибельные и самые вредоносные для религии, царей, престолов, властей, словом, для всего человечества, на земном нашем шаре существующего; что последствием сих ужасных правил была страшная Французская революция, истребившая миллионы людей, и что исходившие учения из ума их, самим адом руководимого, даже еще и поныне многими приверженцами к пагубной системе их исповедуемы; но что г-н профессор Гурьев в защищение любимого им д’Аламберта силился доказать тому совсем противное. Тщетно я тогда представлял ему, в подтверждение сказанного мною, книгу под заглавием: «Вольтерианцы, или История о Якубинцах»; он об ней ничего не знал или, может быть, знать не хотел и удивлялся мне, что мог иметь столь низкие мысли о сем великом муже, прославившемся во всей Европе глубокими своими в математике познаниями; а я с своей стороны не менее удивлялся г-ну Гурьеву, что д’Аламберт известен был ему только как превосходный математик, в чем я ему нимало не противоречил, а не как лжеучитель и разрушитель оснований всей чистой нравственности, на божеском и естественном законе утвержденной, и всего гражданского союза, благополучие человеческое зиждущего. Да, сказал сопутник мой, это я помню, и согласен с вами, что профессор Гурьев ничего не читывал более, кроме одних токмо математических книг: это была единственная сфера его, из которой он не выходил, и нимало не заботился о другой какой словесности. Мне кажется, присовокупил я, что слова ваши справедливы; ибо я и сам, сколько мне ни случалось у него быть, всегда разговор наш относился к математическим наукам: я с ним познакомился по случаю переведенной мною с французского на российский язык первой части преизящного сочинения физики г-на Гоя или Гаюи; перевод этот был поручен мне бывшим при Адмиралтейств-коллегии Комитетом учебного всеобщего математического курса, в котором он был первым членом и который с высочайшего соизволения составился из мужей сведущих в математических, физических и до мореплавания касающихся наук, под непосредственным надзором бывшего после министром морских сил Адмирала Чичагова: сей комитет преобращен теперь в Государственный адмиралтейский департамент, которого я уже читал первую часть Записок, относящихся к мореплаванию, наукам и словесности и напечатанных в 1807 году.

В Тосне захотелось нам поужинать, и мы, при нашем съестном, заплатили за прибавочную пищу самую простую слишком дорого. В сем яму, у почтового смотрителя, человека ловкого, жена природная англичанка, которая умеет делать отменно вкусные бисквиты величиною несколько побольше нынешнего сухаря, покупаемого здесь по копейке у немецких булошников, но которая за них берет с проезжающих гостей хорошие деньги, то есть по тридцать копеек за один бисквит; мы купили их рублей на десять и в три раза за чаем всех их издержали на следующих станциях. Любопытство побудило меня спросить сию англичанку, что ее заставило расстаться с Петербургом, где она конечно жила, приехавши из Англии? «Любовь к мужу (который, правда, гораздо моложе ее)». Прекрасно: но есть ли у вас дети? «Нет». А эта молодая девушка, из другой горницы высматривающая? «Это племянница моего мужа». Так, понимаю… В то самое время ужинавший средних лет пригожий, высокого росту мужчина спросил: нет ли еще чего-нибудь покушать? Слово «покушать» показалось мне величавым, и по произношению его я мог легко заключить, что это поляк. Хозяйка-англичанка бросилась удовлетворить его требованию, а я вздумал вступить с ним в разговор. После нескольких обыкновенных объяснений о том и другом с моей и его стороны он дал знать, что едет чрез Москву на Калугу, Орел, Харьков, Полтаву, Киев, чтобы там быть у вас во время заключения контрактов, и чрез другие города в Одессу. «Конечно в сей последний город по торговым делам?» «Точно так: в Одессе главный наш торг пшеницей, отпускаемой в Константинополь и далее в Италию, Португалию и Испанию купно с другими украинскими нашими продуктами». «Но есть ли от того прибыль?» Прежде была очень значущая; но теперь не так велика по причине продолжающейся войны; мы в наших польских краях также претерпели великие убытки по разным коммерческим статьям, а особливо в продолжении последней турецкой войны; однако теперь по заключении с Портою Оттоманскою мира и по прекращении свирепствовавшей в Херсонской губернии моровой заразы, слава Богу, опять начинает оживотворяться торговля наша в Одессе, Таганроге и других черноморских гаванях. На вопрос мой об отчизне его и имени, услышал я, что он граф Иш… из губернии Волынской. Когда же я ему потом сказал, что я в Польше был во время Торговицкой конфедерации при особой министерской комиссии, от нашего двора назначенной для руководствования главными конфедерациями Польской и Литовской, то он изъявил ко мне более откровенности, и мы с ним долго говорили как о сей материи, так и о других польских обстоятельствах теперешних; наконец простились как бы старые знакомцы: он уехал прежде нас и просил догонять его; но он ехал налегке, а наша повозка была грузнее, следовательно, нам никак не возможно было за ним поспеть. Сей польский граф, действительный или мнимый, весьма, однако, обходителен и вежлив; мы с ним в первый раз увиделись, поговорили и распрощались, может быть, на веки в сей жизни.

От Тосны далее до станции или яма, именуемого Померанье, числится 32 версты; мы в самую уже полночь пустились уже в дорогу и прибыли туда на рассвете. В переезд сего пути я то дремал и спал, то бодрствовал, и во время бдения представлялись мне разнородные мысли, так сказать, то мгновенно являвшиеся, то вдруг опять исчезавшие, подобно огням, блудящим в атмосфере; однако мысль о войне, остепеняясь, заняла меня несколько долее прочих; я спросил самого себя: от чего происходят наши кровопролитные брани? Когда мы все суть человеки, все – чада единого премилосердного Отца небесного; мы все веруем во единого Спасителя Господа нашего Иисуса Христа; имеем и читаем все одно священное Писание, и желаем и тщимся исполнять одни и те же Заповеди; все мы знаем преважное и спасительное предписание библейское: «Не убий»; и убиваем однако без  содрогания и зазрения совести тысячи себе подобных, разумом одаренных тварей; какие тысячи! В один раз несколько десятков тысяч! Сколь многие тысячи сих разумных существ потребило единое Бородинское сражение! Сколь несравненно еще более пожрало их жадное крови человеческой побоище Лейпцигское! Сколько еще и теперь погибает тысяч воинов от меча, штыка, ядр и пулей, и сколько им еще впредь погибнуть Роком предопределено, пока непримиримый враг Европы, всего человечества адом порожденный Наполеон Бонапарте преодолен и с лица окровавленной им земли в преисподний тартар на вечное заточение низринут будет? Мы, европейцы, все почти в лицеобразовании походим друг на друга, выключая самый малый в том оттенок, но совсем почти и неприметный; немец, россиянин, француз, датчанин, швед, итальянец, португалец, испанец – все вообще европейские обитатели из одной формы вылиты, даже турки, татаре, бухарцы, персияне не многим чем в лицеобразовании от нас, европейцев, рознятся. Во всей Европе три только коренных языка, славенский, немецкий и латинский; прочие суть отрасли от них и изменения или смешения, например английский. Финский и венгерский, как особые языки, во всеобщей европейской политической системе почти совсем ничего не значат. Пусть в том и другом от нас более отличаются монголы, китайцы, японцы, индиане; но и сии, а равно и другие народы, все суть человеки, сотворенные тем же всемирным Отцом, Богом, которому и мы, и они поклоняются, которого чтят и которому служат. Повсюду Ему Единому воздвигнуты в честь и славу огромные великолепные храмы, в коих Ему Единому приносится жертва сердечная, где воспевают Ему песни священные, где славословят Его и Ему Единому воссылают теплые молитвы благодарения за ниспосылаемые Им всещедрым всякородные плоды земные в изобилии нам, чадам Его возлюбленным, – нам, кои, однако, за частицу земли спорим, ссоримся, деремся и немилосердно убиваем друг друга, как будто не ведая, что и без того всяк из нас, побывши кратковременно на сей земле, должен с нее сойти в вечность нескончаемую и, подобно показавшемуся на минуту воздушному явлению, навсегда сделаться опять невидимым. Почто же прежде естественной, неизбежной смерти причинять друг другу смерть преждевременную, неестественную, насильственную? Для чего предназначающему себя быть воином образовать и просвещать разум свой всякими познаниями? Для чего ему на сие употреблять прилежание, прилагать старание, для чего трудиться, провождать ночи в бдении, отрекаться от всех мирских удовольствий, почто иждиваться, когда из огнестрельного оружия вылетевшая пуля в единое мгновение ока прекращает все его помыслы, все его действия телесные и душевные, все те пользы, какие бы он, не быв повержен на прах земной смертоносною пулею, мог доставить согражданам своим, роду человеческому теми приобретенными им познаниями? Так, на поле вымышленной чести единый удар меча, штыка, ядра, картечи, бомбы, сих адских орудий, изобретенных умом человеческим, прерывает драгоценнейшую нить нашей жизни, останавливает внезапно благороднейшие действия души нашей, прекращает… Но пора и мне прекратить бредни мои. Мы уже приехали в Померанье, из которого, по перемене лошадей, немедленно отправились далее до яма, Чудово называемого, расстоянием 25 верст от первого до сего последнего.

На сей дороге между прочими размышлениями вспомнил я, что приезд наш в Померанье воспрепятствовал мне отвечать на свой самому себе учиненный вопрос, а именно: отчего происходят наши кровопролитные брани? Тогда я, пересчитавши все известные мне политические причины, служившие в древние времена и ныне почти всегда служащие к начатию войны наступательной, предупредительной или даже и оборонительной, сделал в ответ на оный свой вопрос следующий перечень, то есть: что все нападения одного царства на другое, одного народа на другой, одного племени на другое большею частью происходили и происходят от чрезвычайного честолюбия и от чрезмерной алчности к сребру и злату, а может быть, еще не менее того и от излишней зависти и зложелательства соседу своему благоденствующему. Чего не предпримет, на что не отважится и чем и коликою кровью человеческой не пожертвует честолюбивый властелин? А наипаче если он притом корыстолюбив и завистлив, и ежели еще такого властелина окружают министры, сими тремя пагубоносными страстями также одержимые. Горе, горе тогда царям и народам! Таков-то по всем отношениям есть теперь новый лютый Аттила; новый бич человечества, жестокосердый Наполеон Бонапарте со все своим адским причетом!

Подъезжая к Чудову, услышал я, как сопутник мой, о котором надобно вам единожды навсегда заметить, что в дороге до спанья великий был охотник, меня же от того удерживало то воспоминание о детях моих, а особливо сокрушение о меньшом пятилетнем сыне моем, которого я больным оставил, то разные другие мысли меня занимали и тревожили, то движение и сотрясение повозки заставляло меня бодрствовать; – как сопутник мой, говорю, о чем-то во сне бредя, произнес сперва несколько невнятных слов, а затем сии: «Прости, милый друг мой, прости дорогая, прости душа моя; я буду всегда…» Тут я, не могши удержаться от смеха и разбудив его, сказал: верно петербургские красавицы произвели в сердце вашем столь сильное впечатление, что вы и во сне с ними прощаетесь. «Подлинно, сновидение мое было так живо, как бы и наяву». Очень, очень живо, ибо я почти все ваши речи слышал при сем вашем, к сожалению, во сне, а не наяву, случившемся прощании. «Неужели?» Точно так. «Да что ж я говорил?» Все то, что обыкновенно говорится при расставании с любезным, милым нам предметом: вы употребили самые страстные выражения, дорогая моя, душа моя, друг мой и множество других любовных словечек; а... а… господин математик, я не полагал, чтобы сердце ваше, среди упражнений ваших сухих алгебраических, могло еще отверсто быть и для стрел прелестного Амура? «Да почему вы считаете математиков неспособными к восчувствованию любовных прелестей?» Потому что они всегда заняты цифрами, в коих нет ни тела, ни души. «Разве количество не есть тело?» Положим так, но тело бесчувственное, бездушное; собирайте ваших количеств в длину, ширину, высоту, сколько вам угодно, все это будут одни неодушевленные цифры. «Почему же вы так ограниченно судите, будто уже математику и ни чем другим заняться не можно?» Правда, правда; я виноват, простите меня; я было совсем позабыл о том, что вы еще и стихотворец; любите беседовать с музами изящных наук и художеств; поражаетесь их прелестями, пленяетесь, восхищаетесь ими, словом, вы подобны Кестнеру, математику, весьма прославившему себя в науке числительной и стихотворстве, а особливо в замысловатых и остроумных эпиграммах. После сего разговора краткого мы довольно еще повеселились и посмеялись насчет сновидения сего и математиков-стихотворцев.

Переехавши 24 версты из Чудова в Спасское Полистье[*], застали мы здесь рязанского архиепископа Феофилакта, бывшего в Петербурге синодальным членом и тогда из сей столицы удалявшегося в свою епархию. Спросив у его людей: можно ли видеть преосвященного владыку, услышал я, что он уже сейчас в карете почивает; я был намерен взять у него благословение, да благополучен будет дальний путь мой, и жалел о невозможности удовлетворить сему моему желанию. А как мы видели, что, может быть, долго опочивать будет, ибо ни малейшего не было приготовления к его отъезду, то не медля ни мало мы пустились в путь далее. Нам достался очередной ямщик, детина молодой, ловкий, у которого лошади были так хороши, что мы, не переменяя их и не останавливаясь нигде, вдруг перелетели три станции, а именно из Спасского Полистья в Подберезье 24 версты, из сего яма мимо Новагорода, до которого от оного числится 22 версты, а от сего города, некогда славившегося на русском севере и бывшего древле в союзе с германскими анзейскими городами, до яма, Бронницы называемого, всего 81 версту. Вы себе легко вообразить можете, что, переезжая три станции сряду, довольно было времени и спать и думать. Между прочим занимало меня удаление из Петербурга архиепископа рязанского Феофилакта, которое будто бы воспоследовало, как многие говорили, по поводу споров, происшедших между сим – архиепископом и архимандритом Филаретом, теперешним ректором Александро-Невской духовной академии, славящимся здесь ныне проповедником и любимцем синодального прокурора князя Ал. Мих. Голицына, у которого в домовой церкви Филарет почти каждое воскресенье говорит проповеди и который, как известно, находится у монарха нашего в великой милости и по Синоду творит, яко же сам хочет. Споры сии произошли за книгу, напечатанную под заглавием следующим: «Эстетические рассуждения г-на Ансильйона, члена Королевской академии наук в Пруссии, переведенные с французского языка на российский студентами Санкт-Петербургской духовной академии в пользу любителей прекрасного и высокого, под руководством синодального члена преосвященного Феофилакта, архиепископа Рязанского. Санкт-Петербург 1813 года». Поелику в книге сей, а особливо в первых рассуждениях, есть довольно метафизических умозрений, то духовная цензура и не позволила напечатать оной; но архиепископ Феофилакт, несмотря на то, предал ее на рассмотрение светской цензуре, с дозволения которой и издал в свет сию книгу, на которую вскоре вышло того же года возражение под сим заглавием: «О книге «Этические рассуждения г-на Ансильйона». В сем опровержении на станице 3 сказано, что «Примечания сии по препоручению начальства написаны по случаю издания на российском языке книги: Эстетические рассуждения Ансильйона. Поелику в заглавии сего перевода находится имя духовной академии, то надобно было показать и то, что академия не без разбора приемлет мудрования сего писателя». Д. А. Р., то есть духовной академии ректор, именно архимандрит Филарет, который писал оные замечания по препоручению начальства, может быть только по дозволению синодального обер-прокурора, дабы показать свету Феофилактово прилепление к мудрованиям Ансильйоновым, а студентам-переводчикам те заблуждения, кои будто бы содержатся в переведенных ими эстетических рассуждениях.

Феофилакт на сии замечания сделал «Опровержение примечаний на книгу г-на Ансильйона под заглавием: "Эстетические рассуждения"». Но сие опровержение не могло быть напечатано; противная ему сторона была уже слишком сильна; однако же он успел под рукой пустить в публику несколько писанных экземпляров своего опровержения посредством будто бы келейника своего, но более, как думать можно, помощью тех студентов, кои участвовали в переводе оной книги. Но сие ничего не помогло; он принужден был оставить место синодального члена, также столицу, и удалиться в свою Рязанскую епархию для бережения и назидания вблизи духовного стада, предержащею властью ему вверенного.

Однако многие утверждали, что совсем не прения о помянутой книге были настоящею причиною его отсюда удаления, а проповеди его, говоренные им, не приготовляясь, по воскресным и праздничным дням несколько свободно в домовой церкви своей, куда очень много стекалось народа. Я сам несколько раз слушал таковые его проповеди и не мог не заметить отважных его выражений, хотя он и говорил всегда очень просто, чего иначе и быть не могло, произнося пред слушателями разных званий и состояний поучительное слово, не приготовясь наперед и не написав его на бумаге для памяти; иногда употреблял он такие простонародные речи, уподобления, примеры и длинные от предлежавшей материи отступления, что даже самые набожные и самого важного характера люди, слушая их, не могли не улыбаться; притом в поучениях его местами было много соли, не хочу сказать колких изречений. Но писанные или печатные его проповеди, коих, однако, читать мне не случалось, по уверению других весьма исправно и хорошо обработаны; и вообще говорят, что он муж весьма ученый и любитель математических наук. – Иные поставляли также причиною отъезда его из Петербурга и то, что будто бы он в Синоде при исследовании и решении дел любил делать противоречия и возрождать споры там, где бы оным совсем не надлежало быть. Ко всему тому, некоторые присовокупляли, будто бы он склонен к проискам; но другие, опровергая таковое нарекание, относили их к сочинителю примечаний на Ансильйона и проч., и проч. – Dictum sapienti sat est[†].

От Бронниц перевезли нас кони до Зайцова 27 верст благополучно, отсюда до Крестцов 31 версту также, благодаря Бога! И проехавши еще 16 верст до яма Рахина, остановились там ночью в избе довольно чистой, чтобы несколько обогреться, чаю напиться и подкрепить желудки свои пищею. Между тем хотели мы послать на станцию за лошадьми; но хозяин начал просить нас, чтобы сего не делали, что у него добрые кони и что он до Яжелбиц, следующего яма, 22 версты от Рахина, в миг доставит нас, как бы некие вещицы, сказал я ему. Точно так, батюшка: не посылайте за лошадьми; я право скоро вас туда доставлю. К просьбам его присовокупил свои и привезший нас ямщик, который верно взял с него несколько гривен себе на водку, за сию, как между ямщиками обычно говорится, передачу или сдачу ездоков; к ним обоим пристала хозяйка, женщина чрезвычайно великая болтунья, которая при своей просьбе успела рассказать нам, что не только была в Новгороде, но и в самом Петербурге, и как она там жила, гуляла и веселилась. Приметя, как она любопытно смотрела на нас, пивших тогда чай, мы дали ей чашку чая с ромом, которую она с отменным выпила аппетитом и не могла нахвалиться приятным вкусом сего пития. Сопутник мой спросил ее: «Не хочет ли она опять ехать в Петербург?» Нет, отвечала она; теперь мои  мечты не те, что были прежде, а дочерей моих отпустила бы туда, чтобы побольше увидели света. «Неужеле бы ты их с нами отпустила? Ведь  мы уже устарели». Тем лучше. «Да что им там делать?» Они бы там послужили у добрых людей, понаучились. «Да где же твои дочери?» Они молотят хлеб на гумне. «Так поздно?» – Потом вошли и дочери ее, две девки рослые, дюжие, краснощекие. Вот и они, сказала хозяйка, и вскоре весьма искусным способом побудила нас и их попотчевать чаем, говоря: не всегда в году бывает масляница, а только один раз, и у нас редко останавливаются на квартире такие гости, как вы. Она еще выпросила у нас несколько кусков сахара на какую-то нужду, ей одной известную, и наговорила нам разных повестей о себе столько, что на описание их надобно бы истратить целую десть бумаги. Сопутник мой умел подстрекать ее к болтанью и выспрашивать у ней о петербургских ее похождениях, о которых, по тшеславию своему, слишком было распространилась; к счастью нашему и к сожалению ее, что не успела всего подробно нам пересказать, было нам извещено, что лошади запряжены. При выходе из покоя сопутник мой сказал ей: что чрез месяц будет возвращаться в Петербург, и тогда не отступилась бы она от своего слова отпустить с ним туда своих дочерей. О! С великой радостью отпущу их туда: пусть они увидят больше света, пусть там послужат, понатореют, поучатся, поживут, повеселятся, позабавятся, погуляют, так, как я в молодых моих летах. Сия болтунья конечно не вздумала тогда помыслить, что в то самое время, когда дочери ее в каком-нибудь городе будут служить, натореть и проч., она сама без любивых рук их, может быть, в преклонных, дряхлых летах своих с голоду умирать будет. Таковы иногда встречаются между людей характеры людей безрассудных, беспечных, нимало о будущей жизни своей  не помышляющих. Таково-то есть и между простым народом – тщеславие натореть, то есть озарить себя мирским модным просвещением. О! Какому пагубному злоупотреблению подвержено бывает многообъемлющее понятие о просвещении, господствующее в разнообразованных умах и мнениях человеческих!

В Яжелбицах принуждены мы были несколько часов промедлить, потому что железные подпорки у наших саней сломались, и конечно, как я думал, от ученого груза; ибо сопутник мой очень много книг вез с собой в Х..., а я – в подарок – только два экземпляра переведенной мною, как вам известно, шведской истории Далина, составляющей восемь томов в четверть, довольно толстых; но сии два несчастных экземпляра были привязаны внизу на доске позади кибитки, влачились почти по снегу и за математическими разной величины и толщины книгами адъюнкт-профессора никак не могли удостоиться быть положенными внутрь кибитки; они, бедные, претерпевали все суровости переменных погод, в продолжении всего нашего из Петербурга до Х... пути случившихся. Между тем я, признаюсь, очень досадовал и на того продавца, у которого купил я кибитку не за дешевую цену и который уверял меня в отменной прочности ее так, что она не только полторы тысячи в один конец без всякой починки меня перевезет, но и назад до жилища моего чрез таковое же расстояние благополучно доставит; это были именно его выражения, словом, он меня уверял, что до самой Камчатки можно в ней доехать без всякой остановки; но он, как после оказалось на опыте, совершенно меня обманул сими своими уверениями, ибо от сей Яжелбицкой станции часто уже впредь случались остановки за починками несчастной сей кибитки, то часовые, то долговременные и именно, то железных подпорных прутов, то отводов, то подрезов, то наконец и самих полозьев, хотя дорога тогда была очень гладкая и без всяких ухабов по той причине, что снегу еще очень немного выпало. Сверх того и другая случилась неприятность: привезший нас вольный ямщик хотел было тоже сдать нас другому вольному же ямщику и вероятно в том намерении, чтобы выручить свои деньги, данные им у себя в доме прежнему передатчику; лошади были уже запряжены, как со станции, куда мы посылали записать подорожную, приведены были нам другие: тут произошел сильный спор между тремя ямщиками, и мы для решения сих состязаний и прекращения крика и шума принуждены были призвать на помощь почтового смотрителя, который по окончании сего корыстного дела советовал нам всегда приезжать прямо на станции; иначе, Бог весть, сказал он, куда вас завезут и к кому вы в руки попасться можете; а ежели записана в книгу подорожная, тогда гораздо и ямщик надежнее, ибо нам известно, кто именно с кем поехал; а особливо чем более станете приближаться к Москве, тем нужнее осторожность. Выговорив сие, вдруг пошел прочь от нас как бы с некоторым неудовольствием, конечно, подумал я, за то, что у него не остановились, не пили у него чаю или кофию, которыми они всегда на своих станциях потчуют и за которые очень дорого берут с проезжих. Но и мы, ни слова ему не сказавши, также поскакали до Зимогорья, 22 версты от Яжелбиц отстоящего.

На дороге пришли мне в голову выговоренные почтовым смотрителем слова: «Чем ближе будете подвигаться к Москве, тем нужнее осторожность». Я сначала не мог понять, в каком смысле напомянул он нам о сей предосторожности. Мне, думал я, известна Москва и около ее лежащие места: я в ней жил сперва месяцев восемь с грузинским посланником князем Чевчевадзе в 1787 году, препровождая его по повелению нашей коллегии к покойному князю Потемкину-Таврическому из Петербурга в Кременчук или, лучше сказать, в преждебывшее обширное Екатеринославское наместничество, ибо князь сей никогда не проживал долго на одном каком месте в оном тогдашнем наместничестве, но часто переезжал из одного города в другой и летом большею частью превождал время в сем своем прекрасном Михайловске, от Кременчука на 90 верст отстоящем. Потом шесть раз проезжал я в Москву то в армию нашу, противу турков воевавшую, то в молдавский главный город Яссы; и в последний раз прожил в сей первопрестольной столице нашей три месяца во время коронации блаженной памяти Государя Императора Павла I, но вспомнив бывшее недавно нашествие галлов на Россию, любезное отечество наше, разорение и сожжение Москвы и окрестных городов и селений, помыслил, что, может быть, некоторые из крестьян, лишившихся своих жилищ и приведенных в крайнюю нищету, а притом и без того уже от природы склонных к корысти, грабят, разбойничают и всякие чинят злодеяния и нападения на проезжих по окольным московским дорогам; – известно, что злые люди во время каких-нибудь бедственных смятений, замешательств, неустройств политических не упускают случая пользоваться несчастием других и тайно, и явно; сверх того, вообразилось мне еще очень живо и все то, что приезжавший в прошедшее лето сюда из Х... тамошний университетский капельмейстер Витковский мне рассказывал, а именно, будто бы по сию и по ту сторону Москвы на станциях нет никакого порядка, что проводники и ямщики там никого не слушаются, что на всех тех станциях и по дороге между оными ничего другого не слышишь, как только о побиении французов, о раздевании их донага, о добыче, какая от того получена, о крестьянах, кои оною обогатились; что в тех местах у всех еще головы кружатся, и страшная суматоха везде еще там господствует; что ему в Москве советовали обходиться с ямщиками и мужиками потише и ласковее, так как еще не можно было вскорости учредить повсюду надлежащего порядка и благоустройства, и наипаче в местах, неприятелем опустошенных, разоренных и выжженых. И сей совет дан ему от тамошних служителей в почтамте, ему знакомых, в то самое время, когда он хотел принести формальную жалобу на подольского почтового смотрителя и проводника за безпримерную их грубость и притеснение. Об этом услышал я в июле месяце и думал, что чрез четыре месяца, то есть до декабря, в котором я приближался к Москве, не мог еще в окрестных московских местах восстановлен быть совершенный порядок и строгое наблюдение благочиния; а потому и поблагодарил, хотя заочно, яжелбицкого почтового смотрителя за помянутое его нас предуведомление.

Среди сих и сим подобных рассуждений, а особливо той на самого себя жалобы: для чего я поехал зимою в такое время, когда дни бывают самые короткие, а ночи, напротив, чрезвычайно продолжительные, томительные, в дороге без чтения несказанно для меня скучные, и когда злонамеренным людям более удается удовлетворять жадности их к грабежам, разбоям, а может быть, смотря по обстоятельствам, и к душегубству, - среди сих, говорю, рассуждений прибыли мы в Валдаи и, проезжая мимо рынка, остановились купить известных тамошних баранков, род маленьких круглых крендельков: вдруг с оными приступила к нам толпа женщин всяких возрастов; но из всех две молодые показались нам отменной красоты, я говорю «отменной» и не совещусь прибавить еще: отменной красоты, и говорю сие по сущей правде; особливо же одна из обеих такие имела правильные, поразительные черты в лице, что я по своей слепоте и великой тусклости очей моих спешил надеть очки, высунуться совсем из кибитки и удивляться игравшему на белых, нежных ланитах ее свежему румянцу; римскому гладкому носу ее; полукруглым бровям черным; голубым томным пленяющим очам ее; прелестнейшим маленьким устам ее; округленному как бы самой искуснейшей рукой живописца восхитительному подбородку ее; маленьким ушкам; средственному, но при всем том довольно еще величественному челу, по которому, как думают, познается розум, в человеке обитающий, словом, всему в лице ее самой искуснейшей кистью щедрой Природы до очарования выраженному; а речь ее? – О! Самая легкая, самая скорая, плавная, без всякого препинания, прелестная, самая поистине сладкозвучная – гармоническая. Я ей не мог не сказать: для чего бы тебе не родиться или по крайней мере не быть и не жить в Москве, в Петербурге? Мне и здесь хорошо, отвечала она мне с улыбкой пленительнейшей. Эта женщина была лет двадцати, замужняя; сидя в кибитке, мы успели ее о многом кой чем расспросить в течение каких-нибудь минут пяти или шести, торгуя у нее меж тем баранки, которых и накупили мы как у нее, так и у другой второстепенной красавицы, каковою она нам показалась и которая в самом деле была постепеннее, дабы не произвесть между ними зависти и ненависти. Пусть прочие, у которых мы ничего не купили, между собой ссорятся, бранятся, грызутся, сколько им угодно; мы их оставляем и спешим с очаровательного валдайского рынка до станции Зимогорья.

Отсюда до Едрово был для нас небольшой переезд, всего 20 верст. Сопутник мой во всю сию дорогу не переставал о валдайских красавицах; я ему в том предоставил полную свободу и нимало тому не удивлялся: он человек молодой и стихотворец; внешние предметы должны на него в сем состоянии сильнее действовать, чем на нас, пожилых уже смертных; он даже предполагал воспеть со временем в стихах оных двух красавиц, поразивших его пленительными своими взорами и запечатлевших глубоко в живом воображении его прелестные черты своих лиц. Проезжая в первый раз чрез Валдай, сей прелестницами изобильный город, в Петербург, сказал он: хоть и видел я там пригожих молодых женщин и девиц, о чем довольно уже наслышался я и в Х…ве; но таких прекрасных, как те, из рук коих мы купили баранки, нигде не случалось мне видеть. «Но знаете ли вы, что о валдайских прелестницах много странного рассказывают насчет их чрезмерного кокетства и любовных похождений?» Знаю, и слышал многое, не весьма к чести их служащее; вообще целомудрие их, как говорят, не в великой состоит славе: но какие причины были бы сему их известному кокетству, не слишком отменному их целомудрию и притом особливому сему пригожеству лиц их? «Я сам тому настоящей причины не знаю; одно то известно мне из нашей истории, что Валдаи в правление Россиею бессмертного нашего прежнего законодателя Царя Алексея Михайловича населены поляками, взятыми в плен во время бывшей при нем войны и имели наименование села, которое обращено в название города при Императрице Екатерине II, когда число жителей там умножилось и когда, может быть, по каким-либо политическим обстоятельствам обширной монархии нашей нужно было учредить большее число городов. Можно, кажется, с некоторой вероятностью думать, что переведенные туда из Польши пленницы были пригожи, красивы и народили подобное себе красивое и пригожее потомство; известно также, что польки, говоря о них вообще, красивы, ловки, милы, любезны, преданы кокетству и любовным проискам, а посему догадываться можно, что и в валдайских женщинах, так как от них происхождение свое имеющих, пригожество, красивость, кокетство и все с тем вместе сопряженное переходит из рода в род.

Прежде они были, как я слыхал, очень вольны в своем поведении, но теперь, по утверждению многих, стали они гораздо благочиннее и скромнее в своих поступках и любовных деяниях, о коих гласит еще однако же заведенный в сем венерином граде сиропитательный дом, сберегающий и споспешествующий возращению и созреванию плодов, богинею любви насаждаемых.

В Хотилово, расстояние от Едрова 36 верст, приехали мы к вечеру и отправились немедленно до города Вышнего Волочка, также на 36 верст от Хотилова отстоящего. В прежние проезды мои чрез Вышний Волочек, а особливо в летнюю пору, главное мое любопытство было смотреть на впуск барок, разными российскими продуктами нагруженных, из канала в Цну-реку, размышлять о рачительной и неутомимой промышленности нашего народа, о чрезвычайной пользе оной для Санкт-Петербурга, о бессмертном виновнике (Петре I Великом) соединения рек Тверцы и Мсты, о трудившемся в прокопании канала вышневолоцкого купце Сердюкове, о вящем облегчении тем самым сообщения моря Каспийского с Балтийским и о многом другом, производившем сцепление мыслей в уме представлявшихся, так сказать, самих собою без собственного моего возбуждения оных; но в сей раз зимой и ночью, когда мы туда прибыли, я ничего не видел, ничем взоры мои насладиться не могли, никаких во мне не родилось особых занимательных воображений, кроме помышления о предлежавшем для нас пути до Выдропуска и о том, что в ночное время надобно было ехать до сего яма 33 версты, а оттуда 38 верст в город Торжок, в котором очутились мы поутру и, остановясь у гостиницы, отогрели себя несколько в горнице, хотя и не топленой, довольно вкусным трактирным кофеем. Здесь предстали пред нами продавцы известной тамошней обуви большой и малой, вышитой разными золотыми и серебряными узорами по сафьяну красному, зеленому, голубому и желтому: сопутник мой ничего не купил, а я предоставил себе покупку до обратного моего в Петербург возвращения.

Из Вышнего Волочка до Медного 33 версты провели мы в разнообразных беседах о тогдашнем положении дел Европы и прочих частей земного шара; о торговле всеобщей, а наипаче о богатой восточноиндийской; о продолжающихся несколько уже лет бунтах в Китайском государстве; о Японии, не захотевшей принять к себе нашего посланника, объехавшего вокруг света с прославившим себя мореходцем Крузенштерном и скончавшего жизнь свою в местах, самых отдаленных от Петербурга; более всего занимались мы рассуждением о человеческих предприятиях многотрудных, отважных, каково было, например, Христофора Колумба для открытия четвертой части света, о предприятиях часто ненадежных и редко благоприятной удачей сопровождаемых, на кои покушаются смертные, из честолюбия беспредельного или корыстолюбия чрезмерного обладаемыми уже благами удовлетворить себя не могущие. Но я вам наскучу, начертывая одни только заглавия наших тогдашних дум, и скорее вам скажу, что мы и во время переезда 30 верст из Медного в Тверь те же самые продолжали рассуждения, а тем самым прогоняли томительную скуку, неразлучную с нами в дороге при пустой немыслящей голове.

В Твери обедали мы по-петербургски, то есть в пять часов пополудни, в трактире, где было тогда много французских и немецких офицеров, может быть, пленных, и я думал, что нахожусь в Германии или во Франции, ибо там никто по-русски не говорил ни слова, кроме нас двух, да и трактирщик немец едва мог связывать два или три слова на нашем языке. Компания сия судила о воинских происшествиях с немалой, однако, осторожностью, и о том, что уже храбрые россы сделали и что еще в состоянии будут сделать для избавления прочей Европы от ига Бонапартиева. А как и у нас в Петербурге ни о чем ином почти тогда не говорили, как о том же, и ничего другого в домах, бывало, не услышишь, как о поражении неприятеля, о занятии крепостей и городов союзными войсками, об отнятии у врагов какого-то числа пушек, ружей, пороховых ящиков с нужными зарядами, наполненных хлебом запасных магазинов, об отбитии неприятельского многочисленного обоза, о взятии в плен войск и о прочем сему подобном; то я и не обращал особого внимания своего на их разговоры, которые, как я уже и сперва заметил, были очень скромны и без всякой пылкости и кичливости французской. Мы их скоро оставили и пустились из Твери ночью проехать до Городни 30 верст, отсюда до Завидова 26, а от сего яма до города Клина тоже 26 верст. Все сии три станции пролетели мы очень скоро, спокойно и большею частью в объятиях благотворительного Морфея.

В сем городе явились к нам вольные извозчики, говоря, что мы на следующих до Москвы станциях не скоро получим лошадей, ибо здесь ямы уже кончились, а там пойдут далее почты; вы же, продолжали они, нанявши здесь лошадей, прямо отсюда до разоренной матушки Москвы доедете без всякой остановки. «А сколько верст отсюда до несчастной матушки Москвы?» Восемьдесят одна верста. «Как?» Вот так: до Подсолнечной горы 22, оттуда до Черной Грязи 31, а от сей до Москвы 28 верст; теперь сочтите и выйдет то число 81 верста, как сказано. «Что возьмете прогонов за сей путь?» Рубликов сорок с вашей милости. «Слишком много, слишком дорого запрашиваете с наших двух милостей». Как быть, дорог овес и сено. «Двадцать пять». Нет, далеко еще, никак нельзя за эту цену. После торга, довольно продолжительного, согласились они, наконец, вести нас за 30 рублей, уверяя, что с нас очень дешево взяли, потому что ехать в Москву, где им скорее можно найти извоз в другие места.

 

 

Но прежде, нежели мы поедем в Москву, хочу я вам дать несколько отдохновения от беспрерывных исчислений верст от станций или от одного яма до другого. Я уверен, что вы, зная совершенно состояние и существование мое и брата моего, весьма порадуетесь тому, что я теперь вам сообщить намерен. В сие самое время, когда по требованию вашему и единственно в угодность вам, начертоваю скучное мое полторатысячеверстное, едва только до половины на бумаги совершенное путешествие из севера в страну южную пространного отечества нашего, вот какое получаю от брата моего из Х... письмо; хотя и не связное, но принесшее мне великое удовольствие: «Я на искренние твои строки от первого истекшего января тебе отвечал, за старание твое о моей пенсии, к получению которой представлен всемилостивейшему монарху за пятидесятилетнюю службу мою, тебя благодарил, и с поехавшим в Петербург нашим вице-губернатором отправил тебе новую здешним профессором Шадом сочиненную на латинском языке книгу о праве естественном, которую просил тебе доставить в знак его любви и уважения личных твоих достоинств; а на полученное сего же месяца от тебя другое молчу еще теперь по стекшимся обстоятельствам благоприятным и удовольственным. Выпроводив отсюда любезного моего первенца Гришу, приезжавшего из Волынской губернии, где стоит артиллерийская их бригада, повидаться со мной, с сестрами и меньшими братьями своими, я уже получил от него из Киева письмо с присылкою мне хорошего тонкого сукна рублей на полтораста, а будучи здесь, подарил сестрам на триста рублей; сам он был одет опрятно и чисто и очень хорошо. Благодарю Бога за все! Помню, помню твое, любезный брат, старание и попечение о его воспитании, образовании, просвещении, и тебе приношу за доброту его души искреннейшую мою благодарность. Михайла мой (это третий по порядку рождения сын моего брата, а второй, как выше упомянуто, Прохор, скончал жизнь свою на сражении под стенами Смоленскими) пишет ко мне из Севастополя, что черноморский флот готовится к 1 числу марта выйти в море… И сей мой сынок прислал оттуда мне и сестрам своим хорошие подарки и живет там, как слышу, по-хозяйски. За все, за все должен я благодарить Царя небесного! Одно токмо меня смущает, что не имею никакого известия о своем Владимире (это четвертый сын его по ряду возраста в службе артиллерийской); если он жив и здоров, то нельзя простить ему толь грубого молчания его о себе, не говорю предо мною, отцом его, даровавшим почти токмо жизнь ему, но и пред тобою, руководствовавшим его на пути образования. Пожалуйста, приложи старание разведать о нем и меня уведомить. – Между тем, успокаивая себя с духом удовольственным, скажу тебе, истинному моему брату, что Варенька, старшая дочь моя, как обстоятельнее узришь новость из приложенного при сем письма к тебе от Петра Ивановича Коваленского, вчера по воле Божьей и моему родительскому благословению сочеталась законным браком с Алексеем Семеновичем Беляевым, а сегодня будет у меня почти господский бал и ужин, и Богу изволивши закончиться брачный акт… Есть у него мать моих лет и сестра-девица. Мне надобно, если Бог поможет, проводить чету мою вместе с моей Машей (второй дочерью) в дом зятя моего, в дом, слышу радования и благочестия, в 90 верстах отсюда отстоящий, и именно в уездном городе Павлограде Екатеринославской губернии. Гриша, будучи здесь, видел женихом теперешнего зятя моего и советовал Вареньке не чуждаться его. Пред свадьбой видел я сон, предзнаменовавший, как по суеверию казалось, приезд моего Владимира, с которым я еще в малолетстве его расстался и думал, сколь счастлив для меня пришедший и сей год свиданиями, во-первых, с тобою, потом с сыном Михайлом, с военным моим вояжером по Германии, Франции, Швейцарии Гришею и, наконец, еще и с Влад… Но это не сбылось, а явился в доме моем сын другого рода и племени, – скажу не красив, но поистине и не противен. Варенька моя к венцу была одета прекрасно. Добрая г-жа Дунина была посаженой матерью. Обряд венчания был довольно великолепен с просаженным хором соборных певчих, и храм Рождества Христова преисполнен был народом. Сегодня же Варенька моя наилучше наряжена в кружевах – нечего тебе напоминать – подаренных; многие позавидуют, но Бог с ними: иные, почитавшиеся доселе наилучшими моими приятелями и приятельницами, не были вчера по приглашению на свадьбе; но виноват ли я, что дочери их, несравненно богатее моей приданым своим, не находят для себя женихов; а у моей приданое – добрая душа, благонравие, знание хозяйства, за что благодарю покойной моей жене, которая их к тому приучала, и пригожее лицо: ты сам видел, как говаривал, милых, любезных, прекрасных племянниц и судить о них можешь, и за что я всегда воссылаю к Богу теплые молитвы, что наградил меня такими детьми. Итак, вот тебе, любезный брат, новые вести: я пронзен чувствами всеусерднейшего благодарения ко Всевышнему, сколь много в настоящее время благость его на меня изливается – при теперешней дороговизне и моих скудных доходах и большом семействе!»

Правда, правда… Как при нынешней всех обременяющей дороговизне не радоваться брату моему, имеющему столь многочисленное семейство в преклонных летах своих, устроив жребий одной из дочерей своих и, кажется, не безвыгодно. Как ему и мне – вы знаете, что я – брат, и брат – я, как нам обоим не благодарить всеусерднейше всеблагое Провидение, толь милостиво и столь благоутробно о нас и чадах наших пекущееся!

«Итак (приписывает брат на другой день в сем своем письме), вчера у меня дома было очень весело. Румяность лиц многих молодцов, украшенных многими крестами, из коих иные были в сражениях вместе с моим Гришею, прелестные нашего града девицы, танцы, после вкусный ужин, вина наилучшие – знай, только не мои – все сие вливало в меня бодрость и веселье, коих я тебе изобразить не могу; я, кажется, ощущал себя моложе, вопреки летам моим: едва в два часа пополуночи начали гости разъезжаться. Я слава Богу здоров, бодр, и дети мои, и дети молодые. Словом, выдавши замуж Вареньку мою, при блеске всего прекрасного, при открытой, безвинной веселости девиц и кавалеров – был я вчера весел, очень весел. Сегодня Варенька моя прощается и расстается с родиной своей; завтра я с Машею моей, зять, Варя и прочие ближние наши уедем к сватам».

О! Я уверен, любезный брат мой, что ты был весел. Дай Бог, чтобы милая Варенька была счастлива, благополучна и наслаждалась вожделенным здравием в новой своей жизни.

Но пора представить взорам вашим и другое письмо ко мне от г-на Коваленского, мало вам известного, потому что он немного времени при нашей иностранной коллегии числился, когда был в Грузии посланником; ибо по присоединении сего края к России он уже был там главным гражданским начальником; вот оное: «Промысл Вышнего предназначил меня быть орудием в решении судьбы племянницы вашей Варвары Ивановны, моей кумушки.

Сего числа почтенный братец ваш благословил ее в супружество за соседа моего, павлоградского помещика, коллежского секретаря Алексея Семеновича Беляева.

Сей молодой человек, соединяя в себе кротость с нравственностью благочестивой (се ваше, скажу необиновенно, есть превыше всего почитаемое богатство, честь, слава), имеет собственности чистой две тысячи десятин с лишком земли и 150 душ мужеских ревизских крестьян.

Сие достояние свое посвящает он бесценной супруге своей актом, а всего себя священными чувствованиями.

Дай Бог, чтобы они были счастливы, как обещает и требует того взаимство их!

Мне весьма приятно было быть, так сказать, строителем сего обоюдного благорасположения.

Примите мое искренное поздравление с событием толико близким сердцу вашему! А с тем и древние чувствования истинного почтения и преданности, с коими честь имею быть всегда и проч.». 19 февраля 1815 года.

 

 

Таким образом, отправились мы из Клина в первопрестольный русского пространного царства град Москву, лютым врагом всей Европы разоренную. На дороге предались мы разным философическим размышлениям о превратностях судьбы рода человеческого; бытописания снабдили нас обширной материей: мы пролетали быстро все веки от потопа до наших времен; вспомянули о главнейших происшествиях народов, в древности славившихся: халдеев, персов, ассириян, египтян, греков и завоевателей европейских и азийских стран – римлян, послуживших напоследок основанием и учреждением разных в Европе царств, о разнообразных преобращениях сих, последних в течение времени, о теперешнем состоянии земного шара, о страданиях, мучениях, страшных кровопролитиях, продолжающихся поныне с начала адской Французской революции, о многоразличных бедствиях сего большого семейства Отца небесного. Вот что нас занимало, когда мы прибыли в деревню, которой название я совсем забыл, и извозчик нам сказал, что мы проехали половину дороги до Москвы – сорок верст и что надобно лошадям дать отдохнуть. Согласясь на то, мы остановились в избе, где нашли одну только самую древнюю женщину, которая нам много повествовала о французах, приходивших в сие место их жилища, разбивши окна, печки, столы и все, чего с собой взять не могли или не хотели; а мы, продолжала она, в то время скрывались в лесах, верст за шестьдесят отсюда; много бед и убытку наделали нам проклятые французы; они сожгли несколько наших изб и проч., и проч. Старуха сия, сидевшая тогда за прялкой, начала потом жаловаться на своего господина, человека, по сказкам ее, очень богатого и многими поместьями около Москвы и в других губерниях владеющего, но скупого и строгого, наложившего в ту зиму на женщин выпрясть столько-то мотков пряжи, выткать столько-то аршин холста, собрать с них же по столько-то гусей, куриц, уток, яиц, потрохов и проч., и проч. Может быть, промолвила она, господин и не столько того для себя требует, а приказчик его, человек самый лихой; прежний господин, продолжала она, был гораздо лучше и ничего с нас не требовал, кроме оброка: мы были им весьма довольны; заплатя оброк, вольны были делать, что хотели, а теперь подрезали нам хвост; без воли приказчика не смей ничего делать и никуда не отлучайся: такой, прости Господи, вор собака, что и сказать нельзя. Она называла мне по имени и старого, и нового господина; но я ни того, ни другого имени теперь не помню; Бог с ними: доброго обыкновенно хвалят, а худого обыкновенно поносят; только не всегда можно и крестьянским жалобам верить, ибо, бывши прежде на оброке, крестьянам всегда после не нравится барщина. Я даже неоднократно слыхал, что крестьяне, платившие оброк прежним своим помещикам, а после быв проданы другим и заставлены сими другими исправлять для них все хозяйственные работы, словом, боярщину, нередко убивали таких новых своих господ. Вот каково трудно привести прежде бывшего оброчного крестьянина к исправлению в натуре для помещика разных хозяйственных поделок, если он при господах прежних довольно времени имел от оных отвыкнуть. Но мы из сего места удаляемся теперь в Москву. На дороге чем иным мы могли заняться, приближаясь к оной, как не размышлением о участи самой жестокой и при том всякого сожаленья достойной, какова токмо могла постигнуть сей первопрестольный град российский. Чрез двести лет после смутных времен, всегда приснопамятных, занимавшимся сколь-нибудь отечественной историей нашей, именно в 1612 году поляки буйственно и с чрезмерной лютостью жгли несчастную Москву, разграбили царские сокровища, снимали святотатственно со святых икон во всех церквах богатые оклады, возложенные на оные благочестивыми христианами и служившие им украшением, да вящее благоговение возбуждается в душах приходящих в храмы Божьи богомольцев при воззрении на них; расхитили со зверской алчностью частных людей имущество, тиранили беззащитных людей обоего пола и всякого возраста бесчеловечно, чинили всякие насильства и поругания злосчастным жителям града сего и неистовствовали подобно диким разъяренным зверям, с цепей своих сорвавшимся. Тоже самое воспоследовало и в 1812 году от развращенных нечестивых галлов, таких же, как и поляки, извергов. Но я не хочу более томить чувствительное сердце ваше воспоминанием о злодеяниях сих обоих народов, причинивших только жестокое бедствие Москве, как в оном седьмомнадесять веке, так и в сем текущем девятомнадесять столетии, ниже начертанием продолжавшегося на сем кратком пути нашего рассуждения о всех злополучиях и бедствиях, какие в те и сии времена претерпела несчастная Москва и многие губернии наши, чрез кои свирепый враг наш, враг всего миролюбивого человечества, со своими адскими проходил полчищами: все то описано уже пространно в наших публичных ведомостях, в разных журналах, особых обвещениях, особых книгах в Санкт-Петербурге, Москве и в иностранных землях, изданных и на российском языке, переведенных и напечатанных. Между тем мы нечувствительно поравнялись с Петровским подмосковным дворцом, в готическом вкусе построенном, в котором мы уже приметили следы разрушительной руки врага ненавистного, и здесь лютость свою оказать не преминувшего. Отсюда слабым моим очам представилась разоренная, выжженная, но при всем при том уцелевшими хотя немногими златоверхими храмами Божьими пышная Москва: непроизвольные вздохи у меня и сопутника моего вырывались мгновенно из глубины сердец наших; нами овладело несказанное соболезнование о жителях сего разоренного града, толико прежде величавшего всем тем, что токмо могло вмещаться в нем духовного и мирского в науках, художествах, разнообразных искусствах, промышленности, рукоделии, изобилии, сокровищах, богатствах, редкостях всякородных и проч., и проч. Быв остановлены у градских внешних ворот, уцелевших от бывшего пожара, столь многие – и великолепные, и простые – в городе здания пожравшего, мы, однако, увидели множество народа на улице Тверской-Ямской, и сие несколько нас ободрило. Но едва начали далее ехать по сей самой улице, как представились взорам нашим опаленные и рассыпавшиеся огромные каменные домы, и чем более подвигались к Китай-городу, тем плачевнее являлись следы, от всеобщего разрушения строений оставшиеся. Напрасно было писано в газетах и журналах, будто бы улица сия вся осталась неприкосновенной от пожара: я видел в ней много самых больших домов опаленных и осыпавшихся, иные только сверху от кровли, другие до половины, а иные почти до самого основания. – Но я о сем перестану вам говорить; ибо у вас и у всех должны быть еще в свежей памяти все описания о пожарах, разорении, грабежах, насильствах и всяких неистовствах, учиненных злочестивыми галлами с дозволения жестокосердного атамана их, бича и Аттилы века, к несчастью, нашего просвещенного!

Мы решились было пробыть в Москве по крайней мере целые сутки, чтобы самолично посмотреть на разрушения всяких зданий, под развалинами коих всеконечно многие несчастные вкусили преждевременно лютую смерть, пролить там слезы непроизвольные, вспомнить о жестокости врагов и о страдании наших соотечественников, недоумевать о причинах всех сих бедствий, грянувших на беззаконных и неповинных, и наконец, оставив всякое о том недоумение, сказать: неисповедимы судьбы Божьи! И тем успокоить волнующиеся мысли, предав себя покрову и заступлению небесного Владыки и Царя царствующих; однако сие желание наше не исполнилось. Ибо хотя мы и подъезжали ко многим гостиницам, только нигде не могли найти для себя порожнего покоя; повсюду все горницы заняты были приезжими. Между тем, подошедший к нам, по-видимому, купец сказал, что в Китай-городе есть выстроенные или починенные купцами домы, в коих можно иметь пристанище. Мы туда поспешили; однако и тут все покои были уже заняты. По долгом искании квартиры было нам сказано, что такого-то дома в одной границе, где хотя уже и постояльцы находятся, есть однако еще уголок, за переночевание в котором требуют пять целковых (как то в Москве и около оной обыкновенно говорят), то есть пять рублей серебром; мы сулили три; но как о сем и слышать не хотели, но я, подумавши, с какой толпой, Бог весть, достанется нам в одном покое ночевать, велел вести нас на болото, где можно нанять лошадей для дальнего пути. Приставши у Русской гостиницы, думали в ней переночевать, но и здесь никакого свободного уголка не было, что мне весьма странным показалось; особливо же сопутнику моему таковая неудача весьма неприятна была: он непременно хотел более рассмотреть разоренную Москву, нежели что только могли мы видеть в проезде чрез оную; ибо ему, может быть, никогда не удастся впредь видеть ее в таком состоянии, так как он ехал на место всегдашнего и непременного своего пребывания. Но нечего было делать: нанявши лошадей на две станции, пустились мы в дорогу ночью по Серпуховской предлинной улице, довольно уже деревянными домами застроенной, из бедной, несчастной, разоренной, выжженной Москвы!

Надобно вам сказать, что из сей роковой столицы намерен был ехать в Х... через Калугу, в которой я никогда не бывал, притом и расписание станций дано мне из Санкт-Петербургского почтамта по сему тракту; наипаче же желал я побывать и в Малоярославце, где на упорном, страшном, решительном сражении доблестные воины наши не допустили убежавшего из Москвы коварного врага пробиться в губернии хлебородные, но принудили его вспять возвратиться по той самой дороге, по которой он, шедши в Москву, чинил огнем  и мечем разорения и опустошения. Но в Москве говорили нам, что по Калужской дороге на станциях великий в лошадях недостаток и мы принуждены будем стоять по целым суткам или нанимать вольных, платя им в десять раз больше положенных прогонных денег; только это, как мы после ко вреду нашему узнали, был обман тех извозчиков, кои жили в деревнях, по Тульской дороге расположенных, и токмо в свою пользу желали склонить нас, чтобы мы избрали сию дорогу, чтобы им иметь случай возвратиться с выгодами восвояси. Таким-то образом решились мы ехать по известной нам Тульской дороге. – Я уж сказал, что мы ночью выехали из Москвы, и продолжая в открытом поле путь наш, мы никого не встречали из проезжающих. Извозчик наш при расставании с Москвой несколько подпил, был довольно навеселе и насвистывал совершенно на голос соловьиный, но кроме сего свиста его ничего уже больше слышно не было. Товарищ мой начал унывать от сей ночной тишины и, вспомня, как после сам признался мне, о словах яжелбицкого почтового смотрителя, советовавшего нам быть осторожнее в местах, Москву окружающих, непрестанно повторял мне: для чего мы поехали ночью по такой пустой дороге, для чего не остались в Москве где бы нибудь переночевать, и проч., и проч. Приметя сей нашедший на него страх, я ему сказал: что остановимся ночевать в первой деревне, до которой токмо, Богу изволивши, доедем, что мы в самом деле и исполнили; ибо и мороз был весьма жестокий, какого по выезде нашем из Санкт-Петербурга еще не бывало. Мы остановились ночевать на половине пути из Москвы до уездного города Подола в деревне, коей имени я не упомню; но помню точно то, что крестьянин, у которого мы в гадкой избе ночевали, взял с нас за ночлег и гретую воду на чай три рубля, да рублей пять за сено и овес для трех лошадей. Так-то грабят приезжих в местах, около столиц лежащих, или, лучше сказать, на больших дорогах.

С ночлега нашего пустились мы в дорогу гораздо еще до света, и сопутнику моему весьма уже приятно было видеть попадавшиеся нам часто навстречу многочисленные обозы: теперь, сказал он, дорога сия оживотворена, но вчера ночью совсем мертва была. Но тогда настала стужа пренесносная, как то обыкновенно утром пред восхождением солнца бывает. Извозчик наш не посвистывал уже по-соловьиному, но довольно часто, соскакивая с кибитки, бежал вместе с лошадьми так же скоро, как и они, что самое иногда и мы вынуждены были делать, дабы слабое действие в наших жилах крови опять привести в большее движение; я у себя едва не отморозил пальцев на руках и ногах; всякому, в северных местах живущему, весьма еще памятны жестокие морозы, начавшиеся с 28 декабря 1813 года и продолжавшиеся до половины февраля месяца 1814 года. Между тем извозчик наш, приближаясь к Подолу и сбившись с настоящего пути, так как в то время занесло снегом проезжую дорогу, а притом и не совсем еще светло было, едва не низринул нас с крутого места в пропасть; но тут, к счастью нашему, левая пристяжная лошадь выступила одной ногой из постромок, и он был принужден встать с повозки, чтобы ногу ее вправить в оные, приметил свою и нашу гибель, и потому, не говоря ни слова, поворотил лошадей в сторону. Тогда я вышел из повозки, увидел, к несказанному моему удивлению, что мы уже не более как сажня на два близ сей стремнины находились, и внутренно благодарил Бога, спасшего нас невидимо от предстоявшей нам ужасной погибели!

После того приехавши в Подол на самом почти рассвете, решились мы там остановиться по причине мучительного холода, пока солнце поднимется на горизонте и благотворными лучами своими сколько-нибудь смягчит суровость атмосферы. Ах! И сего города большая половина также выжжена треклятыми французами и сообщниками их. Крайне чувствительно было смотреть на погорелые места и многие разрушенные до основания дома! Однако в прошедшее лето достаточные хозяева опять выстроили вновь себе жилища; но другие, бедные, Бог весть где еще скитались тогда в отдаленных от родины своей местах, как то мы слышали от тамошних жителей. Мы удалились оттуда с сердцем сокрушенным, вспоминая о жестоких бедствиях, претерпленных и претерпеваемых еще многими в пространной России горюющими семействами от теперешней ужасной брани, каковой, конечно, все древние и новые бытописания представить не могут.

Вот мы уже и на станции Лопаснинской. Но какое чудо! Вместо того, что в проезд наш до Москвы входили мы в избу почтового смотрителя всегда теплую, опрятную, а иногда довольно порядочно и убранную, вошли мы здесь за Москвою в таковую избу прехолодную, пустую, гадкую, в которой увидели ветхий замаранный столик, лавку запачканную и полку трухлявую и где застали какого-то уездного судью, как он сам о себе сказывал, в Москву пробиравшегося и который нам возвестил, что уже около часа дожидается здесь почтового смотрителя: сей вскоре потом явился с неприятным для нас приветствием, что лошадей на почте нет и все до единой в разгоне. Но когда мы потребовали от него книгу, чтобы в показании его удовлетвориться, он отвечал нам, что книга у него в доме, и, снявши с запачканной полки запачканные лоскутки бумажек, представил их нам в доказательство, будто на оных записаны подорожные недавно проехавших; а хотя мы его и изобличали, что сии лоскутки подложны и для одного токмо обмана написаны, ибо и числа не были выставлены, когда кто проехал, и что ему надлежало в почтовой избе держать шнуровую книгу, обыкновенно выдаваемую из почтамта для вписания в оную подорожных; но все было тщетно. Как он часто выходил на двор, то мы велели человеку нашему посулить ему рубль денег, и именно с хорошим настроением, только бы нас поскорее отправил; но он или не верил нашему искренному посулу, или, по-видимому, опасался: не кроется ли за тем какая сеть, для него расставляемая; почему и твердил одно токмо то, что лошадей нет и что нам лучше нанять вольных, ежели мы не хотим долго медлить, дожидаясь, пока возвратятся назад почтовые лошади. Но после за Тулой узнали, что почтовые смотрители берут себе с вольных извозчиков, за упорный свой отказ в почтовых лошадях проезжим по подорожной, изрядную подать, и притом верную, нимало ничего не опасаясь; а также иные из них не живут в почтовых избах, и для того, чтобы холодом скорее заставить проезжих нанимать вольных извозчиков или останавливаться в теплых близ почтового двора построенных избах, коих хозяева всегда бывают им за то благодарны и снабжают их съестными припасами. Увидев, что ничем не можно было побудить почтового упрямого смотрителя к скорейшему нам доставлению лошадей, перешли мы в ближнюю порядочную, теплую крестьянскую избу; где, к немалому нашему удивлению, увидели пришедшую в гости или за каким ни есть делом женщину довольно большого роста, лет тридцати пяти, говорившую самым низким басовым голосом мужчины. Мы сперва подумали, что это, верно, крестьянин, переодевшийся в женское платье, но хозяйка нас в том разуверила, сказав, что она несчастная была уже за тремя мужьями, но кои все померли, и теперь живет вдовой без детей; однако работает как самый добрый мужчина за старого отца и малолетних братьев и сестр своих, что с крестьянами ходила ловить и бить французов, что самое и она с особливым удовольствием подтвердила. Все черты ее лица, все приемы, все ухватки и походки совершенно мужские: она для показания нам своей силы, схватив одной рукой за пояс хозяйского сына, мужчину видного, рослого, лет под тридцать, как нам казалось, бросила его на пол как мальчика десятилетнего, что произвело у всех, и даже у матери его великий смех. Привезшего нас извозчика, человека по-видимому дюжего и тогда вошедшего к нам в избу за деньгами, она также вызывала побороться с нею; но он сказал ей: знаю, знаю, Акулушка, твою силку и ручки твои железные; теперь не время, я еще не оправился с дороги. Речи ее, к сожалению, были самые бурлацкие, и она несравненно превосходнее грубых наших мужиков и ямщиков срамословить умеет. По избе, довольно пространной, расхаживала она как бы храбрый какой воин, рассказывая о своих походах и геройских подвигах против бусурманов-французов, как она их называла. Мы предложили ей чашку чая; но сея русская амазонка сказала нам: что мне, бары, в вашей темной бурой воде; я бы лучше выпила винца: коли есть, дайте. Итак, мы велели налить ей полную чашку водки, которую она выпила как сладенький медок и потом, топнув ногой, промолвила: так-то мы тянули винцо наше родимое вдоволь вместе с мужичками, гоняясь за бусурманами. Тогда пришли мне на мысль две карикатуры. русского нашего Гогарта – Теребенева, из коих одна представляет французских гвардейцев под конвоем бабушки Спиридоновны, ведущей их на веревки привязанных, а другая Наполеонову гвардию под конвоем старостихи Василисы, едущей верхом на коне и держащей одной рукой узду, а другой длинную косу; а потом я и спросил ее: не доставалось ли ей отводить французов пленных в другие дальние деревни? «В деревни… я их довольно загнала в хлевы как свиней». Да как ты с ними говорила? «По-нашему – и коли они меня не понимали, я им давала толчки, чтобы умели мне отвечать, о чем их спрашивала, и понимать, что им приказывала, и проч.». Никак не можно было от смеха удержаться, слушая таковые ее рассказы о военных и конвойных подвигах ее. В сие время приходили к нам крестьяне наниматься в извоз; она всех их приветствовала прямо по-бурлацки и с такими выражениями, коим благопристойность не позволяет дать здесь места; всех их потчевала приятельскими своими в грудь толчками; однако никто с ней не вступил в бой, которого она, по-видимому, желала, зная, может быть, ее силу или не решаясь связаться с сей бабой, можно не обинуясь сказать, весьма грубой и наглой в обращении с мужчинами, каковой мне прежде никогда в жизни моей видеть не случалось, кроме жены саксонского фрейбургского рудокопа, также редкой басистки, которую я в 1782 году видел в Лейпциге, где я тогда в молодых моих летах обучался в университете, и которая во время ярмарки, в том городе бывшей, являлась в гостиницах во время обедов и ужинов и вместе с мужем своим и другим мужчиной, обоими тенористами, пела разные общенародные немецкие песни при игрании на гитаре: она подлинно удивляла тогда всех слушателей басовым своим голосом; но амазонка наша превосходит ее не только низким своим голосом, но и во всем прочем несравненно, несравненно более оной рудокопщицы.

Как в сем Лопасне очень много наговорено было нам, что мы до Тулы будем иметь остановку на всех станциях по недостатку почтовых лошадей, то и решились мы нанять вольных извозчиков до того города, но так дорого, что по расчету нашему обошлось на каждую лошадь около двенадцати копеек за версту; но нечего было делать: я спешил в Х..., а сопутник мой хотел быть к Рождеству Христову в Рыльске и там проводить первые дни сего праздника у престарелой матери своей, надеясь, впрочем, что, может быть, из Тулы поедем далее на почтовых. Но тщетна была эта наша надежда, как увидим вскоре. Наконец, расстались мы с Лопасною, также с нашей героиней, или, лучше сказать, с удалою бабой, которой мы, по намекам ее, дали денег на целый штоф вина за то, что несколько показала нам свое богатырство, как то она сама изъяснялась, и жалела, что не сыскался охотник вступить с нею в бой; тогда-то оказала бы она всю свою могучую силку – и это ее выражение; расстались мы еще дружески и с нашим соловьиным свистуном, извозчиком довольно плутоватым, успевшим, сверх большой платы ему за извоз, у нас еще выманить несколько гривен на вино и просившим и заклинавшим меня, так как он из разговоров моих услышал, что я недель через пять буду возвращаться назад через Москву в Петербург, крестить у него что Бог пошлет, ибо он полагал, что беременная жена его по прошествии толикого времени должна будет родить, на что я даже принужден был дать честное свое слово, только сие благое обещание мое не исполнилось, как то после сказано будет; словом, мы простились с жителями сей деревни точно так, как бы выезжая из самого места всегдашнего нашего пребывания; – крестьян собралось около нашей кибитки множество, и мы выехали оттуда как бы торжественно при громких пожеланиях нам счастливого и благополучного пути.

За такое сих добрых к нам крестьян расположение, мы внутренно весьма благодарили их и равномерно от всего сердца желали им всех благ, в их состоянии возможных. Но несмотря на все сии благие пожелания, извозчик наш, по неосторожности ли, или, может быть, по нерадению и по неискусству управлять лошадьми, не доезжая верст восемь до города Серпухова, врютил кибитку нашу в канаву, вывалил нас в глубокий снег и сломал с левой стороны отвод; почему и наша кибитка на сих восьми верстах до помянутого города несколько раз опрокидывалась и мы от того довольно потерпели, хотя в прочем и никакого особо с нами не воспоследовало заключения при сих частных беспокойствах наших, именно тех, что, быв вывалены из кибитки, должны были поминутно опять садиться в оную. В Серпухове, приделав кой-как новый отвод, пустились мы ночью до села Завод, где извозчику нашему надлежало, по условию, передать нас другому, чтобы уже сему продолжать путь до самой Тулы. Но на дороге в ту ночь настала столь жестокая стужа, что принудила нас остановиться в сем Вошане, дабы сколь-нибудь в теплой избе отогреть тело наше бренное, чрезвычайно томимое тогдашнею сильною стужею, и желудки наши подкрепить пищею и питием. Отвернувши ковер, которым у нас покрыты были ноги, и вышедши из кибитки, вдруг почувствовал я, ставши на снег, чрезвычайный холод под правой ногой и увидел, что на оной теплого сапога не было. Я думал, что он сполз с ноги, и велел искать его в повозке, но тщетно: сапог тот был уже потерян на дороге во время сна, когда я, как полагаю, поворотился на другой бок и его каким-то образом нечувствительно скинул с ноги; после чего ему легко можно было выпасть, поелику кибитка наша накладена была повыше ее края вещами, на коих мы лежали, и так ехал я 35 верст до Тулы в самый жестокий мороз без теплого сапога; а хотя потерявшая теплый сапог нога и была завернута в легенький мой комнатный тулупец, однако я в сей части телесного состава моего весьма сильно ощущал всю суровость тогдашнего действия атмосферы, очень крепко сжатой десницею Того, мановению Которого вся природа в действиях своих повинуется.

В Тулу прибыли мы около полудня и велели извозчику везти нас прямо на почтовый двор, что ему весьма неприятно было: он не преставал нам твердить, что мы на почте не получим лошадей, и всячески убеждал нас ехать лучше на вольных, ибо, сдавая нас другим извозчикам, думал поживиться от них себе на вино, как то обыкновенно между ними водится, или, лучше сказать, они даже торгуются между собой в подобных случаях, и кто больше привезшему седоков извозчику посулит, тому и передает оных, словом, проезжие зависят тогда от их воли и совсем состоят в их власти, буде сдача сия случается не на самой почтовой станции, а в каком ни есть селении поодаль или в сторону от оной; притом всегда просят в избы свои погреться и чего-нибудь поесть, дабы за то по произволу своему взять плату, какую им потребовать вздумается. Сих вольных извозчиков никоим образом не можно принудить, чтобы скорее запрягали лошадей, а разве побудишь их к тому обещанием щедрой дачи на вино сверх большой платы, за извоз ими себе выговоренной. – Однако и в самом деле на почтовом дворе услышали мы неприятные для нас слова: нет лошадей, от почтового смотрителя полупьяного, глуповатого, но при всем том и довольно плутоватого по смотрительской должности своей. Горница была у него прехолодная, и он предложил нам перейти через сени в теплую к трактирщику, как он его назвал, где можно, по словам его, найти чай, кофей, кушанье. Однако этот мнимый трактирщик, как отозвался к нам, совсем не был таковым, а назвал себя мастером Тульского ружейного завода, но несмотря на то, присовокупил, что у него все есть, чего мы ни потребуем из пищи или напитков; он был так же, как и почтовый смотритель, вполпьяна и с виду показался нам плутоватого разряда человеком. У него увидели мы несколько шкапов, наполненных разными стальными и железными изделиями, как то ружьями, саблями, шпагами, пистолетами, ножами и прочими мелочьми, дабы заохотить приезжих что-нибудь из оных вещей купить: только мы на тот раз ничего не купили, сколько он нам их ни показывал и доброту их ни выхвалял, а испросили себе одного нужного, то есть пищи. Приметя, что сей полупьяный хозяин перешептывался на ухо с входившим туда часто почтовым смотрителем, мы прибегнули к нему с просьбой, чтобы он склонил его дать нам поскорее лошадей и что мы ему за то на самом деле отблагодарим. Но невзирая на уверения сего нашего ходатая в скором доставлении нам лошадей, мы дожидались слишком уж долго сего счастья, потеряли терпение и принуждены были опять приступить к найму вольных извозчиков до города Мценска. Тогда-то негодяй-смотритель совсем от нас скрылся; а хозяин-плут, с которым мы уже рассчитались за его нас угощение, советовал нам скорее ехать на вольных и давать то, что просят извозчики. Лошадей наняли мы несколько дешевле против московских и лопаснинских, именно по десяти копеек на лошадь за версту, каковую цену платили и после, даже до самого Курска.

Из Тулы выехали мы почти уже ввечеру. Я досадовал на обманы и притеснения, чинимые проезжим, тихонравным и спокойным, смотрителями на почтовых станциях, думая, что ежели бездельники столь нагло и дерзостно осмеливаются поступать с проезжающими моего чина, действительного статского советника, то каким образом обходятся уже с людьми низших чинов? За двадцать два года пред тем, когда я проезжал чрез сии самые места, более устройства и благочиния существовало, более уважения было к чиновникам, а теперь скорее уважается купец-плут, подрядчик-вор, откупщик-мошенник и грабитель; ибо от чего они все так скоро обогащаются, ежели не от бессовестного плутовства и всякого рода обманов, ежели не от воровства казенного интереса, ежели не от мошенничества и грабительства при своих откупах? – Соображая теперешние дорогие прогоны против преждебывших по копейке за лошадь за версту, непроизвольно спросил я самого себя: на что же брать еще в казну по две копейки на каждую лошадь за версту при даче подорожной сверх положенных, в дороге платимых прогонных денег, когда на всякой почти станции, особливо за Москвой, бывают многочисленные остановки по причине недостатка лошадей? Плата за почтовые лошади довольно велика, а порядка и устройства нет! Тем самым доставлено мужикам средство плутовать вместе с почтовыми смотрителями и требовать с проезжающих то, что хотят: ибо мужики всегда снюхиваются со смотрителями, аки хищные волки. Бывало прежде, и мужик охотно везет за указные прогоны! Но теперь неисправностью почтовых станций, не могу вам в точности сказать, мнимою ли, или существенной, дан им повод грабить путешественников: они непрестанно твердят, что купцы платят им по пятнадцать копеек на лошадь за версту безотговорно и с охотой; но купец по расчету своих издержек делает накладку на цену продаваемых им товаров и тем ничего не теряет; а кто не купец, не помещик, не подрядчик, не откупщик, ниже крестьян или ремесленник и, кроме государева жалования, никаких других доходов не имеет, тому поездка по нужным своим делам в отдаленные места преобширной России или для удовлетворения безвинных сердечных чувствий свиданием с родными, милыми, любезными нам особами после многолетней разлуки слишком затруднительна, многостояща, даже убыточна и разорительна. Дороговизна чрезмерная во всем и нестроение в делах всякородных лишают его всех и самых простых невинных удовольствий, наиболее же тех, кои судьбой заставлены содержать себя одним только царским жалованием и кои должны уже благодарить Бога и за то, ежели могут с семейством своим, нередко многочисленным, иметь хлеб насущный, подлинно не к сласти плотской, но ко исполнению нужды житейской; о излишнем же или довольном и помыслить не осмеливаются, в стесненном и скудном состоянии своем, хотя о сем и дозволяется просить Царя небесного в первейшей молитве Господа нашего Иисуса Христа. Счастливы те, кои занимают места, как говорится, доходные, прибыльные, словом, где есть случай пользоваться дарами, приносами, или, попросту сказать взятками, лихоимством; но сколь, напротив, удручены бедностью те, коих должность не приносит никакого постороннего дохода, кроме жалования, немногие сотни в год составляющего; поистине надлежало бы таковых чиновников падший дух чем-нибудь ободрить и улучшить жребий их. Но и то правда, что теперь не время мыслить правительству о таком улучшении состояния претерпевающих великую нужду в пропитании себя бедных, скудных чиновных служителей: война ужасная самую большую часть государственных доходов поглощает в нынешнее время.  О! когда-то настанет толико для несчастных смертных вожделенная тишина! Скоро, скоро… Дай Бог!.. враг с Лейпцигских полей прогнан и бежит за Рейн восвояси… При сем и сих подобных мечтаниях моих настигла темная ночь; тогда поднявшаяся страшная вьюга непрестанно усиливалась и вдруг занесла снегом проезжую дорогу, что и принудило нас прекратить продолжение нашего пути и остановиться в деревне ночевать.

Таковые частые остановки и препоны, предварявшие уже меня о том, что едва поспеть мне в Х... к 25 числу, то есть к празднику Рождества Христова, весьма меня тревожили, и тем еще более, что я на короткое время был отпущен. Ночь сия показалась мне чрезвычайно продолжительной: я долго не мог сомкнуть глаз и проснулся опять в самую полночь, выходил потом несколько раз во двор, чтобы узнать: не утихла ли свирепствовавшая буря, не прекратилась ли страшная вьюга; но оная бушевала с такою же, как и вчерашнего числа, жестокостью. Вы себе вообразить не можете, какая мучила  меня тоска, меня, сидевшего или лежавшего на лавке в ночное время, когда все покоились и когда мрачная в избе тишина меня окружала: мне не было с кем слово молвить; сопутник мой, как я уже прежде упомянул, мог всегда спать крепким сном, где нам только не случалось ночевать. О! Сколь продолжительно время в скуке и грусти! Наконец, решась разбудить извозчика часу в четвертом, велел ему запрягать лошадей, несмотря на вьюгу, которая, как мне казалось, несколько уменьшилась; но я в том обманулся по нетерпению моему, ибо, выехавши в поле, к вящему моему прискорбию, ясно увидел, что она была столь же ужасна, как и вчерашнего вечера. Едва отдалились мы верст восемь от деревни, то и сбились с настоящей нашей дороги, что в подобных обстоятельствах очень легко случиться может и случается в тех местах, где одни только находятся пространные поля и где от Москвы до самого почти Курска нет никаких явных примет и знаков, по которым бы можно было безошибочно узнать проезжую дорогу и в то время, когда оная снегом занесена бывает. Я тогда весьма удивлялся тому, что управляющее губерниями начальство поныне не печется о насаждении деревьев по большим дорогам, как то в Белорусской губернии видим тому пример, дабы проезжающие в случае сильных вьюг и занесения снегом дороги не были подвержены несчастью блуждать по тамошним обширным полям, страдать от стужи и, наконец, вместе с животными околеть на веки вечные. Таким образом и мы ездили то в ту, то в другую сторону; часто останавливались на одном месте для отыскания потерянной нами дороги; извозчик и человек мой на целые версты от кибитки отдалялись, и мы принуждены были им кричать изо всей мочи, чтоб они не зашли слишком далеко и нас не потеряли. Но, к счастью, после долгого скитания нашего отыскали на рассвете нужную для нас дорогу, в село Соловое ведущую, только не прямую Московскую, а какую-то особую побочную, извозчику известную, так как он сам родом из того села, в котором и простояли мы до третьего часа пополудни, ибо страшная вьюга все еще не переставала продолжаться, такая, как простолюдины говорят, что и света Божия за нею не видать.

Извозчик наш присоветовал нам остановиться в так называемом сельском трактире; при слове его: трактир, сколь я за него не был раздосадован за то, что провозил нас по полям часа четыре, не мог, однако, я не рассмеяться и не сказать: ты бы лучше назвал харчевней или постоялым двором. «Как вам угодно, только сего двора у нас не называют иначе, как трактиром». Как бы то ни было, только избу сего трактира мы нашли довольно опрятною, чистой и теплой, чему мы немало обрадовались. Мы застали там многих поселян, число коих по проезде нашем еще более умножилось и которые по-своему судили о войне и поставке рекрут, лошадей и других потребностей, на что слышали мы и обыкновенные их жалобы. Между тем извозчик наш, плут не последний, которому по условию надлежало нас везти еще далее до Сергиевского села, смотря на дурную погоду, начал вызывать охотников для дальнейшего нас отвоза; многие не соглашались; но один из них, хотя и весьма речистый краснобай, но слишком простоват, вызвался совершить сие дело, но требовал от него великой платы; однако плут извозчик наш схватил его за руку, повел в кабак, где они между собой наедине и условились: правда, сидевшие в трактире мужики говорили, что плут оный, поднесши вина тому простаку, обманет его, и они очень справедливо о том судили, как и мы после узнали. Новый сей извозчик привел потом своих лошадей, запряг их проворно и, посадив нас в кибитку, очень скоро вывез из селения в чистое поле. Но тут-то и все наше путешествие кончилось: дорога была занесена глубоким снегом; вьюга оказалась там гораздо жесточе, чем в селе, и прямо устремлялась нам в лицо. Увидев, что нам никак не можно было противоборствовать разъяренной атмосфере, принуждены были мы опять возвратиться в селение ночевать, в той надежде, что, может быть, к следующему утру прекратится сия продолжительная ужасная вьюга. Мы хотели было опять в трактир ехать, но извозчик нас упросил стать у него на квартире, для своей выгоды. Изба его была холодная, так что мы с себя не скинули шуб, а притом и весьма неопрятная. Я велел взять с повозки свеч, взятых нами с собой в дорогу, и всю ночь препроводил в мыслях разнообразных, столь же смутных, как и погода: нечего вам напоминать, что сие имеет великое влияние на тело и душу. Часу в седьмом поутру казалось, что вьюга немного уменьшилась, и мы тогда пустились в путь; однако ж очень много от нее терпели; несколько раз были опрокидываемы; и проехавши не более десяти верст, опять нашли принужденными остановиться в небольшой деревушке на постоялом дворе, где застали многих извозчиков и других проезжих, так же, как и мы, за суровой погодой не могших далее продолжать пути и сказавших нам, что не более пяти или шести верст от ночлега своего переехать могли.

Хозяин сего постоялого двора был человек лет под шестьдесят, высокого ровного роста, лицом очень виден и пригож, так что даже не походил на крестьянина; речь его, твердая, важная, чистая, плавная и связная, удивила меня, и очень приятно было слушать его повести о разных по России отдаленных поездках и приключениях его; он говорил как вития, чего бы, кажется, от простого селянина и ожидать не можно было. Правда, нередко наделяет чадолюбивая матерь Природа обильно своими дарами людей его звания, каковых в жизни моей довольно видеть и знать случалось. Что было бы из сего крестьянина, помыслил я тогда, ежели бы он был образован и просвещен науками? Может быть, второй Ломоносов. В продолжении пяти часов, кои мы у него провесть принуждены были, выжидая лучшей погоды, наговорил он много кой-чего о разных предметах; а между прочим и о происшествиях теперешней войны, которая, как я легко приметить мог, составляла любимую его материю, так хорошо повествовал, как бы он читал все ведомости и журналы, в Петербурге и Москве издаваемые; да и суждения его о воспоследовавших уже многих событиях в продолжении сей беспримерной, всей Европы брани довольно умны и основательны были. Вот, сказал я сам к себе, политик в крестьянской одежде. Кроме многих извозчиков, с нами были еще в сей большой избе пять человек каких-то проезжих, очень хорошо одетых, кои, слушая поговорки его, нередко пожимали плечами. Подлинно, ему дана была воля говорить, ибо никто из нас не имел охоты вмешиваться в его рассказы и суждения, а только помышлял, как бы скорее из гнезда его вылететь. Но поелику нередко случается, что умные и ученые люди при многоглаголании своем бывают нескромны и говорят много неуместного и неприличного, то наконец и сей вития сельский произнес такие выражения и целые речи, из коих можно было безошибочно заключить, что он хорошо ведал о коварных Бонапартиевых в России посредством прокламаций между народом разглашениях, будто бы сей тиран-корсиканец пришел сюда даровать оному права человечества и свободу. Помянутые мною приезжие, слыша такие слова сего нашего крестьянина, содрогнулись, а я тогда взял на себя труд сделать ему сильное возражение и объяснение тех выгод и льгот, коими земледельцы наши пользуются и каковых ни французский, ни немецкий ниже другого какого европейского государства крестьянин не имеет и никоим образом иметь их не может, сказав, между прочим, ему, что ежели там им было хорошо жить, то верно бы никто из них не пришел бы к нам в Россию искать себе у нас хлеба насущного. Хозяин, после моего возражения, покивав головой, молчал и вскоре потом начал рассчитываться со своими гостями по счетам. Я его спросил: знает ли он читать и писать? «Нет, к моему несчастью». Но мне кажется, тебе надобно быть довольным своим состоянием? «Так я доволен, но был бы еще довольнее…» После сего я не слышал уже более никаких умствований его.

После обеда, когда вся собратия наша стала собираться в путь, так как жестокость вьюги ослабевать начала, выехали и мы из сей деревушки, коей название, к сожалению, не помню: я вам уже предварительно сказал, что во всю дорогу из П… до М… и Х… ничего не записывал, кроме расходов; однако скажу, что оная лежит почти на средине дороги между селами большими, Соловым и Сергиевским; итак, вы можете, буде вам вздумается, отыскать ту деревушку, в которой случилось мне видеть и слышать крестьянина, не недостойного замечания, по природному его уму и речивости. Но едва проехали в открытом поле верст пять оттуда, как опять почувствовали всю суровость сей продолжительной, немилосердной вьюги, так что, достигши села Сергиевского, решились там препроводить третью ночь. В то же самое время подоспел туда курский помещик М..., из Москвы домой возвращавшийся: мы согласились с ним, хотя и незнакомы, стать всем на одной квартире. Между разговорами и расспросами друг друга об имени и чести сказал он, что знает моего брата, чем и знакомство наше сделалось короче и откровеннее. Нельзя было не обрадоваться нам сей встрече, а особливо мне; ибо я мог предполагать, что в продолжение длинной ночи буду, по крайней мере, иметь себе хотя на несколько часов собеседника, в чем и не ошибся: он мне говорил много о бедственных московских обстоятельствах, о главнокомандующем гр. Р..., впавшем будто бы в сильную меланхолию, и о прочем. На сей квартире и мог я уже несколько спокойно уснуть. Мы согласились как можно ранее встать и ехать далее. К несказанному удовольствию нашему по утру настала погода самая тихая; солнце появилось на горизонте, прогнало от нас угрюмость и тоску и поселило в сердцах наших радость и веселье. Мы все трое приехали благополучно к ночи в город Мценск, нашли там для себя покойную квартиру и вкусный ужин.

В Мценске посылали мы на почту за лошадьми; но тщетно. Возвратившийся оттуда наш человек сказал нам, что на почте и кроме нас трое каких-то господ давно уже дожидаются лошадей. Почему не медля ни мало пустились мы в путь, опять на вольных, платя вышепомянутые дорогие прогоны. Отсюда до Курска не ехали мы уже по обыкновенной большой дороге, а проселочными в сторону поближе к Орловской столбовой дороге, так как извозчики уверили нас, что мы тем самым выиграем верст более двадцати; сие уверение показалось для нас выгодным, но зато проселочная дорога сия была довольно гориста, и мы ничего не сберегли в расчет времени, напротив, еще более утратило оного. Отъехавши от Мценска большую половину дороги до Курска, мы отдыхали в селе многолюдном, коего мужики, по-видимому, очень зажиточны, как то могли мы приметить, осматривая несколько изб крестьянских, весьма чистых, опрятных и просторных, пока нашли самую лучшую, по мнению ехавшего вместе с нами курского помещика и моего спутника. Но сия лучшая изба показалась им, может быть, таковою, что в ней увидели трех лучших пред другими, как там говорится, молоденьких бабочек (бабенок), которые были довольно изрядны, ловки, нимало не застенчивы, говорливы и, судя по-сельски, не последние в мире сем кокетки. Товарищи мои, как люди гораздо моложе меня летами, довольно с ними шутили, делали им о житии их с мужьями разные двусмысленные вопросы, намеки, кои они очень хорошо понимали, делали им загадки, кои также умели очень скоро отгадывать, а узнавши от них, что они все три не имеют детей, хотя уже около двух лет как замужем, столько наговорили им замысловатых слов и разных вежливых и вольных обиновений, что я за лучшее почитаю здесь о том умолчать, а приступлю опять к продолжению описания нашего путешествия.

От сего села, именуемого, помнится, Очками, может быть (смейтесь пустой моей догадке), по прелестным, кокетским очам тамошних, поистине сказать, весьма пригожих, женщин; от оного села, говорю, отъехавши верст восемь, извозчик нам сказал: что вчера, по сказанию приехавших из Орла домой крестьян, с разных мест привезено уже в ближний от теперешней сей дороги уездный город Орловской губернии девятнадцать замерзших человек в продолжавшуюся двое суток кряду большую вьюгу. Боже мой! Возопил тогда внутренний глас во мне: и мы в ту страшную вьюгу блуждали долго по степям! Но Господь, по неизреченной благости своей, указал нам прямой путь, по которому достигли благополучно до покойного пристанища. Тогда-то более прежнего восстал в сердце моем ропот на беспечность управляющего губерниями начальства и нерадение его о поставлении столь нужных знаков по дорогам проезжим. По сим знакам, думал я, верно доехали бы сии несчастные, от стужи навеки уснувшие в полях ничем не обозначенных, до своих жилищ или до других каких спокойных пристанищ, кои спасли бы их от преждевременной смерти, постигшей их единственно от нерачения тех, кои долженствовали бы пещись о благе их и жизни не менее, как и о своей собственной. Какая будет плачевная участь, вообразил себе я, тех семейств, коих отцы, братья, ближние родные, лишились жизни страдальческим образом! И когда? Пред великим годовым праздником Рождества Спасителя нашего! И участь сия бы легко предотвращена быть могла сколько-нибудь усердным право правящих старанием и попечением о благостоянии и сохранении жизни вверенных надзору их тысяче-тысячных, им подобных сочеловеков! Как им, о губерниях своих подробные сведения иметь долженствующим, не помыслить о сих бедствиях, кои, без сомнения, всегда случаются во время столь ужасных вьюг! Я думаю, что теперь уже и в Бессарабских степях, недавно только заселенных, обозначены дороги какими-нибудь часто рассаженными растениями. А в губерниях старых, от столичного города Москвы близких, нет тому распоряжений, могущих несчастного странника во время страшных непогод спасти от смерти! Неужели преждебывшие, многократные плачевные опыты сего рода не внушили оным начальствующим над губерниями жалости и сострадания, видя таковые жертвы непростительного их нерадения? Неужели души их не чувствуют, что они были и суть виновники, ничем неизвиняемые, лютой смерти несчастных поселян и всех путешествующих во время ужасных вьюг по занесенным глубоким снегом проезжим дорогам, никакими приметами не обозначенных в губерниях, попечению и надзору их вверенных от Монарха, болеющего сердцем о всех вообще подданных своих. Боже мой, Боже! Не довольно того, что необходимая теперешняя война много уже потребила и еще истребляет жителей России, хотя обширной, но по великому пространству своему малонаселенной, а надобно еще, чтобы неосторожность, беспечность и нерадение наше губили их, а особливо в такое бед исполненное время, когда крестьянам поставка единого рекрута стоит более двух тысяч рублей. Но прекращу сердечные мои жалобы и скажу, что мы теперь в Курске.

В сем городе должно было нам расстаться с общим сопутником нашим господином М...м. Тут он меня всячески убеждал ехать с ним в Суджу, уездный город Курской губернии, где он имеет жительство свое, чтобы с ним и семейством его вместе разговеться, представляя, что мне уже никак не можно поспеть к 25 числу в Х..., что он, жена его и дети примут, угостят меня как самого ближнего родственника. Но я не мог согласиться на его просьбу: мне надобно было починить мою кибитку, подставить новые полозья, подрезы и другое кое-что в ней исправить, а все сие требовало, по крайней мере, суток, как то мне тележники наперед объявили. Он просил ехать меня в его кибитке и оставлял своего человека, чтобы после починки ехать с моим вслед за нами для вящей безопасности; но все убеждения ничего не помогли: мне никак не хотелось отбиваться от прямой моей дороги, и для того принуждены мы дружески расстаться.

В то самое время, когда я с сим новым моим приятелем говорил, прощался и с тележниками условливался о починке моей кибитки, сопутник мой также обнимался и целовался с каким-то молодым человеком, с которым он занимался довольно долго разговорами, а потом, подошедши вместе с ним ко мне, сказал, что «это бывший в Х...м университете соученик его, а ныне в здешней Курской гимназии первоклассный учитель, который просит нас усерднейше к себе на квартиру переночевать». Мне, правда, никак не хотелось быть в тягость сему учителю, а равно и его товарищу, жившему с ним вместе на одной квартире, и я уже прежде дал знать сопутнику моему, что намерен остановиться в трактире; но как оба они неотступно просили меня сделать им сию честь, то я наконец и сказал: быть по вашей воле. Сей курский учитель показался мне человеком слишком уж светским, но товарищ его, с которым я после на квартире познакомился, походил, по своему тихому нраву, на философа; но, впрочем, они оба добрые, вежливые, ученые люди: философ в суждениях своих основателен и от правил здравой логики не отступает, а светский любит витийствовать в разговорах. – Однако благодаря им мы насытились у них вкусным ужином, и я тогда в первый раз после многих истекших лет  напитал себя щирым малороссийским борщом, который теперь и вам известен, и вы конечно будете ныне со мной согласны, что наш так называемый петербургский борщ совсем не малороссийский: у нас здесь нет сировцу, там приготовляемого, и мы не умеем здесь сдабривать борщ свежим, разваренным и потом истолченным салом, но которого запаха совсем не слышно, у нас же здесь хотя и кладут в борщ сало ветчинное, кусочками изрезанное, но это не придает ему хорошего вкуса, а для меня собственно, так как я вообще никакого жира не терплю, таковой наш северный борщ даже еще и противен. Не погневайтесь на сие мое маленькое о малороссийском вкусном борще отступление. Теперь займу вас другой материей.

Сопутник мой, как уже выше сказано мною, возвращался в Х… университет; а потому единственно об оном разговор был во весь вечер и даже на другой день за чаем, и я имел случай услышать при том разные о нем подробности, также о характерах некоторых профессоров, о роде их жизни и проч. Оба сии учителя между прочим сказали нам, что они за год пред тем находились в Таганроге при тамошней гимназии в сем самом, как и теперь, звании, и вот по какому случаю очутились в Курске: «в Х... университете был несколько лет кряду ректором профессор физики Ст. славенского племени, человек ученый, который в бытность свою в Петербурге вручил мне лично письмо от моего брата и с которым я тогда имел случай познакомиться: после того с великим удовольствием читал я некоторые его сочинения, а именно: о воздушных камнях и их происхождении; начальные основания физической географии и начальные основания физической астрономии, писанные им на российском языке. Он-то, яко ректор, покровительствовал служившим при университете и в прочих гимназиях ученым славянам, единоземцам своим более, нежели прочим учителям русским. Таковой же славянин, или сербин, им покровительствуемый, находился при гимназии курской учителем и в надежде на защиту и поблажку ректора, покровителя своего, слишком гордо и неуважительно обходился с прочими тамошними своими сотоварищами русскими, а особливо в отлучки директора их из Курска, делал по экономическому комитету разные поставки без согласия и ведома других оного членов, не наблюдая нимало казенной пользы, а смотря только на частные свои выгоды. Таковые обиды побудили товарищей его принести на него письменную жалобу университетскому ректору, который, однако, вместо того, чтобы их удовлетворить, перевел их из курской гимназии в таганрогскую[‡] и тем причинил им немалые убытки и разорение по их хозяйству, ибо они люди женатые и детей имеют. На сию им от ректора оказанную несправедливость жаловались они самому министру просвещения гр. Р…, который немедленно послал от себя в Х… университет коллежского советника Н... для рассмотрения на месте сего дела; но Х... университетский совет, почтя маловажным чин присланного к ним судьи и памятуя, что в силу предварительных правил народного просвещения параграфа 29-го университеты сравнены с коллегиями, не допустил его до учинения надлежащего следствия по жалобе, принесенной перемещенными из Курска в Таганрог[§] учителями. Тогда министр просвещения представил о таковом упрямстве Х...го университетского совета в Сенат, который наслал х…му гражданскому губернатору предписание следующее: «Призвав в Губернское правление университетского ректора и членов совета его, сделать им строгий выговор за ослушание их и неповиновение распоряжению министра просвещения». Однако губернатор не исполнил сего предписания сенатского, и как он им наперед о сем дал знать, так как надеется со временем быть попечителем сего университета на место Гр. П…, который уже несколько лет неизвестно где обитается, то ректор Ст... во избежание сего публичного выговора тотчас поспешил уехать из Х…, будто бы для обозрения училищ уездных, а прочие профессоры сказались больными, чем и все дело сие кончилось. Таковое происшествие, а равно и то, что ректор Ст... начал торговать венгерскими и другими винами и разными вещами, провезенными удачно им чрез таможню без всякой пошлины, о чем также высшему начальству донесено было, понудило его выйти в отставку. Хозяева мои также еще объявили, что он женился весьма выгодно на вдове и ни о чем ином не думает и не старается, как только чтобы попасть в таможенные директоры. Я крайне жалею, что он сошел с поприща ученого; теперь он только еще в зрелых летах и мог бы свету быть полезным ученостью и дарованиями своими. Но кем не обладает корыстолюбие треклятое? И кого оно не заставляет пренебрегать самыми превосходными своими талантами? Наши хозяева также говорили, что у него детей нет; но я за сие их показание не ручаюсь. Тогда я им сказал: поэтому он лучше умеет производить на свет твари теоретические, чем практические; а в себе помыслил: так он и сам невесть кому собирает. О таганрогской жизни своей они рассказывали мне с восхищением, но при том и с сожалением, что по причине ссор прежде бывших курских учителей лишились они тех удовольствий, коими там наслаждались; не могли довольно нахвалиться ласками бывшего тамо градоначальником К...на, с которым я, как вам известно, служил вместе при варшавском посольстве во время польской Торговицкой конференции и который теперь здесь правит должность государственного контролера. На вопрос мой: как обходится с ними тамошний их губернатор Н…, который мне знаком был еще тогда, когда при конце царствования Екатерины II был камер-пажом и в гостях у приятелей моих игрывал на мандолине? Довольно хорошо, отвечали они мне, с великим, однако, при том хладнокровием.

На другой день в сочельник разлучился я с моим сопутником, уехавшим, как выше упомянуто, в уездный город Рыльск для свидания с престарелой своей матерью, а я спустя часа два по отъезде его, коль скоро кибитка моя была починена, пустился в Х… и в самый день Рождества Христова продолжал путь свой безостановочно до Белгорода, где за лошадьми часов пять промедлил, ибо и вольных по случаю праздника никак не можно было сыскать. Но когда наконец возвратившиеся с гону и отдохнувшие лошади были уже запряжены в кибитку мою, явился на почтовый двор с многими казаками офицер, ведший партию рекрут и требовавший для себя двух троек; а как на почте и были две тройки, то он и велел было выпрягать лошадей из моей повозки; я тому сопротивлялся, сколько мог, но видя, что сопротивление мое бессильно и тщетно будет, я ему сказал, что тот имеет право получить наперед лошадей, кто прежде приехал и чья подорожная уже за несколько часов записана в книгу. На сие он возразил, что уже со вчерашнего утра дожидается лошадей. «Так вы могли бы еще и вчера уехать». Вам до того нет нужды, и мне надобно быть при моей партии, вчера еще отсюда выступившей. «Конечно, не мне отвечать, что вы, выпровадив отсюда вверенную вам партию, остались здесь одни; но вы сами виноваты, что прожили более суток». Однако, несмотря на все мои представления, он опять приказал выпрягать у меня лошадей; тогда я ему начал говорить с важным видом: послушай, г-н офицер, ты, конечно, можешь употребить насилие; с тобою много людей, а при мне один только человек; но после должен будешь за то отвечать; ты сам виноват, что вздумал здесь праздновать; и ты не знаешь, с кем поступаешь так дерзко. Тогда он с насмешкою выговорил: конечно, с каким-нибудь благородием? «Нет, побольше». Так с вашем высокоблагородием? «Нет – больше». Разве с вашим высокородием? И тут уже начал он понижать крикливый свой голос. «Нет, больше». С вашим превосходительством? Точно так, г-н офицер. После сего он уже совсем переменил свой голос, стал вежливо говорить и приказал людям своим отойти прочь от моей кибитки, а я, не теряя времени в дальних разговорах или сих неприятных переговорах, поехал своим путем. – Конечно, он мог бы отнять у меня лошадей, и мне нечего бы делать было, да и я не пожаловался бы на него, так как я не охотник до тяжеб; но он уступил мне лошадей оттого, как сказывал мне на дороге проводник мой, что он не вправе был требовать двух троек, ибо в подорожной его прописано было давать ему только пару из почтовых лошадей; другую же тройку нужно было ему иметь под повозку любовницы его, с ним ехавшей, как то присланный на почту за лошадьми казак проговорился пред извозчиками.

В вечеру на следующей за Белгородом станции также застал я офицера, довольно пьяного, сказывавшего о себе, что он принадлежит к вышепомянутой впереди идущей рекрутской партии, и ехавшего, подобно первому, со своей любовницей, лицом очень пригожей, увезенной им, как он сам тщеславился, из города Сум. Вот несчастная жертва, подумал я, своей безрассудности и сластолюбца, обольстителя ее! На последних до Х… станциях были немалые остановки; но за всем тем поутру на второй день сего годового праздника увидел версты за две позлащенные главы соборной и других церквей родины моей. Какими я в то время объят был чувствованиями после двадцатидвухлетнего отбытия моего из места, где я родился, того я вам не в состоянии выразить словами; одно только то еще припомнить могу, что находился тогда, при многих взбивчивых мыслях о прошедшей жизни моей, в самом томном расположении души и сердца. Въехавши в город, увидел в нем большую перемену в строениях; меня немало удивило множество каменных домов, где прежде стояли одни только деревянные. Уже не представилось взорам моим ни одной деревянной церкви, коих было еще пять, когда в последний раз с моею родиной расстался. Так-то многое переменилось в наружном виде сего города чрез двадцать два года; и сие только во время проезда моего чрез оный заметил я, но, поживши с неделю, и гораздо еще большие увидел перемены в строениях, улицах и прочем.

Между тем очутился я во дворе брата моего: вошед в комнату, вижу прекрасную девицу; она спешит ко мне на встречу – обнимаемся; произносит: дядюшка, мы вас ожидали всякую минуту, получивши последнее письмо ваше о выезде вашем к нам из Петербурга. Тут выходит из боковой горницы брат мой, высокий, сухощавый, устарелый, отдыхавший после заутрени; здравствуй, говорит он, любезный брат, – здравствую; – обнимаемся, целуемся, проливаем слезы радостные, слезы свидания, слезы вкупе и горестные, воспомянув при  том о потере наилучших в жизни друзей наших; супруг бесценных, оставивших свет сей в одном месяце марте и скончавшихся чрез десять дней одна после другой. Среди сих первых наших объятий и слез входит другая племянница, столь же прекрасная, как и первая наперед явившаяся, летит ко мне в объятия. Брат мой говорит мне, это меньшая дочь моя; да позовите старшую Вареньку: где она, пусть оставит свою экономию столовую. (Они все три имеют по домоводству очередные дни свои.) – Предстает, наконец, и третья, милая, любезная, скромная девица, – и те же восторги, те же восхищения, те же опять слезы: – матушки, тетушки нет уже на свете!!! Велел разбудить брат и малолетних своих трех сыновей, моих племянников; и опять обнимания, целования, слезы; тут я вспомнил и о своих малютках, провождающих праздники без меня, без матери! Потом волнения душевные мало-помалу утишились: тогда я с большим удовольствием и вящим спокойствием духа мог рассмотреть милых моих племянниц и племянников; живая радость разлилась в сердцах наших, были мои, почему не мог я поспеть к первому дню праздника Рождества Христова, веселость изображалась на лицах у нас; потекли из уст речи, оживотворились разговоры: первые; потом их общие; всяк на перерыв вещал свое, повторял то, что токмо полнота сердечных чувствований заставляла сказать, изразить, дополнить речь другого. Подан чай; – и тут все три племянницы старались мне угождать наиприятнейшим образом, изъявлять ласки, говорить, повествовать, судить; брат и я довольно смеялись простодушному их многоречию; живость их юности утешала нас; но приятность и легкость изражений пленяла меня. Малютки племянники также не преминули кой-что лепетать и говорить о своих отсутствующих братцах, о свидании с ними и проч. Словом, беседа сия наша походила на собрание многочисленное пиршествующих; но члены сей нашей беседы состояли из одних только кровных, давших свободу действию душевных ощущений своих, какие только можно было выражать на словах, без всякой связи и самомалейшего принуждения.

Часу в десятом приходили многие поздравлять моего брата с праздником, но все они были мне незнакомы. Потом явился первый мне знакомый д. ст. с. г-н К…, теперешний там откупщик винной продажи; я уже выше о нем говорил и совсем не чаял видеть его в Х…, но тем более удовольствия принесла мне сия нечаянность. Он мне сказал, что, будучи у губернатора, услышал от него о моем сюда приезде. Я удивился, что губернатор так скоро мог узнать о моем прибытии в место его пребывания: застав там нет таких, где бы записывали подорожные или спрашивали бы въезжающих в город; но видно, подумал я, полиция не дремлет. Г-н К... также еще сказал мне, что губернатор просил его меня предупредить, чтобы я того дня не трудился к нему с визитом, ибо день был почтовый и он занят отправлением и донесений и писем в разные места; а я и не думал в первый день моего приезда куда-либо из дому отлучится. Мне странным показался таковой наказ г-на губернатора, с которым я уже познакомился в Петербурге, куда он приезжал за два года пред тем по своим надобностям. Вскоре потом прислал он своего человека поздравить меня с благополучным приездом и просить на другой день с ним повидаться, с повторением о почтовом дне и его занятии. Между прочими посетителями в то утро был у брата моего также и университетский профессор скотоврачебной науки Пильгер, который, как тогда же сказал мне брат, после других врачей избавил его от жестокой горячки одним только винным камнем и которого в городе признают за самого искусного врача, удачно пользующего в опасных болезнях, но который, несмотря на сие, ниже и на то, что весь дом губернаторский пользует, прочими лекарями ненавидим, гоним и ко врачеванию недугующих не допускается по тому единому, что он профессор скотоврачебного искусства, а не человеческого. Брат мой прибавил еще к сему, что лекари, морившие его многими лекарствами, были им выгнаны из горницы, когда он находился в жару высочайшей степени и когда пред их глазами велел все склянки с лекарствами разбить; но как врачи увидели меня чрез неделю выздоровевшего от одного винного камня, пользовав меня наперед до того более пяти недель, то еще больше озлобились на г-на Пильгера. Сей профессор при первом своем со мной свидании был ко мне так откровенен, что рассказал мне о разных связях университетских профессоров, об их пронырстве и недоброхотстве к нему городских врачей, именно за то, что его почти всегда в критических болезнях призывают страждущие, коих ему удавалось избавлять от смерти или по крайней мере споспешествовать к скорейшему от их недуг исцелению.

К самому обеду подоспел ветхий деньми протопоп нашей приходской Рождественской церкви, человек восьмидесяти лет, изведавший в жизни своей разные перемены счастья и несчастья, бывший несколько лет отрешенным от священнослужительной должности своей по причине обвенчания им четы в критических обстоятельствах находившейся, приходивший пешком из Х... в Петербург по призыву Святейшего Синода, для оправдания себя, и оправдавшийся в течение целого года, выстроивший своим старанием и рачением две каменные церкви зимнюю и летнюю, одну подле другой в приходе своем, а притом имевший случай и для себя воздвигнуть два каменных дома очень изрядных, – подоспел, говорю, сей старец со всем своим причтом, чтобы в доме у брата моего воспеть священный гимн: «Дева днесь Пресущественного рождает»; после чего сказал он мне: сколь он несказанно рад (надобно вам заметить, что сей священнослужитель льстец не из последних), видя меня, навестившего родину свою, достигшего до чина превосходительного, находящегося в вожделенном здравии, в летах мужественных, меня, которого он, быв уже несколько лет иереем, видел рождение и крещение мое, видел меня возраставшего, в науках успевавшего и проч., и проч. Я и брат, прервав его речь, просили скорее садиться за стол с его собратом, молодым священником. Не мог я не подивиться долголетию его, ибо я почитал его давно уже из сего мира отошедшим к праотцам нашим на тот свет; правда, от старости он едва ходит; но ел и пил за обедом довольно много и с лучшим аппетитом, нежели все мы; – счастливое телосложение. Потом было у нас много гостей, из любопытства видеть меня желавших, по большей части мне незнакомых. Но когда все они удалились, настала опять родственная наша беседа, самая искренняя, самая откровенная и самая приятнейшая, какова только когда-либо могла быть между смертными в сем бренном мире; – продолжалась она долго; но как всему есть конец, то и мы, прекратя оную, должны были расстаться и успокоить себя сном.

На другой день после моего приезда также еще приходили и приезжали для свидания со мной многие мне незнакомые и несколько знакомых, с коими я в юности моей вместе обучался и которые теперь служат при разных по губернии местах, то секретарями, то заседателями в палатах, и как сии знакомые мои были то коллежскими асессорами, то надворными советниками, то не преминули они позавидовать как моему чину, так и двум на мне тогда бывшим орденским крестам; я им, напротив, сказал, что у нас в П… и то, и другое совсем не в диковинку. Правда, провозгласили они, мы не только слышали от вашего братца, но и от многих других, в П... бывших и с вами там познакомившихся, что вы как о чинах, так и об орденах нимало не заботитесь, а получаете их, когда вашим начальникам вздумается их вам дать; мы знаем и то, что вы несколько раз и в том, и в другом были обижены и при всем том молчали; мы наслышались о трудах ваших должностных и читали многие ваши полезные переводы печатные; но многие уверяли нас и в том, что вы не искательны и только любите дома заниматься книгами. Я им отвечал, что хотя кресты и приятны мне, но чин в тягость по недостаточному моему состоянию. – Однако посещения сии задержали меня почти до одиннадцати часов и отняли у меня время, которое я намерен был посвятить на слышание литургии в церкви Благовещенской, в приходе коей я родился и в которой надобно было мне поставить рублевую свечу по учиненному мною обету в то еще время, когда мы, как было уже помянуто, сбившись в настоящей дороге нашей в страшную вьюгу, скитались несколько часов по полям, но напоследок, благодаря Бога! прибыли, однако, благополучно в ближнее селение. Сия преждебывшая деревянная церковь благовещенская также превращена в каменную: она пространна, и снаружи архитектура изрядная, но внутри темна. Мы застали только общий молебен, отправляемый теперь во всех церквах по предписанию Святейшего Синода, да вящее и вящее благоуспешно будет оружие российское, над лютым врагом в чужих краях ныне торжествующее славными победами. В церкви спросил я у брата, жив ли еще тот дьяк, который и вас, и меня обучал азбуке, Часослову, псалтири и Октоиху?[**] «Жив, но уже весьма дряхл; ему теперь около девятидесяти лет; однако ж при всем том не пропускает ни заутрени, ни обедни, ни вечерни». По окончании молебна сей маститый старости учитель наш общий сошел с крылоса, держась обеими руками за толстую и длинную палицу, впереди наискось предносимую, и делая самые малые и самые тихие шаги подобно больному, только что с постели вставшему. Мне ему нетрудно было узнать, ибо он в чертах лица почти ничего не переменился, красен, как и прежде, был, волосы на голове хотя и седые, но уцелели, но бороду отпустил, а прежде брил оную. Я спросил его: узнал ли он меня? Смотря на меня, он несколько секунд пребывал в безмолвии, но, увидя стоявшего подле меня брата, сказал ему: «Конечно, ваш брат Р. М. Ах, как вы переменились в лице, как уже постарели; вот мы еще по сих пор бродим по земле, а вам обоим не дожить до моих лет». «Сколько Богу угодно оставить нас на сем свете». Да, и мой сын почти уже состарился преждевременно, точно преждевременно; что его за леты? (надобно знать, что и сыну его лет под шестьдесят); нет, продолжал он, мы в ваши леты только еще начинали жить. – После разных других обоюдных вопросов и ответов сей старец сказал: прощайте, мне пора идти отдыхать, чтобы не упустить вечерни; навестите меня, старика, в последний раз; может быть, нам уже более не видаться на сем свете, ибо вы опять отсюда уедете и, конечно навсегда». К немалому сожалению моему, не удалось мне его навестить по кратковременному моему там пребыванию. Тут же увидел я и другого знакомого мне старца Ш..., бывшего некогда губернским казначеем в течение многих лет; но и сей довольно еще бодр, хотя и согбен немного бременем лет своих. У него-то еще брат мой, по словам его, учился писать в то время, когда сей старец исправлял губернского архивариуса должность, по тогдашнему немаловажную и весьма заботливую. У нас в городе, присовокупил брат мой, довольно есть восьмидесятилетних стариков прежнего простого воспитания, но теперешнего люди не живут долго.

Из церкви, по желанию брата, поехали мы с визитами, и были, во-первых, у незнакомого мне отставного артиллерийского генерала Т…, который после обыкновенных приветствий спросил у меня: какие привез я новости из П…; и тогда речь зашла о теперешней войне, о сражениях, о шествии наших войск вместе с союзными к реке Рейну и за оную. Легко было мне приметить, что он великий охотник до рассказов; вдруг приплел к тому походы свои во время бывших при Екатерине II с турками прежних браней и, сравнивая тогдашние военные действия с нынешними, сильно критиковал сии последние; не забыл распространиться и о славной Кагульской битве, а особливо о действии нашей артиллерии, которая тогда, по словам его, явила чудеса. Многоглаголание его причинило мне скуку, и я, во избежание оной, улучив приличную минуту, встал с места и начал с ним прощаться. Жалею, что вы так слышите; прошу ко мне жаловать; а меня в рассуждении взаимных визитов извините: братец ваш, которого я за честность его и прямодушие более всех в нашем городе почитаю, уважаю и искренне люблю, скажет вам, что я по старости своей никуда из дому не выезжаю. Выехавши из его двора, сказал мне брат: не правда ли, что он большой говорун? «Правда, правда». Но впрочем, он человек добрый и справедливый; ни в собрания, ни в гости ни к кому не ездит; однако в доме к нему много первостатейных наших господ собирается; обо мне часто отзывается, когда идет речь о наших право правящих, что ежели бы у всех них в совести недрилась справедливость и правосудие было соблюдаемо ими так, как соблюдает оное Ц…, тогда бы в наших архивах было мараной бумаги тремя четвертями менее и споры и тяжбы в той же пропорции уменьшились. «Подлинно отзыв таковой хорош»; но зато, подумал я в себе, любезный брат, ты был и будешь всегда беден благами земными и, конечно, не выстроишь себе каменного дома, как выстроили прочие судьи; а богат ты только чадами. – От артиллерийского от славного генерала чрез улицы две заехали к вице-губернатору Муратову, который прежде служил у нас при иностранной коллегии, также непоследнему краснобаю, низкопоклонцу и до чрезвычайности любящему говорить о служении своем в канцелярии кн. З…, кн. Александр. К… и гр. В... Что он наговорит мне тьму красных речей, наделает множество комплиментов, войдет в подробное исчисление своих политических подвигов по прежней службе своей и буде во всем том, по обыкновению своему, на меня, яко самовидца, ссылаться; все это мог я наперед себе вообразить и думал, что он тем захочет повеличаться только пред моим братом, в чем я на удачу и брата предварил, с тем, чтобы при том с рассказов его повеселиться. Но тщеславие его в сем пункте не имело границ. Мы застали в пространном его кабинете человек пять, по-видимому, людей чиновных, в орденах, важных, судя по внешности, но мне вовсе незнакомых. Едва сделаны были краткие приветствия, как он, обратясь к тем посетителям его, сказал: вот мой сослуживец и сотрудник петербургский; он знает, какие отправлял я там важные должности письмоводителя при кн. З… и проч., и проч. И с таким жаром вошел в сию до собственной особы его касающуюся материю, что я уже за него начал несколько совеститься и мешаться, недоумевая, подтверждать ли, когда он на меня ссылался, его слова, или отвергать оные, или молчать, ибо он чрезмерно уже увеличивал иное, другое же представлял совсем в превратном виде, а иное было им только вымышленное. Я за лучшее признал молчать, покивая иногда головой, что могло знаменовать и подтверждение, и отрицание, и благодаря внутренно его скороречию, ибо он не оставлял для меня междувремия никакого, чтобы и мне можно было успеть что-либо словами выразить. Наконец, мы с ним расстались и дали ему свободу доканчивать пред оставшимися у него гостями, без зазрения совести, историю о великих его министерских подвигах. Брат мне на дороге сказал, что он нередко и с ним о петербургской своей службе разговаривал: он теперь по жене богат; однако казенною палатою правит хорошо. «Я не отъемлю у него дарований; но думаю, что у него, конечно, есть какой-нибудь хороший руководитель». Есть, и именно исправляющий секретарскую должность в казенной палате надворный советник К…, который женат на двоюродной нашей племяннице, и скажу тебе наперед, красавице; он-то был сперва наставником его: сей племянник наш человек ученый, а притом ловкий; ты его увидишь, и он, конечно, тебе понравится. Сверх того и при советнике в казенной палате люди весьма знающие должность свою, а особливо губернский казначей, преемник мой, Р... . О! Сего я коротко знаю; он часто приезжал прежде с отчетами в П… и за исправность его был любим прежними генерал-прокурорами, а особливо кн. Алекс. К…, который его многократно уговаривал остаться при нем по счетной части; да какого он теперь чина?». Коллежский советник. Он подлинно неутомим в делах и имеет дар разрешать дела самые многосложные и самые запутанные.

Мы еще посетили генерала, также отставного, почитающегося в той губернии богатым помещиком: он мне был несколько знаком в П… . Теперь поставляет в казну горячее вино и заводит суконную фабрику. На что ему посредством министерства внутренних дел отпущена из казны знатная сумма, будто до трех или четырех сот тысяч. Только жаль, что за всеми такими выдачами денег из казны на сей предмет нет порядочного сукна собственного в нашем государстве, несмотря на частые о том провозглашения в «Северной Почте».

После того заезжали к губернскому прокурору Л…, с которым я имел случай познакомиться в бытность его в нашей столице и о котором здесь еще прежде от посторонних людей слышал, что он, не желая сквернить рук своих взятками непозволенными, для содержания многочисленного семейства своего занимается покупкой и продажей лошадей, от чего имеет хороший барыш; впрочем, он казался мне человеком добрым и весьма сведущим в делах по должности своей

За сим напомнил мне брат ехать к губернатору; но мне рассудилось отложить свой визит до другого дня; да и время уже приспело ехать на званый обед к нашему соседу К…, человеку, придерживающемуся малороссийских обычаев и наречия, остроумному, замысловатому и мне издавна знакомому.

Возвращаясь домой по нашей Рождественской улице, указал мне брат дом советника гражданской палаты Пл…, служившего здесь некогда адъютантом при Ф. Гр. (а ныне Св. Кн.) Н. Ив. С… и потому мне давно знакомого. Заедем к нему на минуту, сказал я брату. «Пожалуй, заезжай один». А почему не вместе? «Ты знаешь по моим письмам, к тебе писанным, что моя и его жена при жизни их были между собою не в ладах, а с тех пор и между нами пресеклось прежнее нашего долголетнее и, можно сказать, дружеское знакомство». Но теперь нет уже на свете ни вашей, ни его жены, следовательно и причина разрыва вашей дружеской связи должна кончиться – заедем: он был мне хороший приятель, а вам еще более, нежели только приятель. «Но он, сделавшись чрез женитьбу богатым, стал теперь и кичливым». Что мне до его кичливости и богатства; я наверное знаю, что он до чрезвычайности будет рад и мне, и вам: он же вас прежде всегда уважал; вы были некогда его мантором по просьбе покойной его добродушной матери, и наконец, вы же с покойной женой вашей и женили его на богачке». «Так бы ему и следовало наперед стараться о возобновлении нашего прежнего знакомства: он моложе меня и летами, и службой, и…» И чином, хотите вы сказать. «Да, точно так». Все это очень хорошо, но заехав к нему вместо со мной, вы тем ни малейше не утратите вашего преимущества, напротив, тем обнаружите чистосердечие свое или, на худой конец, сим поступком дадите знать, что вы единственно меня ради к нему заехали; впрочем, я совершенно уверен, что сие самое должно непременно послужить к скорейшему вашему друг к другу благорасположению и восстановлению потерянной между вами взаимной приязни дружественной. Наконец, по усильному моему в том настоянию, брат на то согласился. И когда мы вошли в столовую, он, выбежавши из приемной и увидя нас обоих, в такое пришел изумление и замешательство, что минуты две простоял безмолвно с распростертыми руками, не зная, с кем прежде обняться, со мною ли, или с братом. Я не замедлил вывести его из сего положения и потом дал ему волю изъясниться с братом; но сие весьма скоро кончилось и он ко мне сказал: сколь несказанно рад, что приезд мой доставил ему наиприятнейший в жизни его случай видеть опять у себя в доме после столь долгого времени наилюбезнейшего из людей, наипочтеннейшего и всегда им почитаемого и уважаемого моего брата; просил усильно остаться у него откушать, чего, однако, нам не можно было сделать, и заклинал нас оказать ему эту честь завтрашний день. Тогда уже спешили мы к нашему соседу на обед.

Я уже упомянул, что он во всем придерживается старинных малороссийских обычаев; он также и столом угостил нас совершенно малороссийским, весьма обильным. Потчивая нас доставляемыми туда из Таганрога винами Алонским и Санторинским, кои, однако, весьма вкусны, и первое почти столь же крепко, как и мадера, не погневайтесь, сказал он, что у меня нет дорогих ваших петербургских вин; вместо их прошу отведать наших домашних наливок; и сии были у него очень хорошо приготовлены. Но вящее удовольствие мне принесли непринужденная веселость и чистосердечная откровенность хозяина, хозяйки и детей их, из коих старший  сын был тогда университетским магистром по части физических наук, средний секретарем в университетском совете, а меньший обучался еще в гимназии, да одна дочь, девица пригоженькая лет шестнадцати; все они также замысловаты, как и отец, а особливо средний сын, и, по-видимому, в угоду ему употребляют малороссийское наречие, которое меня, по отвычке моей от оного, почти при каждом их слове приводило в смех, точно так, как сперва меня смешило наречие в великой Польше, пока привык к оному мой слух. После обеда, приметя в другой комнате фортепиано, сказал я хозяину: этот инструмент не малороссийской работы. «Да, это новая прихоть наших времен, однако нельзя уже без нее обойтись, коли у всех завелась: в старину девицы наши не знали ни на каких инструментах играть, а больше чистеньким, тоненьким, приятненьким голоском певали», – и тогда же велел дочери своей играть и петь украинские песни, кои мне очень понравились; она имеет голос хотя негромкий, но чистый, нежный, ровный и согласный. Потом и меня заставили на фортепиано играть, а наконец, и все трех племянниц моих, из коих средняя очень хорошо и проворно, а другие обе изрядно играют. Я провел послеобеденное время наиприятнейшим образом среди любезного, веселого сего семейства. – Ввечеру опять собралось у нас в доме много знакомых и незнакомых мне гостей, просидевших за полночь.

В следующий день поутру прислал губернатор ко мне так именуемого своего ординарца спросить о моем здоровье и пригласить меня к обеду. Я велел сказать, что скоро сам лично увижусь с ним. Спустя несколько минут после того увидел я в окно въехавшую к нам во двор карету, в шесть лошадей запряженную. «Что это значит?» Племянницы сказали: верно сей гость генеральского чина. «Да разве у вас особы сего чина всегда цугом ездят?». Иные почти всегда, а особливо генеральши. – В самом деле явился вице-губернатор (статский советник) с секретарем казенной палаты К…, с нашим племянником, и, по приветствии севши, опять наговорил мне весьма много о своей службе казенно-палатской, хвалил, однако, прилежность, знания, рачительность и неутомимость в делах нашего племянника, и что постарается скоро доставить ему следующий чин коллежского советника, также место советничье в казенной палате и крест Владимирский. Мне надобно было за такую к нему милость благодарить его и просить о скорейшем всего того исполнении. Потом не преминул он выхвалить и брата моего службу долговременную, усердную, ревностную, честную и беспорочную, с изъявлением, при том, своего сожаления, что губернатор не представляет о нем Государю Императору к заслуженному им по всей справедливости награждению, хотя все в губернии знают, что брат ваш один только трудится в губернском правлении, ибо товарищ его был прежде здесь врачом и дел производить не может и не умеет, а определен в должность советника губернского правления по благорасположению к нему губернатора; что брат ваш, во время прохода чрез здешний край многих полков, один занимался продовольствием, их провиантом и всем нужным, что в сем случае перешли чрез его руки сотни тысяч рублей, что по его усердию и радению закупка и поставка хлеба и прочего была для казны самая выгодная и самая дешевая, чему все мы удивлялись и хвалили бескорыстие и совершенную честность его, что всему представил отчеты самые верные  и самые исправные, что он часто посылаем был в уезды для учинения на месте многотрудных следствий по разным уголовным и гражданским делам презапутанным, но старанием его или там же к концу приведенным или представленным начальству в таком истинном виде, что уже легко было привести их к концу, и проч., и проч. За такое его принятие участия в жребии брата моего не мог я не изъявить ему искренние мои благодарности и, присовокупив сожаление мое к его, о необращении внимания со стороны главного начальника губернии, спросил: неужели брат мой сам не смеет о всем том ему говорить и чаще напоминать. «Мы знаем, что со стороны братца вашего было ему говорено, а от него обещано исполнить все по желанию его, но по сих пор мы не видим тому никаких плодов». Так я еще попытаюсь представить ему о том без всяких околичностей. «Вы очень хорошо сделаете; и я уверен, что он скорее уважит вашу просьбу, нежели чью другую». Дай Бог!

Едва распрощался я с сим посетителем, как опять увидел остановившуюся на улице у наших ворот цугом запряженную карету. Племянницы сказали мне: это экипаж генерала Хорвата. Боже мой, помыслил я, что за пышность, что за пустое тщеславие! Довольно было бы и пары лошадей для разъезда в небольшом городе, каков Х... Сей отставной генерал, будучи связан родством со Св. Кн. З…, который тогда, как носились слухи, находился будто бы при Государе в числе любимцев, друзей и искренних советодавцев, не принимавших, однако ж, никакой настоящей или особой должности, столь много тем тщеславился и так занялся, что, просидевши у меня около полутора часа, о нем только одном и говорил; наконец, не оставил в кратких словах жаловаться на губернатора и других в губернии право правящих, описывая некоторых из них характеры и деяния, а особливо председателя уголовной палаты Манстеля, мне предовольно знакомого. Когда же он уехал, племянницы мои не замедлили мне сказать, что сей генерал почитается в городе первым самохвалом, что самое я и без их о том меня извещения мог очень ясно видеть. За сим приезжали ко мне четверками шестиклассные; а наконец, опять цугом, помянутый Минуер, который, хотя только шестого класса чин имеет, но, будучи президентом и считаясь в сей должности зауряд с пятиклассными, не оставляет пользоваться правом разъезжать по городу шестернею. Сей спросил меня: виделся ли я с губернатором? «Нет, но сейчас намерен к нему ехать». На чем? «На паре». Мой экипаж к вашим услугам (надобно вам приметить, что он лифляндский немец). «Покорно благодарю». Пожалуй, оставь все церемонии: ведь мы давнишние петербургские знакомцы». «Да к чему мне тщеславиться чужим  экипажем, к чему наряжаться в великолепные павлиньи перья; как-нибудь и на братниной паре дотащусь к вашему первенствующему начальнику». И так вы увидите нашего буку, нашего … . «Какая причина тому, что вы им недовольны?» Услышите сами, поживши у нас несколько времени. – Тут подоспели еще новые посетители, от которых я едва в самый полдень мог отделаться.

Коль скоро подъехал я к крыльцу губернаторского дома, плутишка мальчик, подбежав к моей карете, сказал, что Ив. Ив. уехал обедать к Г… (отставному надворному советнику, богачу, великому охотнику до лакомого стола, как я после сам то узнал). «Не может быть, теперь еще только первый час, и он верно дома». Право, право, выехал из дому. «Право, право, а пойди лучше скажи Ив-ну Ив-чу, что приехал к нему такой-то и что ежели он теперь со мной не желает видеться, моя нога не будет в доме его во все время, сколько я здесь ни проживу; пойди же и скажи ему все мои слова». – Вскоре за сим подходит к моей карете другой слуга и говорит: пожалуйте. Губернатор принял меня с отверстыми руками, рекомендовал меня своей жене и, поговоря со мною несколько о Петербурге и жителях его, отозвался, что хотя и просил меня откушать у него того дня, но как я ничего на сие не сказал, он со своею женою решился обедать у Г… . Я пред ним извинился, что еще вчера дал слово обедать вместе с братом моим у П…, старинного моего приятеля. Да, я виноват, что забыл велеть звать и вашего братца; право виноват. Потом просил меня побеседовать с его женою, а сам вышел одеваться. Сия вопросами своими меня закидала; она хотя уже и не слишком молода, но довольно еще сохранила румяную свежесть лица, умеет делать приманчивые улыбки и приятными женскими уловками не скудна. Я уже прежде много слышал здесь о любовных ее похождениях, и что она мужу своему доставили губернаторское место посредством друга ее в …, дяди бывшему министром внутренних дел гр. К…, определившему его тогда к сему месту. Впрочем, она женщина умная, умеющая управлять крутым, суровым нравом своего мужа и, по словам других, хитрая, искусная притворщица, могущая играть разные роли, смотря по обстоятельствам, чему я и сам был после свидетелем очевидным сего года, когда она приезжала сюда в столицу хлопотать об отставке своего мужа и даче ему пансиона восьми- или десятитысячного.

От губернатора заехал я к брату в губернское правление, где он вручил мне письмо из нашей столицы от моих детей, писавших ко мне, что они здоровы и оставленный мною меньшой также начал выздоравливать, извещая меня при том о смерти Гурьева, славного нашего профессора математики, о кончине которого я крайне сожалел, о выезде в чужие краи Государыни Императрицы Елизаветы Алексеевны во время самой сильной тридцатиградусной стужи, со вложением других писем от моих приятелей, а также одно из Ростова в Петербург, ко мне отправленное от жены генерала Княжнина-старшего, покойной жены моей двоюродного брата, весьма опасно раненного на жестоком Бородинском сражении: в сем письме известила она меня о страданиях своего мужа, пролежавшего после первых врачебных перевязок раны его восемь месяцев сряду на спине, не вставая с постели, и что из глубокой еще раны вытянуто уже до тридцати небольших косточек, отщепившихся от большой лядвенной, что рана никак не заживает и по мнению врачей, Бог весть, когда исцелится. – Се! помыслил я, плоды храбрости! Письмо сие дал я прочитать моему брату, который после того произнес сии слова: счастлив еще мой сын Прохор, хотя еще и поныне мною оплакиваемый, что после опасных четырнадцати ран, как писали ко мне, полученных им на сражении под Смоленском, вскоре преселился в горнее жилище и тем избавился от подобных страданий и мук. Тогда он и я пролили несколько капель слез, непроизвольно из очей наших истекших, – о бедствиях бренного человечества.

После того мы очутились в доме общего нашего приятеля П…, истощавшего все возможные ласки на принятие нас самым дружеским образом. Он также спросил меня: был ли я уже у губернатора? «Сегодня только имел честь свидетельствовать ему свое почтение». Как он вам показался? «Я с ним еще в П… познакомился». А супругу его Д. И. видели ли – какова она? «Еще и поныне прекрасная, вежливая, до крайности учтивая». И взят… «Знаю, знаю, что вы сказать хотите: что многие судные дела посредством ее разрешаются и тяжбы оканчиваются, что она даже нередко бывает примирительницей между супругом своим и ссорящимися с ним за его суды и пересуды неправые, и она, кажется, поступая таким образом, хорошо делает. Правда, без ее ловкости давно бы ему не усидеть на месте, а особливо за его тяжелый, не говорю грубый, нрав и пристрастие к тем, коих за дела их лукавые надлежало бы переместить в Сибирские страны. Но как сообразить ваши слова с усердием к нему обоих сословий ваших, дворянского и купеческого, кои поднесли ему добровольно в дар шестьдесят тысяч рублей?» Это дело немногих особ, преданных ему по известным нам причинам, прочие же хотя нечто малозначущее и дали, но весьма неохотно и даже с негодованием на сей побор совсем неуместный и противозаконный. «Но он принял дар сей с дозволения Государя». Знаем, как исходатайствовали у царя сие позволение покровители его и милостивцы петербургские, а особливо благоприятели супруги его старинные; знаем и то, что без сильного содействия ее не бывать бы ему никогда здесь губернатором: я сам у вас в П…. много лет жил и хорошо знал о тамошних ее связях и похождениях, кои одни могли ему проложить дорогу к здешнему губернаторствованию его. «О, несчастный ваш губернатор; он, как я вижу, не многими здесь любим». Скажите лучше никем, ниже приверженцами своими, кои только по гнусным интересам кажутся в глазах к нему преданными, но за глазами говорят о нем много весьма невыгодного для славы его губернаторской. Но перестанем о сем говорить, а сядем лучше за стол – мы, все три вдовца.

Угощение яствами было самое роскошное; вина дорогие в изобилии: – понтак наилучший, мадера, малага, бишоф отменного вкуса, венгерское старое, которым наиболее снабжает х… их жителей вышедший в отставку профессор Стойковиц, выписывая оное в большом количестве прямо из Венгрии; – прекрасное Цимлянское, вкусом несравненно превосходнейшее теперешнего нашего подделываемого шампанского, за бутылку которого платят здесь в столице от 5 до 20 и 25 рублей, – редкие наливки, также хорошими виноградными винами (а не пенником, как в старину бывало) налитые на разные ягоды. Боже мой! Что за роскошь при всей и там уже внедрившейся дороговизне в напитках дорогих, судя по отдаленности сего места от Петербурга, Риги или Ревеля, и в котором, однако, для услаждения гортани все то можно найти, что и в сих торговых приморских городах. Прежде во всей Малороссии очень редко кто употреблял виноградные вина. Более всех, однако, было известно волосское вино, а венгерское редко, и то единственно одним богачам. Со времени построения Херсона начали привозить Архипелажские вина, и самым лучшим и дорогим почиталось Кипрское. Но теперь нельзя не удивляться, видя на столе множество разных вин, привозимых туда сухим путем из отдаленнейших северных мест, в кои наперед из-за моря привезены были. Кто только хотя немного жил в Петербурге, уже старается иметь у себя на столе и вина, в сию столицу иностранными купцами из чужих краев доставляемые. Так я видел у всех тех, у коих мне случалось обедать и которые, по тамошнему образу мыслей большей части людей, имеют жить по-просвещенному или, лучше сказать, по моде.

После обеда провели мы время у сего нашего приятеля почти до самого вечера в разных разговорах о старине, о казаках – предках наших, о заселении пустых украинских степей, для воспящения татарских набегов на российские первобытные пределы, в царствование Царя Алексея Михайловича, и что на сем некогда голой степью бывшем месте стоит теперь град, населенный многочисленными жителями, украшенный великолепными храмами Божьими, огромными публичными зданиями, частных людей строениями нового зодчества и в котором находятся духовные и светские училища с университетом, все высшие познания физические и нравственные объемлющим, дворянство и купечество богатое, всякого рода ремесленники зажиточные в покойных и чистых домах, и что всему этому положили основание казаки, из-за Днепра от угнетения поляков удалиться сюда принужденными себя нашедшие; о том, что многие казаки, в первобытии своем люди свободные, записаны, не говорю в подушный оклад – это по новым учреждениям быть может дельно и законно, хотя не совсем справедливо, ибо предки их с пролитием крови ограждали границы и безопасность жителей России великой, – но в крепостные – и проч., и проч. Тогда брату моему вздумалось ехать вместе со мной навестить больного товарища своего, советника губернского правления Мкрц. «Что вам у него делать, – сказал хозяин наш, – погостите лучше у меня: разве что желаете слышать от него о валковской кровопролитной битве, после которой, оставшись целым и невредимым, захотел сделать себе политическую болезнь, ибо от телесной всеконечно давно мог бы себя и сам исцелить, быв прежде в течение многих лет эскулапом». Кстати вспомнили о сем несчастном валковском происшествии; я слышал о том, что в П…: пожалуйте, расскажите, как это было. «Вот как: в уездном нашем городе Валках и в лежащих около него селениях жили пленные турки, между коими находился и один их паша. Чрез сей город проезжала госпожа Х…, имевшая при себе двух попавшихся к нам в полон турчанок, коих увидев, именные турки, по городу бродившие, обступили ее карету и требовали, чтобы те две турчанки были отданы им, как единоземцам. Госпожа сия не хотела их выдать; но турки схватили их и отвели к своему паше, который на требование городничего отозвался, что он не хочет допустить, чтобы сии единоземки его были рабынями у помянутой госпожи, но берет их под свое покровительство и по освобождении своем из плена доставит их несчастным родителям их. Тогда бывший в сем городе для следственных дел почтенный советник – врач нашего губернского правления Мкрц…, видя таковую наглость пленных турок и происшедшую от того жестокую драку, приказал городничему собрать из окрестных мест множество мужиков с дубинами, отнять тех турчанок и сразиться с пленными мусульманами, коих и положено на месте до четырех сот человек. Губернатор, по получении рапорта о сем происшествии от своего достойного советника и любимца, немедленно отправил меня туда для исследования на месте сего дела, которое оказалось точно так, как я вам теперь в кратких словах о нем пересказываю. И вот от чего до сих пор болезнует г-н советник-врач, который, конечно, прежде не отправил на тот свет стольких людей своими лекарствами, сколько в сей раз своим приказом, по власти советничьей в уездном городе от него данным». – За всем тем мы, однако, были того же вечера у Мкрц…, которого я нашел тогда столь же здоровым, как и я сам в те часы был. Я приметил после его разговоров, что после вышепомянутого гибельного события он совестился и стыдился между собратиею своею показаться. Брат мой спросил его, скоро ли посетит он губернское правление? Не знаю, я все еще не могу оправиться. Тут жена его, показавшаяся мне в первых наших приветствиях, сущею тараторой, начала многоглаголить о разных с ним случающихся припадках, конечно, подумал я, или тобою, сударыня, сейчас только вымышленных. Но Бог с ними!

Приехавши несколько поздно ввечеру домой, нашли мы записку от председателя уголовной палаты М…, который в ней укорял меня в том, что разъезжал на обеды к другим непрезидентам и менее чиновным, что не оказал еще следовавшей ему прежде высокоподобной чести, что ежели завтра я не приеду к нему на обед, то он подаст на меня жалобу прямо в уголовную палату. Читая это, мы не могли не рассмеяться, и потому решили непременно в следующий день выполнить его требование. – У него застали мы довольно гостей обоего пола: он, как изрядный шутник, отрекомендовал меня своей жене, также довольно летней дочери и прочим всем мне вовсе незнакомым дамам: сказал, что я вдовец, а дамы сии то девицы, то вдовушки, указывая на каждую из них, не выключая и своей дочери, и все свободны и вольны располагать собой, выбирай любую, тебе будет приятнее вместе ехать в П… и тамо забавнее провождать время, чем одному, а вам, сударыни, скажу,…………(пропуск одной страницы 63 из-за нечеткости изображения)… и легкость, что оными, кажется, до клавишей не дотрагивается, и звук издают струны как-бы сами собою. Жаль только, что лицом незавидная и несколько старообразною кажется; но впрочем, как я от многих слышал, девица умная, скромная, поведения примерного, благочестивая, сострадательная и добродетельная в точном смысле сего последнего выражения.

Ввечеру того дня опять собралось у нас много гостей, между коими были древнего века родственники, напомнившие мне о юношеских летах моих, о забавах, резвостях и разных других, тогдашнему моему возрасту свойственных, играх и занятиях, что мне весьма приятно было слышать: иной говорил, что весьма хорошо умел спускать листовые змеи, другой – что очень метко сшибал бабки с кона, иной опять – что очень метко попадал свайкою в кольцо и проч. Касательно свайки, сказал я им, что мне, занимавшемуся с другими учениками сею игрою, один из них, по неосторожности, когда я стоял у кольца, бросил свайку острым концом прямо в ногу, из которой так много крови текло, что товарищи мои, а особливо неосторожный, испугавшись, бросились бежать за  цирюльником, который, пришедши, снял у меня сапог, приложил к ране губку и тем унял течение крови: мы, ребятишки, думали тогда, что он заговорил кровь таинственными какими словами, и почли его за колдуна. – В числе гостей были также и некоторые тамошнего университета русские профессоры, мне вовсе незнакомые, но с которыми я те вечерние часы с удовольствием провел в разговорах, наиболее касавшихся до учености, министра просвещения и при нем служащих, а особливо до М…, которым они, как легко можно было понять из их речей, не очень довольны были и, почти не обинуясь, охуждали пристрастие его к некоторым членам из ученого их сословия. Таким образом время текло до вечерней закуски. Надобно вам дать заметить, что по внедрившейся теперь и в тех краях дороговизне обыкновенных ужинов не бывает, разве нарядных, по каким-либо обстоятельствам даваемых, а поступают в сих случаях точно так, как и здесь у нас, то есть вместо полного ужина ставят на стол закуску и потчевают гостей сперва по рюмке водки, а под конец по рюмке вина Алонского или Санторинского. Профессоры, похвалив сие вино, спросили у моего брата, где он его достал? Университетский магистр, сын нашего соседа, отвечал им, что он купил для моего брата у профессора Нельдехена, выписавшего несколько бочек оного из Таганрога и продававшего ведрами. Удивительно, сказали сии русские наши профессоры, что все почти находящиеся при нашем университете иностранные ученые пустились во всякие промыслы и торговлю для скорейшего себя обогащения, не преминув при том много еще кое-чего, к сей материи относящегося, насказать насчет сих высокоученых торговцев, собратий своих, и не упустив к тому прибавить, что верно вышедший в отставку профессор Стойкович первый подал повод к сей профессорской продаже вина и проч. Однако и сей ученый господин винопродавец Нельдехен, подобно всем продавцам-обманщикам, хвалив крепость и доброту своего вина, смешав его пополам с водою, как то мы узнали, купивши у него в другой раз сего вина, и хотя посылали его переменить, только нам принесли опять водяное, как и прежнее, и деньги наши напрасно пропали. Он, конечно, видя большой расход на его вино, а особливо еще и потому, что уже много купцов начало туда съезжаться на приближавшуюся ярмарку крещенскую, подумал или расчел по-купечески, что и смешанное у него пополам с водою по причине многолюдства разойдется, а может быть, еще и логическое вывел заключение, что смешанное с водой вино, хотя и в большем количестве употребляемое, не столь тяжело для головы, сколько крепкое цельное, следовательно крепкого и цельного здоровее и полезнее для человечества. Однако господин Нельдехен продавал цельное вино прежде по 10 и 12 рублей, а смешав его пополам с водою, не только не убавил цен, но еще и возвысил оную до 15 рублей; в сем последнем случае сделал господин профессор непростительную ошибку против логики или, просто сказать, против заповеди: не укради, в обширном смысле добросовестными людьми приемлемой.

На утро следовавшего дня получил брат мой записку от губернатора, в коей он, приглашая к обеду брата и меня, не упустил сделать несколько выговоров на мой счет, что я по сих пор не удостаиваю его стола, а у других обедаю каждый день: мне это показалось весьма забавным, и я не мог не сказать брату: «Неужели я приехал в Х... удостаивать собою только обеденные столы? Я в пище не лакомка, ем только, чтобы жить, и не живу, чтобы есть». Однако, возразил брат, поедем. «Единственно ради вас, извольте».

До обеда губернаторского ездили мы в разные дома с визитами, и, наконец, завез меня брат к престарелому х…скому архиерею Христофору, которого застал я у закуски после выпития, как разумеется, рюмки водки, купно со стоящими возле него монахами, иереями и прочими причтами священно- и церковнослужительскими. Круг сей разнородных в духовенстве сословий, собравшихся вместе, – тут были черноризцы и бельцы, дьяки и пономари, – раздался и пропустил нас к его высокопреосвященству для принятия от него архипастырского благословения. После обыкновенной рекомендации, говорили мы о Петербурге, Москве и других городах, чрез кои я проезжал; о Курске занялся он очень подробно, так как прежде был там епархиальным архиереем, и весьма жаловался на все неудобства, какие терпит в Х... в рассуждении жилища своего и прочего, как, напротив, в Курске жил во всем довольстве и большем, нежели здесь, уважении, имел прекрасный загородный дом и проч. Он при всей своей старости показался мне мужем весьма умным и многосведущим, просил меня не оставлять его моим посещением, пока пробуду в Х…, а особливо побеседовать с ним когда-нибудь в послеобеденное время. Но жаль, что мне, за кратковремием и разъездами по гостям, не удалось иметь сего удовольствия. По выходе от него спросил я у брата, почему он жалуется на неуважение? «Он не в ладах с губернатором, или, лучше сказать, они меж собой сущие враги; впрочем, архиерей наш всеми здесь уважаем и почитаем». Да что это значит, все недовольны вашим мирским владыкою? «Поживешь далее, так услышишь еще больше».

Вот мы уже и у губернатора. В приемной у него было довольно гостей; некоторые из них занимались бостоном, сидя за тремя столиками; в числе игроков была и сама губернаторша, которая, как всему тамошнему городу известно, страстная до бостона охотница и просиживает целые дни и ночи, занимаясь сею игрою. Для составления партии в угодность ей всегда есть много приспешников, как говорят в прочих компаниях, что с нею, как с женщиной прекрасной и умной, очень приятно играть в карты и проигрывать, потому что она мастерски и притом весьма осторожно играет и умеет красноречиво и пленительно выражать мысли свои: это я и сам слышал. Все те гости были мне незнакомы, кроме занимавшейся картами губернаторши, и я должен был несколько минут играть сам с собой в игру молчанку, пока не появился туда дорогой супруг ее и не попотчевал меня с братом закускою, почти уже съеденною. Потом вскоре сели за стол, и тут люборечивая домовладычица, которой угодно было меня, как заметного гостя, подле себя посадить, закидала меня разными вопросами так, что я, по небольшой поворотливости и малой гибкости моего языка, едва мог кое-что немногое отвечать на ее вопросы, лившиеся из уст ее рекой. Двое молодых мужчин, подалее от меня сидевших, завели, кстати, речь о Сибири, из которой они ехали в Москву по своим делам; и я тогда узнал, что губернаторша в оной родилась, а супруг ее, служа там прокурором, на ней женился. Разговоры их, однако, ничего в себе любопытного не заключали, кроме некоторых маловажных жалоб на злоупотребления, в том крае внедрившиеся, на что губернатор, казалось, никакого не обращал внимания; напротив того, с сидевшим напротив него, как я после узнал, природным французом, университетским профессором словесности (какой? не знаю), начал говорить по-французски, постоянно запинаясь и с напряжением всех сил придумывая слова на иностранном языке для объяснения ему Указа, полученного им в тот день из Сената о делании впредь мерных бутылок на вино, полпива и другие напитки, и очень охуждал сие предписание сенатское: француз-профессор, человек лет под сорок, довольно статный и очень красивый, пожимая плечами и помогая ему объясниться, искусно в том ему потакал. Но мне, признаюсь, досадно было, что губернатор, как первенствующая во всей губернии особа, вздумал критиковать помянутый Указ пред чужестранцем, мне тогда пришло на мысль: какое сей француз должен будет иметь понятие о нашем верховном правительстве, когда сам начальник губернии столь невыгодно судит о нем и предписания его охуждает. Впоследствии сие негодование мое на сие охуждение губернаторское было оправдано тем, что я от некоторых тамошних чиновников услышал, будто оный француз-профессор почитается за тайного шпиона, хотя уже и находится несколько лет при университете в должности; правду сказать, где треклятый Наполеон Бонапарте не разместил их в России под разными наименованиями профессора, учителя, содержателя пенсиона, врача, музыканта, гофмейстера или дядьки, трактирщика, конфетчика, купца, привратника, офицеров, актеров, танцоров и проч., или шпионок под именем мадамы, смотрительницы за детьми, мамзели для такового же звания, комнатной девки, торговки модными нарядами, актрисы, певицы и проч. – все эти твари в несчастной России едят хлеб, уважаются, набивают карманы себе нашими деньгами и – шпионствуют; говорю «в несчастной России» потому, что мы безрассудную имеем к французам привязанность, откровенность и уважение, коих бы отнюдь не следовало бы к сим подлым и гнусным развратителям иметь, не только в теперешнее для нас, по их же милости, бедственное время, но и никогда – никогда.

После стола, за которым хозяйка (мне должно отдать ей всю справедливость) старалась меня угостить наилучшим образом, хозяин взял меня за руку, повел в гостиную и посадил около меня француза-профессора и незнакомого мне старика, за обедом почти ни слова не говорившего, человека благообразного и почтенного; все прочие гости купно с губернаторшею принялись опять за карты, а брат мой потихоньку уехал, сказав, что через час пришлет за мною сани. Тогда хозяин, отрекомендовав мне сих двух особ, из коих старика величал бароном Т…, уроженцем германским, просил меня говорить с ними по-французски, потому что профессор словесности имеет только на своем языке изъясняться. Я очень скуден, отвечал ему, в рассуждении сего языка; и когда по воле и поневоле должно было мне на оном говорить, француз-профессор не замедлил сделать мне лестное приветствие, будто я плавно и чисто выражаю мысли свои на его языке. Это первая приманка, подумал я, льстецов вашей братии, но вы, как искусные ловчие, предовольно известны мне, и я уже несколько раз обманут был вашими хитростями; посмотрим, однако, далее, как вы станете расставлять сети свои. И в самом деле, между нами тотчас начался разговор о войне, о кровожадном Бонапарте, о несчастной Москве: я не щадил ни Наполеона – главы мерзостных якобинцев, ни свирепых маршалов его, ни адской континентальной системы его, коею он всю торговлю европейскую разрушил, ни тьмочисленных по лицу земли рассеянных шпионов его, из коих несколько сотен поймали в Петербурге и других городах России, ни прежних, ни теперешних французских ухищрений, ни обманов, тонких и грубых, ни вероломства, ни клятвопреступлений[††], ни бесчеловечных поступков с бедствующими жителями покоренных им государств и областей, – так, что хозяин и француз-профессор, выпучивший свои глаза, с великим удивлением на меня смотрели, кроме старика барона, равнодушно, казалось, на меня взиравшего и слушавшего мои речи. А когда француз мало-помалу наклонял нас искусным образом перейти к разговору о войне персидской: я и тогда не преминул доказать ясно, что и сия наша война против Персии произошла единственно по адским пронырства и кровожадного честолюбца Бонапарта, дабы ослабить и изнурить Россию, так как и прежде по его наущениям производима была война шведская, а потом и турецкая, к нашему, однако, счастью, князем Кутузовым благополучно оконченная и последствием имевшая самый выгодный для нас мирный трактат, чему Бонапарте, по получении о том известия, никак не хотел верить, равно как и тому, что со стыдом бежать из Москвы принужден будет, а также и тому, что жестокая и проклятая его континентальная система и всеобщая его монархия рушится и аки дым исчезнет. Все мною сказанное, конечно, не было по вкусу француза-профессора; однако он, по свойственному землякам его бесстыдству, нимало не краснея, вздумал еще говорить и о прекратившейся торговле нашей с англичанами; и я на сие отозвался, что так одни только происки Бонапартиевы суть главной причиной бывшего нашего с Англиею разрыва и прекращения торговли с нею, и мы по милости тирана Франции и всего света терпим во многих вещах недостаток. После сего старик барон удалился; губернатор пошел его проводить, а я вслед за ним в столовую, где, обхвативши руками толстое брюхо его самым нежным образом, начал просить его самыми убедительными словами о представлении моего брата к пенсии за долговременную службу его; он мне дал честное слово удовлетворить мою просьбу и назначил день, в который б мы у него все трое вместе о сем деле поговорим и посоветовались, что после совершено было, и желанное представление о брате препровождено в Петербург, спустя недель шесть по моем из Х... отъезде.

От губернатора заехал я к купцу Зр… в прекрасный каменный дом, где тогда брат мой был. После обыкновенных приветствий вошел я с ним в разговор о внешней торговле нашей, в которой он показал весьма обширные сведения и, наконец, хвалился, что по милости Божьей производит торговлю свою успешно и счастливо. Да, сказал я, многие купцы в России, несмотря на прежний разрыв с Англией и продолжавшиеся поныне запрещения ввозить весьма многие чужестранные товары в пределы наши, очень разбогатели, и у вас в Х…, как вижу, все лучшие каменные дома принадлежат членам вашего сословия, все же господские дома деревянные и при том не очень завидные; ни сам губернатор, ни вице-губернатор, ни президенты палат и все прочие дворяне, здесь жительствующие, не имеют каменных домов: от чего это, спросил я, что купечество теперь несравненно более набогащается, чем когда-либо в мирное время даже и при открытой иностранной торговле? «От нашего рачения, деятельной промышленности и ловких по торговле оборотов». Правда – от ловких оборотов или изворотов; но не лучше ли сказать прямо: от непростительного послабления полиции, которая попускает вам за взятки продавать товары по ценам, как те вам на них полагает за благо рассудиться, а также от потачки вам пограничных таможен, а особливо в губерниях к Пруссии, Варшавскому герцогству и Австрийским областям прилежащих; ибо отчего же и таможенным служителям так скоро и так легко наживаться, если бы они не пропускали в Россию много товаров беспошлинно и не делились с вами теми суммами, как следовало бы вносить в государственную казну; я знаю, что все таможенные места на откуп, и платят за получение оных смотря по важности их, по пяти, десяти и гораздо еще более. «О! Вы слишком строго судите: торговли не должны стеснять; иначе она упадет». Я  в том согласен, но и торгующим не должно попускать своевольничать насчет многих угнетенных теперешнею дороговизною, а наипаче содержащих себя с семейством, иногда еще к тому и многочисленным, одним получаемым только жалованием ассигнациями, кои теперь почти пятую долю значат против того, что они прежде стоили. «Да разве служащие при казенных местах не вознаграждают себе убытка большими против прежнего взятками?» Так, есть сей грех, только не у всех и не везде; конечно, иные из них могут брать больше, иные меньше, а есть очень много мест, где никакого случая к взяткам быть не может, есть люди, хотя немногие, кои при всей своей скудости гнушаются оными и отнюдь ни за что не согласятся кривить душей или совестью при отправлении своей должности, и теперь при всех бедствиях наших и нестроении между правоправящими никак еще не можно сказать о всех их того, что сказал ……………: «Вси уклонишися, вкупе непотребни быша: несть творяй благо, несть до единого». – Сие и вышесказанное, по-видимому, не очень понравилось купцу: он молчал; и мы после говорили о предстоящей крещенской ярмарке, на которую немного съезжалось купцов за оттепелью, дождем и разлитием рек. Впрочем, он потчевал нас вкусными цельными заморскими винами. Брат мой, возвращаясь домой, сказал мне: на что ты коснулся до злоупотреблений по торговле; ведь нам того не исправить и не отвратить: этот купец всех других лучше и, судя по-купечески, честнее; он мне хороший приятель и при том благоразумен; может рассуждать о многих материях, кроме торговых; любит заниматься чтением полезных книг; у него довольно изрядная библиотека; он дружен с нашими университетскими учеными и часто с ними имеет беседы. Впрочем, и я скажу, что в теперешнее время купцы лучше всех благоденствуют.

В следующий день по усильной и неотступной просьбе обедал я с братом у капельмейстера университетского Витневского, о котором я уже выше упомянул; он имеет у себя в доме большую лавку для продажи разных товаров, а особливо………….., выписываемых им из Петербурга, Москвы, Вены, также торгует дорогими напитками, музыкальными инструментами, нотами; для делания фортепиан выписал из Москвы мастера немца, который по контракту должен ему одному их ставить и никакому другому без ведома его не продавать. В…ский – человек хитрый – поляк, и меня убедил сделать ему честь у него отобедать для того только, чтобы другие в том городе ведали, что он и в столице имеет знакомых, сколь-нибудь значительных; но при том имел еще другое в виду, именно то, чтобы я его здесь рекомендовал тем немецким купцам, у которых он берет товары на кредит, и в нужном случае поручился бы за него, как то он меня после обеда о сем самом просил наиуниженнейшим и самым ухмуренным образом. Подлинно, в Х…, сем новом вертограде наук, недавно насажденных, многие ученые более помышляют о торговле и скором себя обогащении, нежели о вящем преуспеянии в науках и знаниях по своей части: так-то сокровища земные для смертных привлекательны, что пренебрегают усовершенствованием наидрагоценнейшей части сугубого нашего состава – души разумной. В…ский признавался, что теперь от торговли своей несравненно более имеет прибыли, нежели прежде от преподавания уроков в музыке. – На вопрос мой: как может он производить в городе продажу товаров, не записавшись в купечество, отвечал, что хотя за несколько времени пред сим и были ко мне прицепки со стороны купцов, полицию же я с самого начала ублажил, но как я им дал хороший сытый стол, то они и оставили меня в покое, при том продаю у себя дома вещи как мои собственные и как для меня излишние и ненужные, а не на гостином дворе; однако в избежание всяких дальних хлопот думаю записаться со временем в какую-либо гильдию, смотря по обстоятельствам и торговым моим выгодам.

Последний вечер того дня и года провел я с братом и семейством его у губернского стряпчего Р…, человека очень зажиточного и, по-видимому, хорошо в дом свой пристряпчивать умеющего, ибо у него во всем было видно довольство, а за ужином в иных вещах даже и излишество. Он привлек меня в гости по неотступным докукам его жены, в Петербурге на свете появившейся и желавшей изустно от меня услышать что-нибудь о месте ее рождения: с нею-то я и занимался по большей части о сем для нее вожделенном предмете разговорами в продолжение сего вечера; она, бедненькая, в отдаленные от резиденции страны заточенная, не преставала изъявлять своего сожаления, что с мужем принуждена жить в небольшом губернском городе. Я ее утешал разными в губернских городов содержании выгодами, каких мы, жители столиц, лишены; но увидя, что все мои доводы в том остаются тщетными, и заметя из слов ее тщеславие и суетность, пристал терять напрасно свои убеждения и, обратясь к дочери ее, девице восьмандцатилетней, очень, очень изрядной, миловидной, полной, белой, румяной, сказал ей: Желаете ли вы, сударыня, побывать в Санкт-Петербурге, о котом матушка ваша столь много похвального говорит?». Весьма бы желала, но от нас очень далеко. «О! Как бы я там, – произнесла мать со вздохом, – могла дочь свою воспитать! «Да разве здесь худо воспитывают, – промолвил отец. «Пойди с здешним твоим воспитанием; ты только и обучил ее по-немецки». А вышивать, рисовать, танцевать и другим нужным знаниям разве ее не учили? «Но по-французски говорить не может». Великая нужда, что не умеет болтать языком безбожного, развратного народа, который от нас живет за горами далее, чем немцы; а сих у нас, благодаря Бога, гораздо более, чем треклятых французов, а посему немецкий язык нужнее твоего французского, которому может еще Варенька выучиться, если захочет: не правда ли? Конечно, папенька.

Только это будет, душа моя, против моего желания: ты знаешь, что я всего, что только францущиной пахнет, не люблю, не люблю. – После сих слов настала минута молчания и глубокая тишина. Брат мой первый отнесся ко мне, о чем также и батюшка просил, чтобы я с барышнею поговорил по-немецки. На самом деле оказалось, что она говорит чистым саксонским наречием, выражает мысли свои скоро и плавно; обучалась у немки в пансионе около пяти лет с малолетства. Когда я сказал, что барышня говорит по-немецки как настоящая немка, отец изъявил свое удовольствие, а мать, не проговорив ни слова, потупила вниз ясные очи свои. Тогда говорил я много насчет модного воспитания нашего французского. Не знаю, мог ли поселить в матери какие впечатления, кои были бы в состоянии исцелить ее от слепой приверженности ко всему новомодному; в заключении же сказал, что благонравие девицы есть истинный и непреложный знак наилучшего в свете воспитания. Сим кончились наши разговоры о французщине, толико любезной многим ……..(пропуск одной страницы)… к молебну, что самое и вице-губернатор делал. В самом деле он пришел в церковь не прежде, как уже оканчивалось молебствие, и, видя меня, сказал: бездельником буду, если сегодня я у вас не был, но вы уже из дома выехали. На что такие клятвенные уверения; я совершенно имею веру к словам вашим и благодарю усерднейше за сей вами подъятый труд и честь нам сделанную. – После молебна он тотчас уехал доканчивать развозку поздравительных билетов. Я с братом навестил архиерея, который в сей день за старостью и слабостью не отправлял богослужения. У сего почтенного, доброго старца между прочими особами, приехавшими к нему с поздравлениями, застали мы профессора философии Шаде, говорившего с архиереем по латыни весьма чисто, плавно и скоро. Брат мой познакомил меня с сим профессором, о великой учености которого я уже прежде довольно наслышался; просил его к себе; но это было первое и последнее мое с ним свидание, ибо он ко мне не пожаловал, а я после узнал от других, что жена его, а особливо после обеда, никуда из дома не пускает, зная его слабость, что любит по-ученому веселиться, а иногда даже и до излишества. Сей профессор, как мне многие после сказывали, был в Германии монахом и, бежав из монастыря, подробно описал в нескольких томах монашеское свое житие и другие монашеские тайны и все сие издал в свет. Также подтвердили мне другие профессоры, что он и кроме того много ученых книг написал и напечатал; и хотя я с ним кроме одного раза не видался, однако, он прислал мне уже сюда ко мне одно из новейших своих сочинений, в тамошней университетской типографии напечатанных на латинском языке: наставления философические, таковые же естественного права и читанную им пространную речь 25 декабря 1814 года о восстановленной свободе Европы. Слог его латинский весьма чист, не уступает ни в чем славному лейпцигскому (вечной памяти) профессору Эрнести, который почитается вторым Цицероном. Но оставим профессора Шаде.

От преосвященного владыки поехали поздравить мы губернатора, думая, что он уже из своего вояжа домой возвратился; однако же его не было еще дома и губернаторша только одна принимала поздравления. Все горницы были наполнены посетителями и – шумом.

По пути заехали мы в университет к ректору, у которого довольно много гостей застали. Он рекомендовал мне свою жену, которая очень, очень пригожа и молода, но щирая малороссиянка, и в разговорах, и в поступках. О сей ректорше рассказали мне после анекдот, всему тамошнему городу известный: «Муж ее почитается редким математиком, как то многие ученые меня там уверяли, и любит в свободные часы заниматься сочинениями, коих было изготовил уже несколько томов для напечатания. Обыкновенно просиживал он длинные осенние вечера и зимние в своем учебном кабинете, углубленный в свои математические выкладки. Молодой жене, недавно тогда за него замуж вышедшей, весьма не нравилось сидеть одной по вечерам без своего друга и, почувствовав однажды в высочайшей степени всю силу скуки, одиночеством причиняемой, входит к нему в кабинет, когда он писал, схватывает со стола все им приготовленные для печати сочинения и бросает их в огонь. Супруг ее, человек самого кроткого нрава, приходит от того в изумление и, остолбеневши, сидит неподвижно в креслах своих до тех пор, пока все труды его многих лет и многого бдения не пожрал немилосердный пламень». Более ли после сего происшествия занимается сей глубокий математик своею милою супругою или своими отвлеченными сочинениями, о сем ничего не говорят в городе. – Просидя несколько минут у сего почтенного ректора, вздумалось мне при сем случае просить его показать нам университетскую библиотеку и физические инструменты, которые покупал и собирал здесь Василий Назарович Каразин, бывший тогда правителем ученых дел у покойного министра просвещения графа Завидовского и против желания сего своего главного  начальника, хотевшего завести университет в Киеве, месте своего в юности учения, упорно настоявший учредить университет в Харькове, на своей родине, в первом источнике, из коего черпал он капли первоначального своего просвещения, усовершенствованного им после неутомимым учением, опытностью и деятельностью разума своего. – Итак, г-н ректор с несколькими профессорами повели меня в верхний этаж. Отворяется дверь, и я в себе ощущаю внезапные чувствования, напоминающие мне, что это те самые покои, где я в юности моей, за несколько десятков лет пред тем, провождал наиприятнейшие минуты у добродушного губернатора Морова (в университетском доме жили прежде сего губернаторы), где я сего достопочтенного старца и милых, добрых его дочерей забавлял игрою своею на новом тогда для Харькова музыкальном инструменте клавесинах. Вам известно, что я в то время первый в городе обучен был играть на сем инструменте и тем яко первый славился. Тогда окружали меня веселости, игры, радости, резвые шутки, смехи и разные безвинные удовольствия. – О! юность беспечная, всем трогающаяся, и всем утешающаяся. Приятно иногда о ней вспомнить. Осмотрев библиотеку и физические инструменты, прощайте, сказал я, господа ученые.

На дороге спросил я у брата о г-не Каразине и что желал бы с ним видеться. «Он теперь в Москве и видно занят своею филотехниею; он в нашем филотехническом обществе играет, по-видимому, первую роль». Кажется так, я в «Сыне Отечества» читал его рассуждения о разных к тому относящимся материях и не без вящего удовольствия, что и у нас есть люди, старающиеся о усовершенствовании земледелия, сельского домоводства, ремесел и всяких в общежитии необходимо-нужных изделий, если токмо все написанное им точно так же и на самом деле оказывается в большом виде, как в малом на опытах домашних. «Так говорят».

Объехав еще несколько домов, дабы сказать, поздравляем вас с новым годом, очутились мы в доме маленького иезуита Блвск…, так называют его в городе не токмо русские, но и чужестранные, а особливо профессора, по некоторым в обращении его подлинно иезуитским ухваткам, речам и ловким пререканиям. Он племянник того славного Блвск…, который лет за тридцать пять был в тамошнем коллегиуме учителем сперва поэзии, потом красноречия, а наконец философии, любил чрезвычайно вокальную музыку, сочинил множество духовных концертов и кантов, кои в юности моей нравились мне так, как теперь Бортнянского, и по кроткому и смиренномудрому нраву своему был всеми уважаем, любим и почитаем; умер игуменом Хорошевского монастыря. Вечная ему память! Сей племянник его также человек ученый и, яко маленький иезуит, очень вежливый. У него увидели мы Флвцк…, объехавшего всю Европу, но более в Англии проживавшего для усовершенствования себя в познании земледельческого искусства и к латинскому языку столь пристрастного, что после двух или трех русских слов говорит тотчас целые изречения на сем языке, нимало не заботясь, все ли слушатели его разумеют оный, и когда дадут ему знать, что никто не понимает сказанного им, тогда берет он на себя труд переводить по-русски латинские свои изречения. Но в похвалу ему можно сказать, что за вежливость его и красноглаголание все его любят, а за услужливость его весьма предано к нему тамошнее дворянство. Я думаю, что вы его у меня видели, когда он за пятнадцать лет пред сим жил в Петербурге и ко мне прихаживал для изражения своей латинщины, которой он меня тешил. – Как я в сем доме расспрашивал хозяина о старине, то брат мой, напомнив мне о прежнем моем учителе Хдвском, сказал, что он живет напротив в своем доме. Я тотчас послал своего человека узнать: у себя ли он? И ответ был таков, что он, отобедав (тогда был только в начале второй час по полудни), по обыкновению отдыхает. Хозяин мне сказал, что он уже очень устарел и ему гораздо за семьдесят лет. Я весьма сожалел, что при сем случае не мог с ним видеться; после того не доставалось мне быть в той части города.

Отсюда заезжали мы еще в два или три места. Не оставили также навестить и избавителя брата моего от жестокой горячки, профессора скотоврачебного искусства Пильгера. Сей после нескольких речей начал жаловаться на притеснение, которое делают ему тамошние врачи за то, что занимается иногда пользованием недугующих; но виноват ли я, сказал он, что мне удается вылечивать таких больных, коих они сами оставляют и от них отказываются: он мне много еще говорил о беспорядках университетских и заключил тем, что хотя и женат на здешней уроженке, однако опять намерен ехать в то место в Германии, где был профессором и жил спокойно; здесь же претерпеваю гонения и притеснения единственно по званию моему профессора скотоврачебного искусства, и как-будто я не могу иметь таких познаний во врачебной науке, как здешние врачи. Потом говорили мы о сочинениях, и он показал мне свои, печатанные под его именем в немецкой земле; жалел, что имеет из оных у себя по одному токмо экземпляру; обещал, однако, доставить мне речь, говоренную им на немецком языке в день тезоименитства Государя Императора нашего Александра I, о влиянии  сравнительной медицины на теоретическую и практическую науку врачевания человека.

От сего ученого человека пустились мы уже прямо к генералу Хрвту на обед, до которого еще, однако, с полчаса проговорили: он жил в Петербурге и поздно по-петербургски обедает. Мы застали у него множество гостей. Он чрезвычайно обрадовался нашим приездом, сказав, что, верно, обедаем или у Г…, или в…г…; тотчас рекомендовал своей супруге, в которой увидел я совершенную красавицу, каковых давно не видел между знатными, и после, сидевши за столом чрез две дамы от ней, имел случай на опыте узнать давно уже мудрецами сказанное: что в прекрасном теле обитает и душа прекрасная; как она смиренномудрена, кротка, тиха, учтива, ласкова, добродушна, в разговорах до очарования пленительна! Жаль, весьма жаль, что по отъезде моем, как она уже от сего бренного мира переселилась в вечный.

Обед был самый великолепный; во всем изобилии; злато и стребро на столе блистало; в городе говорят, что хозяин во время особых каких-либо пиршеств любит или славится угощать по-придворному: конечно, он имеет более четырех тысяч душ крестьян в той изобильной стране. Но также молва гласит и о том, что долгов на нем чрезвычайно много, и что по разрыве с Англией, взяв по представительству внутреннего министерства четыреста тысяч рублей на заведение суконных фабрик, года через два после сего не завел у себя ни единого стана. Так при мне тогда в городе говорено было: за что, однако, не утверждаю, а предаю вам слышанное.

После обеда хозяин, охотник до карточной игры, стал тотчас играть в банк с другими гостями, по-видимому, также любителями азартных игр; между ими отличались вышеупомянутый винный откупщик К…ий и некто, прозываемый Кривошеин, потому что шея у него в самом деле искривлена, от сего и голова его очень наклонена на левое плечо, фамилия же его точная Мш… . Хозяин, яко поставщик в казну вина, составил банк, вместо денег из нескольких ведер вина, высиживаемого в его деревнях, и ставки были очень значительны. По краткому замечанию моему пунтировщик-откупщик был уже в большом выигрыше, а поставщик промотал несколько сотен ведр; ибо я, приставши к дамским разговорам, более не обращал моего на то внимания и просидел несколько минут с ними, как между тем брат мой занимался рассуждениями о Тавриде со стариком бароном, с коим я обедал прежде у губернатора и который  там несколько лет жил, так как и мой брат при нашем резиденте Кнстнтве секретарем, уехали мы из сего дома роскоши и азартной игры.

Сделав после того два равнодушных визита в конец города в том самом месте, откуда неподалеку находится университетский сад, о котором прежде я здесь уже много похвального слышал, просил брат ехать смотреть его хотя бы токмо снаружи по причине зимнего времени. Возвышенное местоположение его весьма прекрасно; он чрезвычайно обширен и в летнее время должен составлять наиприятнейшую для городских жителей прогулку. Я не знаю, что именно в нем есть отменного, но говорят о многоразличных былиях, к натуральной истории и медицине относящихся. – Оттуда поворотили мы в город к той улице, где живет весьма ученый священник Николаевской церкви, который старанием, деятельностью и умом своим из сей деревянной церкви создал каменную во вкусе греческих храмов и который для меня и брата моего тем более достоин, что отец его, престарелый Благовещенского там прихода дьяк обучал обоих нас азбуке, Часослову, псалтырю и Охтоиху, и как я выше о нем упомянул, поныне еще на девятом десятке маститой старости здравствует. Достопочтенный сын его, между прочим, сказал нам, что до нашего приезда, только минуты за три возвратился от преосвященного владыки, которому читал проповедь свою, приготовленную им  для следовавшего Крещения, и что когда дочитал до сравнения Иоанна Крестителя с ангелами, он приказал ему сие уподобление вымарать, говоря, что сего в Священном Писании нет и что нам самим о таковых вещах умствовать не должно. Он еще сказал, что архиерей их престрогий цензор в рассуждении проповедей, кои там в разных церквах и по разным обстоятельствам говорят.

Устав от сих разъездов, просил я брата удалиться оттуда прямо домой; но ему вздумалось еще завести меня к двоюродной нашей племяннице, и как он говорил, не последней в городе красавице, которая без меня родилась, взросла, вышла замуж и двух деток на свет произвела; она в самом деле показалась мне очень миловидной, прелестной, ласковой, вежливой до крайности, благоразумной, кроткой. Муж ее до чрезвычайности был обрадован сим нашим посещением и не знал, чем и как нас угостить. Я провел с ним около часа в наиприятнейшем удовольствии.

Уже я думал после сего визитного труда очутиться у себя в доме, как брат уговорил меня забежать еще хотя на минуту к губернскому казначею статскому и кавалеру Н. П. Рмнву, мужу старому, пречестнейшему и редкого добродушия, здравомыслия и без учености весьма сведущему в разных науках, с которым я давно уже в Петербурге познакомился, когда он при покойных Государыне Екатерине и Павле I  приезжал сюда с отчетами тамошней казенной палаты и которого преждебывшие генерал-прокуроры по отменному знанию его казенных счетных дел оставляли у себя служить по сей самой части; теперь он, конечно, был бы здесь знатным человеком, если бы последовал их о том предложениям, но по любви к простой философской жизни и приверженности к своей родине не променял своего города на столицу. О нем тогда здесь отзывались все при счетных экспедициях служившие, что ни одна казенная палата не представляла так исправных отчетов, как Слободско-Украинская чрез господина Рмнва. Как я напомнил ему о многократных его приездах в Санкт-Петербург с отчетами, а при том и брат мой до него исправлял должность губернского казначея в течение тринадцати лет; то между нами нечувствительно началось рассуждение в важном тоне о экономии губернской и гораздо более часа продолжались. Все статьи разных сборов, все доходы, и нужные, и ненужные расходы, состояние и несостояние разных званий, платящих подушное или подати, описал он в таком человеколюбивом, философском духе, с толикою очевидною ясностью и ощутительною подробностью, что я непроизвольно должен был сказать: вам бы следовало быть министром финансов[‡‡]. Сей последний визит, признаюсь чистосердечно, был для меня самый приятный и самый почтительный. При сем том случае, когда говорила сердечная откровенность, а не сухая, на законах, нередко двусмысленных, основанная должность, почерпнул я понятия гораздо яснейшие, нежели какие имел прежде, о губернской экономии, о приходах и расходах, необходимых и мнимонужных или даже и по пристрастным видам чинимых губернскими властями.

Напоследок, слава Богу, приехали мы домой; и несмотря, что у нас много гостей сидело, бросился я на постель в своей горнице. Но минут чрез пять прислал брат мне сказать, что гости желают меня видеть и с новым годом поздравить. Я должен был просидеть с ними до полуночи усталый, сном томимый и непрестанно зевавший; не думаю, что я веселым гостям принес тогда собою много удовольствия; они просили меня поиграть на фортепиано, но я, извиняясь пред ними, представил честь сию моим племянницам, из коих средняя, по дарованиям своим к музыке, бегло и приятно на сем инструменте играет. В тогдашнем положении моем усталости совершенно оставила меня внимательная сила душевная: мгновения бытия моего непрестанно переменялись то бдением, то усыплением, и по отъезде гостей бросился я опять в постелю. Раздевание ободрило на минуту жизненные мои духи и дало мне время проговорить самому с собою: во всю жизнь мою, когда я был гораздо моложе, никогда и в самом Петербурге не развозил столько визитов, как здесь, в губернском городе, не по нужде, а из доброй воли и разве в угождение токмо брату; чего в сей день я не видел, чего не переговорил, чего не наслышался, каких при том же имел чувствований, суждений, размышлений?.. Уснул.

На другой день поутру явился университетский студент с билетами, прося удостоить посещением нашим их театр, на коем студенты намерены играть в тот день комедию. Благодаря его за сию сделанную нам честь, услышал я тогда от брата, что сей пригласитель есть сын бывшего моего старого учителя: я вступил с ним в разговор о науках, коим он  себя посвятил; из ответов его к немалому удовольствию моему увидел, что сын очень достоин добродушного своего отца; потом просил его изъявить родителю своему крайнее мое сожаление, что вчера не мог его видеть; а он мне сказал: извините батюшку, он бы у вас сам был, но поистине так стар и немощен, что почти всегда дома сидит, а при теперешней сырой погоде и совсем невозможно ему выйти из покоя. Подлинно, с самого Рождества Христова не преставала тогда продолжаться оттепель и дожди, от чего и реки разошлись при мне в другой раз. Однако мне не удалось в сей день посетить студентский театр, так как совсем не удалось быть и на вольном, на коем играют лицедеи, как от знатоков слышал, очень хорошо.

Вскоре за сим председатель уголовной палаты М... прислал человека звать нас к себе на обед. Я согласил брата ехать к нему пораньше, чтобы прочитать у него газеты и журналы; мы застали дома одну его жену, которая между чтением, часто прерываемым разговорами и суждениями о французах, мерзких их деяниях, пронырствах и шпионствах, сказала нам относительно сего последнего их ремесла вот что: нашего университета профессор словесности, француз, всему городу известный, в декабре месяце 1811 года привел к нам обедать своего земляка, путешественника по России; он рекомендовался на французском языке, но ??????????????????????????????????????????? из окрестных губерний съехались в то время множество господ для поздравления князя с успехами на войне и принятия в сих торжествах участия. Там-то и тогда еще началось наше знакомство. Мы немедленно после обеда к нему поехали и в самом деле застали его в постели лежавшего, но, по-видимому, не так опасно больного, как свояк его Мжстр нам описал, ибо он говорил, ибо он говорил твердым голосом и по словоохотливости его, довольно много. После обыкновенных расспросов его о нашей резиденции, о военных происшествиях и других подобных тому обстоятельствах, наконец, он сказал: «А я несчастный, убитый, страдаю и, может быть, скоро умру от злостного врага моего (губернатора); он всему моему злополучию причиною; вы же знаете всю мою с ним историю; он расстроил мое состояние, мое здоровье и теперь низводит меня в гроб». Я его утешал, сколько мог, и уверял его, что скоро встанет с одра болезни и по-прежнему здоров будет: так мне тогда действительно казалось; но я в том сильно обманулся. А как предречение его близкой кончины сбылось, которая была следствием гонения бывшего начальника его губернатора, то я о сем вкратце вам расскажу: «Сей Зврв был человек добрый, сострадательный, в обращении весьма учтивый, в разговорах приятный, но, к несчастью его, слишком словоохотливый и любивший блистать в речах своих красными словцами. Будучи советником в губернском правлении, жил с владыкой своим на дружеской ноге. И почти каждый день играл с его супругой в бостон, до которого она, как я выше упомянул, великая охотница. Однажды среди таковой игры при рассуждении игравших с ним вместе о некоторых до управления губерниею касавшихся распоряжений, желая более других польстить губернаторше, он сказал: «Вам, сударыня, столь прекрасной, столь разумной даме быть нашим губернатором». Сия речь показалась ей предосудительной для чести ее мужа губернатора; она ему о том донесла, и супруг ее в отмщение за то написал такое на его счет[§§] сюда к министру внутренних дел Гр… К…, который, не исследуя дела, прислал туда указ об отрешении Зврва от должности и о причислении его к Герольдии».

Следовавший день просидел я дома с милыми моими племянницами. Поутру только был у меня профессор скотоврачебной науки, который принес мне свое рассуждение о сравнительной медицине и говорил со мной откровенно о делах университетских, о зависти и пронырствах собратии его, и что он непременно решился опять в Германию возвратиться, хотя многие, по удачному его врачеванию больных, просят его там оставаться. Он в самом деле, как после писано, удалился в свое отечество, а рассуждение его читал я с отменным удовольствием и на каждой странице усматривал глубокие его познания всеобщей природы, а особливо состава человеческого и животных. Исследования его в сем отношении основательны и остроумны; читая его сравнения внутренних членов тела человеческого с внутренними членами тел разнородных животных, нечувствительно сам влеком бываешь к размышлению о неизреченной премудрости непостижимого Создателя всея твари. Я благодарю ему за те приятные минуты, коими я наслаждался при чтении сего сочинения его.

К обеду возвратившейся от должности брат сказал нам, что губернатор по болезни своей (у него открылась тогда рожа на ноге) сдал управление губернскими делами вице-губернатору, присовокупив к тому, что теперь дела скорее пойдут и мы успеем освободить многих из тюрьмы, кои содержатся в оной или совсем понапрасну, или по нерадению нашего начальника; между прочим, об одном таком несчастном, в тюрьме содержавшемся, именно волостном старосте, упомянул он, что сей страждет около года единственно за то, что донес на покровительствуемого губернатором земского исправника Н...го, расточившего казенных денег более двух тысяч рублей и не хотевшего оных возвратить в казну, и что когда мы по просьбе некоторых волостных обывателей, известных своею честностью и достаточеством, об освобождении его из тюрьмы на их поруки положили резолюцию удовлетворить сей их законной просьбе, губернатор сам вычернил в журнале ту нашу резолюцию и таким образом оставил его страдать долее. Всех таковых ужасных анекдотов, мною слышанных от разных особ, весьма много, но я не хочу утруждать вас оными, а только скажу, как я уже и прежде здесь слышал, что тамошний губернатор более пятисот уголовных дел запустил в течении многих лет. Положим, что в жребии каждого такового страдальца приемлют только пять особ участие, то выйдет страждущих 2500 человек в течении тех многих лет. О таковом нерадении его весьма громко здесь говорено было; но все ему с рук сошло, благодаря покровителям и супруге его умной.

В сей самый день за чаем среди братнего семейства вздумали мы оба войти в собственное наше состояние. Сперва судили мы о многих наших детях, о нашем неимуществе, кроме одного весьма недостаточного жалования, в рассуждении непрестанно возрастающей дороговизны, о вскормлении и воспитании наших отраслей, о нашем житии до сего времени пополам со скудостью, о перенесенных нами всяких неудобствах и неприятностях по причине сего самого недостатка в общежитии, принося, однако, при том искреннее и усердное благодарение Творцу всевышнему за все с нами в жизни случившиеся события и ниспослание на нас благодати, руководствовавшей деяниями нашими, никогда чести нашей не запятнавшими; не удержались от смеха над нашими значущими чинами, конечно, не покровительством, ниже угождением прихотям начальников, но единственно долголетнею (ибо и я уже более тридцати лет прослужил) службою, ревностью и усердием к оной снисканными, над чинами без имущества, хотя бы приличного. Между прочим, непроизвольно излетели из уст моих сии слова: что я, служа при иностранной коллегии, где должность не может доставлять никаких посторонних выгод, кроме одного не весьма обильного, конечно, ничем побочным и пользоваться не могу, но что его место могло бы приносить какие-нибудь плоды, кои без зазрения совести можно было бы собирать и каковыми другие при должностях ему подобных умеют составлять себе состояние, сохраняя притом честь и славу свою. На сие, не отвечая мне ни слова, он вышел из горницы, где мы сидели, и, возвратясь с бумагою в руке, сказал: если бы я не был тем, что я есть, то есть по должности моей справедлив и правосуден, то мне в сем городе неученому и со скудостью почти непрестанно борющемуся не подносили бы ученые таких од, как сия одна из прочих. Прочитавши в оной нелестную хвалу бескорыстию, справедливости, правосудию и человеколюбию его, я молчал, утешаясь тем внутренне. Потом он произнес: как можно продавать за деньги или другие тленные вещи небесное правосудие, которое мы, Богу и Царю служащие, под клятвой пред Всевидцем сердец наших испытателем соблюдать обещаем? «Всеконечно, заслужили вы в губернии вашей, как я уже от многих неоднократно слышал, имя человека честного, справедливого и правосудного; но при многочисленном семействе вашем и дороговизне вы одним жалованием никак не можете прожить без пособий». Правда, но пособия сии посылает мне, так сказать, сам Бог невидимо, и я поистине не знаю, от кого именно оные мне доставляются; в чем свидетельствуюсь тебе моими детьми. Тогда средняя племянница сказала: нам и теперь трем сестрам прислан пред Рождеством каждой по сто рублей в письме, в котором весьма учтиво только и сказано: посылаю вам, милые, любезные мои сей небольшой знак моего к вам усердия; но кто это прислал, догадаться мы никак не можем, и такие подарки мы не в первый раз получаем от неизвестных нам особ; иногда случается, что нам ночью, когда мы спим, присылают запас для домашнего обихода, оставляя оный нашим людям и не сказывая, от кого и откуда, ибо знают, если батюшка сведал, от кого точно, он бы назад к нему отослал, что и случалось несколько раз прежде, как то покойная матушка сказывала нам. «Вот тебе, присовокупил брат, истинное изображение чинимых мне неведомо кем пособий. Но сознайся, продолжал он, – что и тебе пособляет Бог, ибо я не понимаю, как можешь в Петербурге жить и содержать свое семейство, хотя и впятеро более моего жалованье получаешь, ибо тамошнее содержание нужное несравненно дороже здешнего: у тебя теперь с моим сыном тоже шестеро чад, как и у меня; ты прежних моих четырех по выпуске их из корпусов в разные времена одел и на дорогу всем нужным снабдил, чего бы я не в состоянии был сделать и за что я вечной тебе обязан благодарностью; еще и последних трех сынов моих твоему же предаю попечению и призрению; к тебе при удобном случае представлю их в столицу, да промыслишь о них, елико можешь и как Богу изволивши; одних только не пошлю к тебе дочерей трех, из коих, однако, покойная жена твоя, бывшая детям моим, у вас тамо воспитывавшихся, родною матерью, вечная ей память! хотела взять одну на воспитание и свое попечение; и наконец, за все твои братские одолжения скажу тебе, как здесь говорит весь город, что братская между нами любовь столь велика, как расстояние от нашего города до твоего жилища в северной столице. «Перестанем, – сказал я, – говорить о сей материи; принесем чувствия благодарных сердец наших в жертву всеблагому Провидению, о нас пекущемуся, и будем довольны скудным состоянием нашим. Доходы мои не закрыты: переведу какую книгу с немецкого или французского языка на российский в досужные от службы часы и напечатаю оные, вот и все мои взятки с собственного моего прилежания и знания, а более поистине нет никаких пособий к получаемому царскому жалованию».

После сей нашей беседы удалился я в свою комнату отдыхать; тогда пришло мне на мысль вообразить отроческие мои занятия и прогулки в окрестностях города; между прочим, вспомнил я о происшествиях моих в отстоящий от города на десять верст Куряжский монастырь на богомолье в день святого Георгия весной в мае месяце и в день Спаса летом, в которые времена бывают храмовые праздники в сем монастыре. В первый раз взяли меня туда старшие родственники на десятом году от рождения. Какая была для меня неописанная радость, когда мы на самой заре пустились из дома в путь и, взошед за город на именуемую так Холодную Гору, к западу лежащую, оборотили взоры свои к восходившему тогда солнцу; до тех пор я не видал еще издали города, и явление сие было для меня совсем ново, поразительно; мы тут несколько минут просидели, и потом шли уже, нимало не останавливаясь, по ровной дороге до прекрасной рощи, окружавшей тогда Куряжский монастырь. В сей роще увидели мы уже множество людей, под ветвистыми деревами сидевших; прошедши оную, представилась мне монастырская раскрашенная ограда с колокольней на ней, а вокруг ограды стояло множество шатров с разными ядомыми и питейными. Шатры, ограда, колокольня, роща, множество народа и ходившего, и отдыхавшего все сие казалось мне прелестным, восхитительным: я горел нетерпением идти в монастырь и все объять взором возможно скорее; но другие вздумали отдохнуть пред оградою на зеленой траве, говоря, что много еще выходить надобно будет. – Наконец входим внутрь монастырской ограды, и я не знал, на что взглянуть прежде: посреди пространной кругообразной площади новая огромная каменная церковь, кругом – кельи с цветниками подле оных и липами обсаженные, далее в сторону за новою церковью опять другая высокая каменная; мы сперва входим в новую, и великолепный ее иконостас и расписанные стены приводят меня в восхищение; идем потом в нижнюю старую церковь, осматриваем там смиренную трапезу, восходим в верхнюю, где люди благочестивые отпевают молебни, нисходим и приближаемся к гангам (покрытым сходами), внутри которых на простынках изображены по приличию разные святые; спускаемся по ступеням оных вниз и на левой стороне усматриваем каменную церковь Спасителя у самой подошвы крутой горы, поросшей частым мрачным лесом и из недр своих изливающей во многих местах чистую, холодную ключевую воду. Входим в сию церковь, наполненную множеством поклонников, и я вижу посреди оной криницу (кладязь), удивляюсь: мне говорят, что таковая находится и в алтаре пред престолом; вода течет в оные посредством проведенной из-под горы трубы; итак, в церкви две криницы, а вышед из оной, вижу не в дальнем расстоянии третью, огражденную с трех сторон стенами, сверху покрытую, внутри с местами для отдохновения и с колоссальным на средней стене изображением Святого Георгия, поражающего копьем змея; подле сей внешней криницы стоит такая же со всех сторон и сверху закрытая, где сильные люди отваживаются купаться, ибо вода, из горы туда текущая, чрезвычайно холодная[***]. Все места около сих криниц, в церкви, по гангам, а наипаче подле разных из сей горы вытекающих родников усеяны были народом; не в дальнем от оной расстоянии извивается небольшой ручеек, по берегам коего растут деревья; за оным подалее видны селение, поля, сады, а вправо рощи, – местоположение весьма прелестное, но, обратя взор к крутой, густыми древами покрытой горе, видишь ужасное, мрачное, солнцем не освещаемое, кроме при закате его; тень от сей горы далеко простирается по долине: в сем месте ощущаешь сугубое чувствие и приятное, и ужасающее. В таком-то виде явилась мне сия обитель спасающихся в ней иноков, и сие напоминание родило во мне мысль посетить оную, ибо я не видел ее более тридцати пяти лет!

На другой день уговорил я брата ехать в Куряжский монастырь, несмотря на сырую погоду и распутицу. Мы уже на Холодной Горе и смотрим, обратясь, на город – вид наипрекраснейший. Далее по большой дороге увидел я дворы постоялые, или, лучше сказать, шинки: это знак уже усугубившейся в сих местах промышленности, подумал я и для проезжих приманка, ибо без оных добрые поселяне везли бы вырученные ими на торжище за продукты свои деньги в целости до своей хижины, а теперь иной по сему и половины домой не доставит. Уже не усматривал я преждебывших близ города лесов, коих большей частью умножившееся винокурение пожрало; сие послужило нам поводом о последовавших во всем больших переменах со времени моего оттуда первого отбытия, а особенно по учреждении наместничеств, кои всему дали новый вид. Приближаясь между тем к монастырю, вижу часовню, назначенную для собрания подаяний, но не вижу уже прежней очаровательной рощи, окружавшей ее: вся она вырублена и никаких следов не осталось; обитель стоит как бы обнаженная. Я уже слышал, что по воспоследовавшем преобразовании монастырей она осталась заштатною и содержит себя, как и чем может; монахов очень мало осталось. Мы успели туда приехать к самой обедне, которая отправлялась в нижней старой или трапезной церкви, где я по обещанию отслужил молебен. Потом просил отворить новую церковь, которая все еще показалась мне величественной и лучше и пространнее городской соборной; но живопись, а особливо на стенах, ветшать начала. Неподалеку от оной церкви находятся памятники умершим богачам в каменных зданиях. Отсюда позвал нас игумен на водку. Какую нашел я в покоях бедность! Прежде живали там архимандриты в изобилии и пышности, а особливо архимандрит Квитка из роду дворянского. Я напомнил игумену о прежнем состоянии монастырском, и он, наклоняя голову, пребыл в безмолвии: так-то все изменяется на сем свете, то в лучшее, то в худшее. Не оставил я пробежать прочие кельи в сем месте, и везде представлялась взору моему великая бедность; зашел и в те два покоя, где харьковский архипастырь провождает иногда летом время; и там убранство самое скудное в сравнении с прежним архимандричьим; взглянул сквозь окна на сад регулярный, который показался, однако, мне в довольно еще хорошем состоянии. Тут напомнил мне брат о вкладе для всегдашнего поминовения покойных наших жен, где следует при молении и доколе обитель сия существовать будет; что мы и исполнили. Вышедши из сих келий, он звал меня зайти к престарелому, от мира удалившемуся и под искусом состоявшему протоиерею; но я, желая удовлетворить свое любопытство, пошел со своим слугой к гангам, внутри коих не нашел уже никакой живописи: они за несколько лет пред тем вновь выстроены; сошедши вниз, любовался  местоположением, пил из ключей чистую воду, смотрел на крутую гору, на ручей, далее на селение, удивлялся игре природы в сем месте и мыслил, что посредством небольшого человеческого искусства могло бы оное сделано быть наипрелестнейшим в свете: я тут провел более часа, и хотя время было зимнее, не хотелось, однако, с ним скоро расстаться; так оно очаровательно, и я с обнаженною летних красот природою не прежде расстался, как прошедший вторично монастырский служитель сказал, что братец ваш хочет домой ехать и ожидает меня у протоиерея, у которого я выпил рюмку отменной настойки из сорока разных цветов, собираемых им весной и летом. Потом немедленно удалились мы из сей некогда богатой, а ныне очень скудной обители. Подъезжая к городу, я имел довольно времени насладиться с Холодной Горы зрением прекрасного вида города, думаю, в последний раз, ибо не надеюсь когда-либо еще быть на своей родине.

В следовавший день поутру опять приходил помянутый студент с билетами звать в их театр и, изъявив сожаление от всего своего сословия в рассуждении небытия моего по прежнему его приглашению на их театр, присовокупил, что сегодня у них будет последнее представление. Я дал ему слово, что буду, и в самом деле сдержал оное. Театральная их игра вообще была изрядна; но я более проговорил со знакомыми и незнакомыми, чем смотрел на их представление. Ни брат, ни племянницы не согласились ехать в сей театр по причине траура; но мне, яко приезжему, сказали они, позволено удовлетворить любопытству моему.

Того же дня приехал из Воронежа старинный мой соученик надворный советник и тамошних училищ инспектор Скл…, к которому я, отъезжая туда из Петербурга, писал, чтобы он, ежели еще имеет какой-либо остаток чувств юношеской приязни нашей, приехал в Х... для взаимного нашего свидания. Я уговорил его остаться у нас квартировать. После весьма долговременной разлуки нашей мы сознали друг друга весьма постаревшими и поседевшими; но несказанно обрадовались, увидя еще раз в сей жизни: сколько было между нами разговоров несвязных, – сколько разных материй недоконченных, прерванных посторонними, сколько излияний сердечных, сколько удивительных восклицаний, сколько вопросов, ответом неудовлетворенных? Сколько напоминаний о прошедших временах, в юношеских летах нами вместе проведенных? Он так же, как и я, отец многочисленного семейства: старший сын его обучается в университете и, по словам тамошних профессоров, о нем при мне отзывавшихся, отменно успевает в разных высших науках и притом превосходно играет на скрипке. Расспрашивая сего моего старинного приятеля о Воронеже и тамошнем его житии, услышал я от него, что вице-губернатор их Крж…, петербургский знакомец мой, велел мне кланяться и, может быть, увидит со мной в столице, куда он собирался ехать по своим собственным надобностям. Правда ли, спросил я его, что вице-губернатор ваш или уже под судом, или скоро судим будет? «Бог знает; о сем разные слухи у нас носятся». Да правда ли, как я в Петербурге слыхал, что он вместе с вашим губернатором в прошедшем несчастном для всего отечества нашего в 1812 году взимали с крестьян отяготительные незаконные поборы и при сем случае более двухсот тысяч рублей для себя схватили? «Не двести тысяч, а четыреста тысяч, как у нас в городе говорят, только губернатор нимало в том не участвовал, напротив, он сам о сем противозаконном поступке вице-губернатора донес, куда следовало, и что сему последнему, как многие утверждают, никак не можно будет избежать суда, несмотря на сильных и могущих покровителей и милостивцев его в столице, ибо он поборы сии взимал с крестьян, принадлежащим знатным вельможам[†††]».

Таковые по управлению злоупотребления оказались в сие время во многих местах России, в такое именно время, когда разгневанная судьба удручала и карала всех ее обитателей то естественными, то нравственными злами. В Слободской Украинской, например, губернии я сам видел, какие чинимы были угнетения при собрании лошадей, коими все тамошние жители добровольно жертвовали для армии, а особливо для конницы, в том весьма нуждавшейся; сам, говорю, видел, как присланный в губернский город штаб-офицер В… для принятия сих лошадей браковал их и признавал годными только тех, кои представляемы были маклером его: к сему-то прибегали простолюдины и волостные поселяне, чтобы он на себя взял поставку лошадей, добровольно ими для армии жертвуемых; а он брал с них за сей свой труд что хотел, делясь пополам с помянутым принимателем штаб-офицером, разъезжавшим тогда по городу в санях четырьмя наилучшими лошадьми попарно, как бы в карету запряженными, со стоявшим позади человеком, в барсовую пеструю кожу одетым, и сия упряжка, и сей человек удивляли всех, а меня всегда приводили в смех. Оный маклер чрез посторонних людей приводил на площадь для продажи своих лошадей, за кои просили чрезвычайную цену, как то я сам своими ушами слышал, то есть за лошадь, которая стоила 200 или 300 рублей запрашивали 800 и 1000, и он будто бы уже покупал для поставлявших за 700 или 800 рублей; итак, сколько ему было здесь барыша? Конечно, можно сказать безошибочно, гораздо больше половины; какой же составится барыш от всего количества поставляемых лошадей? Вот каким образом иные из бедных вдруг делаются богачами! Которые в таковых случаях, как очевидно явствует, совершенно истребляют совесть, человечество и христианство, грабя неукоризненно своего ближнего, и может быть, самого бедного, многочисленным семейством окруженного, без защиты и подпоры видов поправить расстроенное свое состояние! Но все таковые угнетения, к удивлению, редко обнаруживаемы и наказываемы бывают.

Скажу еще о полковнике З…, живущем в губернском же городе безвыездно лет пять или шесть для приема, обучения и дальнейшего отправления рекрут. Он приехал туда в непокрытой, как говорится, бедности; но теперь имеет собственный изрядный дом, прекрасный экипаж, жена и дети его нарядно одеваются, и в доме всего довольно: картин, статуй, эстампов, фарфору и других к роскоши относящихся вещей. Также еще всему городу известно, что откомандированный из казенной палаты столоначальник надворный советник Бдрга в рекрутскую комиссию успел в сие смутное время нажить до тридцати тысяч рублей и начал жить барски. Словом, отовсюду слышишь о  злоупотреблениях, преждевкравшихся и вновь возгнездившихся в теперешнее военное время: я читал в политических книгах, что во время войны законы теряют свою силу и действие; но до сего часа не мог верить, чтобы это имело место в странах, где нет театра войны, но теперь ясно вижу, что всеобщие смятения, беспокойства и затруднения в доставлении требуемого и приносимого в жертву по воле и неволе служат только мутной водой, в которой зломыслящие корыстолюбцы умеет хитрым образом ловить рыбу насчет многих сот тысяч и бедных, и богатых.

Кстати здесь упомянуть о подземельной кирпичной трубе, проведенной неподалеку от братнего дома в реку с такой улицы, где от растаявшего снега наиболее скопляется вода до того, что нет возможности ни пройти, ни проехать, и потому сочтено за нужное дать накопляющейся воде стекать оттуда в реку посредством помянутой трубы; но как оная, по-видимому, неглубоко прокопана, внутри не довольно широка и в рассуждении наклонности или покатости ее сделана ошибка с намерением или без умыслу, то вода при бывшей тогда оттепели и перепадавших дождиках и влажном снеге так была высока, что и при сем самом пособии также не можно было по той лице ни пройти, ни проехать, ибо вода стояла гораздо выше отверстия трубы и нимало не убавлялась, а потому и никакой от нее не было пользы; и когда я, соображая длину сей трубы, однажды сказал, что она, конечно, стоила казне тысяч пять или шесть, каковая сумма казалась мне уже слишком большой, то мне дано знать, «что труба сия более пятнадцати тысяч стоила и только еще недавно так сделана для того, чтобы ее сызнова переделывать и почаще деньги за то брать». В самом деле, ежели архитектор или кто бы то ни был, делавший сию трубу, смотря по количеству собирающейся там воды, ни сему каналу ни довольной глубины, ни потребной ширины, ни надлежащей наклонности, и сию последнюю весьма удобно было соблюсти потому, что берег реки, в которую проведена труба, очень высок, то не явный ли здесь обман и не воровство ли?

Вот вам еще один анекдот подрядческой экономии: некто тамошний богач построил на реке Харькове деревянный мост, за который казна заплатила ему тридцать тысяч рублей; и сверх того сей строитель взял на себя починку того моста на несколько лет за условленную плату. Для сбережения досок, чтобы от переезда фур, карет, кибиток и прочего оные не портились, сей сберегатель моста прибил по оному поперечь бруски очень близко одни от других, кои столь сильную причиняют тряску, что хилые и старые люди, не говорю уже о беременных женщинах, принуждены вставать из своих экипажей и переходить пешком. А какая от того порча колесам, то верно знают колесники, кои, может быть, мысленно и благодарят оного содержателя моста.

Как речь зашла о мостах, то кстати исправить здесь ошибку в изданном в 1808 году географическом Российского государства словаре Афанасия Щекотова, часть 6, где на стр. 713 сказано: «через реку Лопань каменный о трех сводах мост». Остатки сего стремлением вешней воды разрушенного моста видел я в 1789 году во время проезда моего из столицы в армию. Он был построен покойным городовым архитектором блаженной памяти моим учителем архитектуры Ярославским, который умел отменно хорошо чертить планы на бумаге, но на самом деле, как говорили, не совсем исправно их обрабатывал, ибо многие под его надзором выстроенные каменные дома не очень оказались годными. Помянутый каменный мост стоил в тогдашнее дешевое время до двадцати пяти тысяч, но не простоял 25 лет, а только 125 всего времени. Теперь и на Лопани деревянный мост, но только без трясущих брусков.

Нельзя не сказать о нерадении градоправительства в рассуждении чистоты города. Тогдашняя оттепель и дождики произвели повсюду в городе большие лужи и грязь. Прежде были там по всем улицам прокопаны канавки для стока воды, но теперь оных давно уже нет, да и никто из бывших губернаторов о том не мыслил. Две или три улицы вымошены фашинником, но таковое пособие ненадолго, хотя и много денег стоит казне. Некоторые говорили мне утвердительно, что верст за тридцать или сорок от губернского города есть предовольно камня для мощения улиц, но о сем и думать не хочет градоправительство. Университетские ученые, побуждаемые соболезнованием к человечеству, страждущему болезнями от вредных испарений из стоящих в городе долгое время луж, предлагали разные способы, удобные к осушению улицы и отвращению навсегда несносной тамошней грязи, но на все их неоднократные представления никакого, однако, не было обращено внимания теми, кои наиболее могли бы тому содействовать. Я даже слышал, будто бы в университетском собрании читано было о сем только важном предмете особое рассуждение; но и сие ничего не помогло. Весной, а наипаче осенью нет возможности пешком ходить; без экипажа сиди дома. Надобно там губернатору быть мужу пекущемуся и радеющему о пользе и удобстве жителей, надобно ему быть истинному патриоту, и тогда придуманные уже средства ко введению чистоты и опрятности во всех местах города всеконечно будут произведены в действо.

Некоторым образом может к вышеписанному относиться и следующее: в тамошнем губернском городе все почти жалуются на городничего Вршку за пристрастные его розыски, присуждения, следовательно, и взятки; но он тем нимало не уважаем, находясь под сенью и покровом главного начальника губернии, во всем ему потворствующего. Почему? На сей вопрос отвечать я не имею нужды; а скажу слышанное мною от многих, что сей городничий, при угождении тому начальнику во всем возможном, сей блюститель благочиния, порядка и правоты, умел в девять или десять лет своего в тамошнем месте служения нажить деревню, в коей числится до двухсот душ мужеска пола, и сверх того каменный дом в городе, куда приехал, ничего не имевши. В бытность мою там умерла его жена, коей тело, по совершении в церкви погребальных обрядов, отвезено для предания земле в благоприобретенную им деревню. Простой народ говорил, что смертью жены Бог наказал его за притеснения, пристрастные суды и бесчеловечные взятки.

О таковых и сим подобных  злоупотреблениях наиболее достввалось мне слышать в доме почтенного отставного дворяина Бзрква, коего жена, хотя уже и пожилых лет, но все еще привлекательна, умна, весьма учтива и в высокой степени обладает даром выражать мысли свои легко, приятно и так красноречиво, как истинный оратор: слушая ее, совсем забываешь полувековой возраст ее, и мнишь пред собою видеть женщину в самых цветущих ее летах, – столь она еще любезна. Я бы уподобил ее известной всем французской красавице Нинон, славившейся в свое время умом тонким, прелестями редкими, сладкоречием и любовными своими похождениями, но боюсь оскорбить тем ее смиренномудрие, которого у той иностранки не было. Дочери, сыны и пасынки ее (она во втором браке) также очень хорошо образованны. Сей второй муж ее самый честный, добрый и благоразумный человек; судит обо всем весьма здраво и всегда изъявляет крайнее соболезнование о страданиях человечества в теперешних трудных обстоятельствах. Все проведенные мною в беседе сего любезного семейства часы были для меня самыми приятными в том отдаленном крае, и я о сем нередко вспоминал с удовольствием.

Между тем бывшая тогда оттепель весьма меня беспокоила; снегу в городе почти совсем уже не было, кроме замерзшего местами; срок приближался к возвращению восвояси: бросить зимний экипаж и вновь запастись летним было не по моему карману. По сей самой причине и купцов на тамошнюю Крещенскую ярмарку не столь много приехало, как обыкновенно их тогда собирается, ибо ярмарка сия есть самая главная из прочих четырех там в год бываемых. В самое Крещение также перепадывал дождик; но несмотря на то, священство из собора шествовало во всем своем богатом облачении к Иордани по мокрой дороге, а местами и по грязи. Удивительно, что полиция ни малейшее не позаботилась усыпать дорогу песком и положить где нужно доски; расстояние же всего от собора до Иордани было только полверсты. А хотя и говорят, что не должно принуждать народа к каким-либо работам и поделкам без высочайшего повеления или указа, но в сем случае народ из единого благочестия и по благоговению к столь великому годовому празднику с охотой бы усыпал песком ту дорогу, по коей церковному ходу быть следовало, если бы полиция, яко добрая хозяйка, о том попеклась; сверх того, она могла бы в сие дело употребить и колодников, кои на свежем воздухе могли бы сколь-нибудь подкрепить свое здоровье, обыкновенно в тюрьмах от сгущенного нечистого воздуха повреждающееся.

8-го числа, ходя по тамошнему гостиному двору и прочим рядам, выстроенным для приезжающих туда на ярмарку купцов, заметил я, что несмотря на продолжительную оттепель и разлитие некоторых рек, очень много навезено всяких товаров, коими лавки наполнены, а особливо так именуемою по-тамошнему бакалеею, то есть винными ягодами, изюмом, финиками, миндалем, черносливом, рожками, разнородными орехами, всякими пряными кореньями, словом, всеми лакомыми плодами древесными и земными. От рядов поворотил я в сторону к церкви Святого Николая, которую оставил я деревянной, а теперь нашел каменной, так как и другие церкви, бывшие при мне деревянными, теперь все выстроены из кирпичей. К созиданию Никольской церкви, как сказывал мне достопочтенный помянутый иерей оный, говоривший прекрасное поучительное слово в день Крещения в соборном храме, наиболее способствовали рижские купцы, приезжающие туда на ярмарки, и их-то щедрыми подаяниями была оная скоро кончена строением. Я зашел в сию церковь, показавшуюся мне довольно огромною, но не столь хорошо расписанную по стенам, как была прежняя деревянная; сотворил в храме сем краткую молитву, вспомнил о старшем сыне своем Николае и молил Господа о даровании ему смысла и благочестивого жития; удалился потом в монастырь Покрова Пресвятой Богородицы, куда я в юности часто хаживал слышать нотное пение студентов (в сем монастыре есть духовная семинария) и восхищаться стройным их сладкогласием; к сожалению, церковь была уже заперта после литургии и мне чрез тридцать семь лет не удалось в ней побывать; из верхней монастырской церкви думал я полюбоваться прекрасным видом залопанской части города, к западу лежащей, ибо церковь сия стоит на средней возвышенной части оного; но я удовлетворил в том желание мое с преждебывшего крепостного вала, оттуда взирая на храмы Божьи, строения и улицы, к Холодной Горе простирающиеся, увидел и ту, где я родился. Посетил, сказал я сам к себе, сию родимую, приснопамятную, в весь век мой незабвенную для меня улицу и посмотрел на случившиеся в ней перемены, на прежний наш родительский дом, где я увидел свет, где я рос, где воспитывался. Спускаюсь с горы по крытым деревянным ступеням вниз, прохожу залопанский мост, останавливаюсь у бывшей нашей церкви Благовещения, снимаю шляпу и творю три усердных крестных знамения; отсюда прохожу несколько шагов, и я уже на преждебывшей своей улице: бросаю взор вдаль и какими внезапно исполняюсь чувствованиями! Рассматривая в ней первые дома, сколько родилось мыслей несвязных, прерывистых, сколько разных напоминовений о прошедшем: здесь жил тот-то и его уже нет на сем свете, там провождал дни свои до маститой старости другой и теперь покоится в недре земном; в сем некогда мирном, благословенном жилище играл я с моими сверстниками, такими же тогда беспечными о будущем отроками, как я и сам был, и теперь, как слышу, их также не стало; в тот дом с родительницей моей часто хаживал в гости, певал любимую тогда украинскую песенку при долинушки, наслаждался свойственными  тогдашнему моему возрасту веселостями, и теперь те добрые люди населяют вечные обители; на сем месте играли мы в мяч, свайку, городки, гоняли кубарей, пускали из больших листов змей с трещотками; на том дворе делали военные экзерциции ружьями, шпагами, пращами, сражались друг против друга и поражали иногда самих себя до крови, вскоре мирились и расставались опять приятельски; там, в саду, строили из ветвей церкви, писали на досках мелом образа, расставляли их по местам, пели молитвы, читали что-нибудь из Часослова или псалтыря и были  исполнены юношеской набожности; там зимой делали из снега горы, поливали их водой, замораживали, углаживали и катались с оных на маленьких санках или на льдинке, опрокидывались, резвились, шумели и друг перед другом хвалились, кто первый на гору взбежит, кто скорее вниз с нее спустится; там опять… Но оставим сии детские забавы. Теперь я уже стою у прежнего нашего родительского дома; смотрю на него, задумываюсь; пробегаю быстро цепь отроческих лет моих, и на одном звене ее не останавливаясь; снаружи не усматриваю в нем большой перемены; обращаю взор на садик, но не вижу в нем открытой беседки, окруженной многоветвистыми высокими древами вишневыми, ни дерновых лавочек, ни возвышенного в середине ее пирамидального цветника, разнородными цветами усаженного, беседки, где покойная мать моя в летнее время любила потчевать гостей и заниматься с ними искренней и чистосердечной беседой (отца уже я не помню, ибо я лишился его, имея от рождения два только года, в день Покрова Пресвятой Богородицы, в который я родился и ношу имя святого, в тот же самый день православною нашей церковью празднуемого), не вижу, говорю, сего памятника, бывшего для меня толико драгоценным и восхитительным в тогдашние мои дни, забот, сует и попечений чуждые. Обращаю опять взоры на дом и внезапно поражаюсь печальной мыслью: мне живо вообразились тогда последние минуты родительницы моей, когда я накануне ввечеру, пред Крещением, призван был из училища, в котором я воспитывался, зреть кончину ее: я застал ее уже безгласной, дыхание ее было самое слабое, самое томное, но только часто обращавшую очи свои то на меня, то на сестру (брат находился тогда в Киеве при пограничной комиссии), подле одра ее стоявших; за день пред тем велела она поставить ложе свое подле окна в сад, на которое и при мне она, безгласная, нередко устремляла взоры свои и как бы выразить хотела: там, в беседке, провождала я с милыми моему сердцу часы, в жизни моей приятные; после полуночи, собравши последние свои силы, дала знать подать ей наши руки и положить их себе на сердце: мы то исполнили. Тотчас ударяет колокол к заутрене, и она, посмотрев еще раз умиленно на окно, потом на нас, державших руки свои на ее сердце, испустила тихий, роковой вздох и – на веки успокоилась! О! Удалимся, удалимся скорее от сего места, где против воли увлекли нас мысли в прошедшее мрачное время, печали, горести и сетований преисполненное. Так, я действительно спешил уйти от сего места, раздиравшего сердце мое и живо представившего мне кончину родительницы моей любезной, доброй, истинно благочестивой.

Домой возвращался я в слезах и великой задумчивости, повторяя сии слова: так некогда отдашь и ты неизбежную дань общей матери всех смертных – земле.

Милые мои племянницы, увидев меня в смущенном духе, неотступно спрашивали меня тому причины. Мне не хотелось было открыть им оной потому, что они сами лишились недавно редкой матери; но, наконец, им правду сказал, что прошел мимо прежнего нашего родительского дома. Точно так и батюшка, отозвались они все три единогласно, никогда не проходит, не проезжает мимо сего дома, не вздохнувши или даже иногда и не прослезившись.

Уже около десятого числа начал я собираться в дорогу и на другой день намерен был выехать; но некто надворный советник Грцвнв упросил меня подождать его до 15-го, чтобы ехать вместе, ибо до того времени не мог он получить из казенной палаты денег под залог своих деревень; ехал он сюда будто для отыскания своего сына, служащего в гвардии унтер-офицером и от которого он около трех лет не имел никакого известия, присовокупив к тому, что сей его сын недобропорядочным своим поведением причинил ему и матери много скорби и печали; но главнейшее предпринимал он сей путь, как другие меня уверяли, для того, чтобы видеться в Москве или здесь с уехавшей уже прежде туда прекрасной и богатой вдовой К…, в которую он страстно-де влюблен, хотя она и не обращает на него никакого внимания, и несмотря на то, что имеет жену не совсем еще ветхую летами, дочь-невесту и сам лет сорок пять или шесть от роду. Не мог, однако, я его дождаться, не только до 15-го числа, ниже до 20-го, которого я оттуда выехал, хотя очень мне хотелось иметь сопутника и собеседника в пути столь дальнем, скучном и притом зимнем.

Между тем провождал я время то в гостях, то дома, занимаясь выбором нужных для меня книг из остальной моей тамошней библиотеке, пересланной мною туда еще из Лейпцига в те блаженные юные лета мои, когда я там в мире, тишине, безмятежном спокойствии, без всяких забот и сует посвящал дни свои наукам. Но сколько, как увидел, в течение сего долгого времени пропало книг, сколько растеряно частей, сколько выдрано из них малютками племянниками картинок! Едва до пятидесяти книг мог выбрать полных и к употреблению годных, прочие же, числом до трехсот оставшиеся, хоть в давнее время также много книг, а особливо латинских, роздано для чтения тамошним ученым, но кому именно? Не мог уже и брат припомнить. Один только честный игумен С…, бывший прежде учителем в тамошней духовной семинарии, а теперь за старостью живущий в монастыре Покровском на покое, сказал мне, увидясь со мной в первый раз, что имеет у себя несколько моих книг латинских, но и сии доныне у него остаются, ибо я до отъезда моего оттуда, признаться должен, по причине рассеянности моей, забыл их от него истребовать; а кому брат при мне напоминал о возвращении взятых ими книг, те отзывались, будто бы давно их уже отдали или и совсем никаких у него не брали. Всего чувствительнее для меня потеря рукописей моих, составлявших преподанные лейпцигскими профессорами лекции в философии, в естественном и других правах, нравоучении, эстетике, физике, ботанике, в изящных науках и проч., и проч.; ибо не только всегда я сам записывал то, что профессора ни говорили и ни объясняли, но также для пополнения своих рукописей много заимствовал из подобных рукописей тех студентов, кои лучше других успевают записывать все с кафедры профессорами произносимое и толкуемое. Можно сказать: всуе трудится человек и невесть кому собирает. Может быть, рукописи сии послужили в пользу моим детям; может быть, и мне бы самому пригодились, может быть... но их я не нашел и говорить о них нечего.

13-го числа сидел я до обеда дома и такую в себе чувствовал грызущую тоску, что не могу вам ее описать; мысли самые мрачные волновали дух мой; я вспомнил о кончине любезной мне жены, о детях, проводивших праздники без нее, умершей, и без меня, в отдалении от них тогда находившегося, а особливо о меньшом Ване, которого при отъезде моем оставил я больным, и тут воображение мое наполнилось мечтами самыми мучительными: уже я считал его, без меня, может быть, недосмотренного, ни презренного, как должно и как усердие и рачительность требовали, в числе мертвых; вспомнил еще и о некоем важном предмете (для вас оный был бы равнодушен, хотя бы я вам и привел его в известность), очень близко касавшемся человеколюбивой моей чувствительности; вспомнил уже о наставшем сроке моего отпуска и о всем прочем, что требовало моего присутствия в столице; для прогнания сей снедавшей меня тоски принимался я несколько раз читать книгу, рассеивавшую в подобных случаях всякую скуку и уныние, но тогда не принесшую мне никакой пользы, бросал ее из рук. Опять за нее принимался, опять читал, не понимая читаемого; внимание совсем отклонилось от меня; словом, непонятная сия тоска терзала меня до прибытия брата из губернского правления, который, к счастью для меня, привез мне с почты письмо от детей, по прочтении коего я несколько успокоился. Брат привез с собою двух человек гостей, с коими отобедав и поговорив о разных материях, я почувствовал себя как бы вновь оживотворенным. После кофея пришло мне в голову спросить самого себя: отчего столь жестоко мучила тебя пред обедом тоска? Почему представлялись тебе одни токмо мрачные мысли, кои ты ниже чтением разъяснить не мог? Неужели тогдашняя сырая, пасмурная, тяжелая погода была сильна возбудить в тебе оные снедавшие тебя мечты? Может статься, отвечал я себе. Если бы ты жил на Холодной Горе, а не в долине, между сею Горою и возвышенной частью города находящейся, где, верно, воздух чище, ты бы, конечно, не был объят таковыми печальными, черными мыслями. И в самом деле, любезный друг, заключим, что тогда имела погода сильное влияние на мое тело, а особливо в мои лета, шестого десятка от рождения моего.

На другой день после того принесены к нам печатные билеты с черными каймами. Едва пробежал я на имя мое надписанный, как в крайнее пришел изумление и сказал брату: несчастный Зврв расстался навеки с сим подлунным миром! Удивление мое при сем известии усугубилось, вспомнив, как сей покойник бодро и твердо за несколько дней пред тем говорил, но также припомнив и его произнесенные тогда слова: «Мне с одра не встать; меня вгонит он в гроб». Я никак не мог тогда думать, чтобы сие в самом деле сбылось. Но судьбы вышнего неисповедимы. Может быть, усопший предчувствовал смерть свою, произнося те слова.

В помянутых билетах приглашены были на вынос тела пополудни в четыре часа из дому в приходскую церковь. Мы несколько опоздали и по приезде в дом услышали, что тело уже вынесено оттуда в церковь. Прибывши к оной, мы встали у ступеней колокольни, на несколько шагов от церкви отстоявшей. Брат мой сказал: надобно обойти колокольню; но я не внимал его словам, думал пройти в церковь прямее чрез сквозные ворота оной; тогда было уже темно и по причине пасмурной погоды очень мрачно; но коль скоро прошел я площадку и хотел спустить ногу на мнимую верхнюю ступень, думая, что и на сей стороне находятся такие же ступени, как на той, с которой я взошел на площадку, как брат мне закричал: берегись; тут нельзя сойти, ступеней нет. Остановясь и усмотрев свою ошибку, я в чрезвычайное пришел удивление и благодарил брата, что меня завременно еще предостерег; иначе впал бы я в большую лужу с высоты более двухаршинной. Вошедши в церковь и помолясь, поклонились мы телу. Плач, вопли и стоны раздавались в сем храме. Когда разошлись люди, я начал рассматривать иконостас и другие местные образа: все было еще ново, привлекательно и благолепно. Обратясь, наконец, к алтарю, чтобы, помолясь, выйти из церкви, увидел я выходящего оттуда весьма малорослого иерея, украшенного крестом и орденом святой Анны второго класса. Он, подошедши к брату, спросил его: «Не братца ли вашего имею честь видеть?» Не могу вас узнать. «Я Фотиев». Извините, поистине не могу припомнить. «Я тот самый, который из духовной семинарии ходил в то училище, где вы воспитывались, учиться по-французски, математике, архитектуре и живописи и имел честь сидеть в одних с вами классах». Да, теперь я вспомнил. А я думаю, присовокупил брат, ты должен вспомнить и батюшку его, который известен был в городе по проименованию Грешного, и росту, сказал я к иерею, еще менее вашего. Я нашел сего священника, или, как услышал после, протопопа, весьма ловким, развязным, обходительным и в прямом смысле человеком светским. На вопрос мой, какой архитектор строил ту церковь? Он мне отвечал, что храм сей воздвигнут по собственному его плану и старанию; потом повел нас в алтарь: я не мог не удивиться, увидя внутреннее расположение оное точно такое, каково здесь в артиллерийской церкви св. Сергия, тот же престол, такие же вокруг него колонны, одинаковое убранство и велелепие. Вы, конечно, сказал я ему, имели план с нашей С.-Петербургской церкви. «Совсем нет, и ничего о ней не слыхал, а все, что видите в сем Божьем доме, есть дело собственного моего изобретения и распоряжения». Правда, он учился сам очень хорошо и прилежно и имел особое дарование к рисованию, живописи и архитектуре.

Кстати упомянуть здесь, как то мне прежде оттуда писано было, о случившемся с ним несчастии во время царствования в Боге почивающего Государя  Императора Павла I: мая первое число празднуют обыкновенно там, как и во всех почти местах, за городом, в садах, рощах или на лугах прекрасных. Я очень хорошо помню, что еще в мое время первые чиновные люди того края делали при сем случае угощения, кои нередко простирались до пресыщения в ядении и питии. Таким же образом торжествовавшие тогда сей майский день чиновные особы военные и штатские, подгулявши, обнаружили прямые свои друг против друга мысли и чувствования, перессорились и, наконец, как утверждали, передрались. В следующий потом день шедшая на рынок женщина рано поутру увидела на церковных дверях в своем приходе (в том именно, в коем теперь находится сей протопоп) прибитый большой лист бумаги, на коем изображены были лица пьяные, между собой ссорящиеся и кулаками друг другу грозящие; а внизу надпись в стихах со следующими заключительными словами: нечего дивиться, каков поп, таков и приход. Женщина сия донесла о том пономарю или дьячку, а сей священнику, священник городничему, а сей по команде губернатору, который, почтя слова сии как бы относившимися к Августейшему лицу Монарха, а не к себе, следовательно, за оскорбление величества, рассудил за благо препроводить помянутый лист с нарочным прямо к покойному Государю, немедленно же отправившему туда двух сенаторов для исследования дела сего на месте. Они разыскивали там происшествие сие с великой строгостью, и наш несчастный Фотиев был также допрашиваем и, как иные говорили, пытан, он сам после отзывался, что изо всей истории сей ничего не помнит, куда его привезли ночью; кроме стоявшего в углу столика с одной горевшей свечой под крышкой и первого вопроса: пишу ли я стихи? Но более ничего не припомнит от чрезвычайного страха, тогда им овладевшего, даже до тех пор, как опять в своем доме очутился. За сие то его страдание, как многие утверждают, исходатайствовали ему, по смерти Императора, Павла I, покровительствующие ему особы крест и орден св. Анны, из коих многие тамошние священники не имеют ни того, ни другого. – Сей ужасный анекдот и для меня самого отчасти памятен. Вам известно, что при восшествии на престол блаженной памяти Императора Павла I Академия наук, издававшая до того времени политические статьи о заграничных происшествиях в своих «Санкт-Петербургских ведомостях», извиняясь пред сим Государем в неведении своем о политических отношениях европейских дворов, просила его возложить  издание сего рода газет на иностранную коллегию нашу, которая и поручила мне в тогдашние по истине критические времена заниматься сею частью. На сей конец доставляемые мне были разные иностранные газеты и журналы из здешнего почтамта по повелению коллегии нашей, от коей он тогда зависел. Однажды в почтовый день, не получая оных долго, вздумалось мне самому пойти к почт-директору. Я застал у него в кабинете особу в Анненской ленте, мне неизвестную, которая очень дурно говорила о Слободско-Украинской губернии и о вышепомянутом происшествии. Слыша столь неприятные суждения о своей отчизне, не мог я не сказать чего-нибудь в оправдание ее и прямо отозвался, что народ везде, что губернаторы более причиною каких-либо неустройств, что при губернаторах прежних и губерния та была в хорошей славе, но что начала лишаться оной и повреждаться со времени простого человека и старика Пшква, а наипаче со времени губернатора Кшнского, заведшего там маскарады, частые балы, разные увеселения, следовательно, волокитства, подозрения, ревность, ссоры и раздоры, что от всего-то сего произошли беспорядки и нестроения, что все сие надобно приписывать не…. Тут особа сия сказала, уже восемь часов (это было в ноябре месяце после обеда): мне пора ехать. Куда? – спросил почт-директор. В свою тайную для продолжения мерзкого следствия по харьковскому гнусному делу, и тотчас ушел. Почт-директор спросил меня: для чего я вступился за эту губернию? «Я тамошний уроженец». Хорошо, присовокупил он, что это случилось у меня в кабинете, а то бы и вам досталось: это был Фс. Государь весьма не благоволит к вашей губернии за случившееся там очень дурное происшествие; оттуда привезено сюда несколько человек, обличаемых в сем деле, и содержатся под строжайшим присмотром в тайной. После сих слов вы можете себе легко вообразить мой страх и ужас. Подлинно, происшествие сие, злополучное и столь много шуму и чрезвычайных бедствий многим тогда причинившее, виноватым и безвинным, могло бы быть утаено весьма удобно, если бы бывший тогда губернатор Сбрв имел сколько-нибудь больше здравого рассудка и хотя искру человеколюбия; но у него ни того, ни другого не было, так, как и у родного брата его сенатора, кои тогда оба пользовались милостию свыше своих талантов, добродетелей и заслуг, по какому-то, можно сказать, слепому случаю, или року, либо по своеволию фортуны, вращающей людьми, как своим ничтожным колесом.

Помянутого протопопа коснулся еще странный и для него неприятный случай за год до моего туда приезда. Он, как человек сведущий в науках, взялся воспитывать у себя в доме несколько дворянских детей, в числе которых находился у него и тамошнего губернатора сын лет семнадцати или восемнадцати, вздумавший делать ассигнации, коих подложность вскоре открылась  в городе и утаена быть не могла. Отец губернатор предал его совестному суду, который приговорил возвратить сего преступника, за несовершеннолетием, отцу его для наказания родительского, в самом деле его, как говорят, весьма строго наказавшему и вскоре потом из дома своего в армию на службу отправившему, за причинение ему и наставнику его бесчестия своими негодными фальшивыми ассигнациями; чем и все дело кончилось. – Извините меня за сии отступления от предлежащей мне материи. – Итак, поговорив еще в церкви то о том, то о другом, поехали мы все трое в дом плача и сетования, где застали очень много посетителей. Вдова, дети и ближайшие родственники неумолкно рыдали. Протопоп по долгу своему начал утешать проливавших горестные слезы и по обыкновению приводить спасительные поучения из Священного Писания; но утешение его не было сильно возвратить печальной душе их тишины и спокойствия. Я, просидевши несколько минут подле терзавшейся вдовы в молчании, простился с нею навсегда; и мы поехали навестить больного губернатора.

Как мы тогда были в захарьковской низменной части города, то, проезжая чрез мост, увидел я в домах средней возвышенной, или, как там говорят, самого города, много свечей зажженных. Сие побудило меня сказать брату, что, конечно, в тех домах квартируют приехавшие на ярмарку иногородние купцы и пишут счета тому, что ими в день продано. «Совсем нет; это дома наполнены потешными нимфами, приезжающими сюда во время наших ярмарок из польских губерний и даже из Варшавы и Кракова торговать своими прелестями». Неужели и у вас терпим таковой разврат? «Нечего делать, если его терпят и охраняют уголовной палаты президент и городничий, кои с сих красавиц собирают подать и по утрам делая им смотр, осведомляются: не было ли им в продолжении ночи от кого обид и притеснения, ибо нередко в сих увеселительных затворах случаются ссоры, драки и иные бесчинства». Крайне жалею, что ваш президент уголовной палаты занимается несвойственной ему должностью. «От чего же жить ему в изобилии, иметь прекрасный деревянный дом и выстроить другой подле оного каменный о двух этажах, конечно, не с получаемого им жалованья; деревень уже он, как и мы, не имеет: правда, что ни от сего единого льются к нему в дом все блага; у него есть много доходов и по месту его». Скажите мне: правда ли, как я слышал от переселившегося из вашего города в столицу нашу профессора Якби, что он вдруг взял десять тысяч рублей за то, чтоб одного дворянина – человекоубийцу и зажигальщика избавить от ссылки, научив его притвориться сумасшедшим? «Так многие говорят». Но он, как слышу, играет счастливо в азартные игры. «Как бы он счастливо ни играл в карты, только прибытками сего рода не мог бы он нажить того, что имеет, ибо он также, подобно другим, много и проигрывает, как то всем известно». Посему у вас, как давно говаривал покойный помещик Квтка, всякого рода беззакония совершаются.

Между тем приближались мы к дому губернаторскому. Зала была наполнена множеством людей; а в приемной, как обыкновенно, играли в карты сидевшие за несколькими столиками; теснота была чрезвычайная: я едва мог пробраться до губернаторши, занимавшейся также игрою, несмотря на мучившую супруга ее рожу. Тут увидел я и профессора скотоврачебного искусства, который пользовал губернатора и мне сказал, что теперешний его припадок жесточе преждебывших. Мы долго просидели, пока удостоились его видеть: он лежал в комнате, смежной с гостиной, в которой при многолюдстве царствовала, однако, тишина; к нему приходили туда многие просители по своим надобностям, ибо иногда слышен был даже в приемной горнице громкий и грозный голос его. Вошедши к нему, на весьма длинном канапе лежавшему, мы застали еще у него человек шесть купцов, которым дал он знак рукой оттуда удалиться. Я просил его вторично о представлении брата к пенсии. Не стану вам описывать свойственных ему одному грубых и неуместных его выражений, употребленных им при сем случае: я их приписал тогдашнему их положению – мучившей его роже; правда, у меня в голове тогда было тогда много готовых возражений против жестких его слов; но скрепясь, завел я совсем постороннюю материю и вскоре потом с ним распростился. Губернаторша при прощании отозвалась, что опять вскоре увидится со мной в столице. В самом деле приехала она сюда чрез четыре месяца после того. Едва я от нее отошел, как молодой во фраке человек, игравший в карты, вставши от столика и поклонясь, сказал мне: вы, конечно, меня не узнаете; я нередко бывал у вас в доме с родственниками вашими, господами Кнжными. Посмотрев пристально ему в лицо, я тотчас узнал в нем служившего в Кекс-гольмском полку капитана Свлрна, который, заведши любовную интрижку с нашей нянькой, довольно пригожей и тогда лет шестнадцати бывшей, хотел было увезти ее с собой, но сие покушение его было завременно предотвращено; однако же он оставил ей обыкновенные следы деятельной любви своей. Он, между прочим, мне сказал, что уже лет пять как вышел из военной службы в отставку надворным советником, женат, имеет двух детей и живет в своей деревне верст за сто от губернского города. Поговоря с ним несколько минут и посмеявшись насчет прежнего волокитства его, я с ним расстался, отрекомендовав его, по усиленной его просьбе, моему брату и пожелав ему постоянства и верности к жене его.

Возвращась домой, нашли мы дожидавшего нас барона Маршала, славного ботаниста, занимающегося летним временем по повелению департамента Государственного хозяйства в Кавказской губернии разведением шелковичных деревьев, шелковых червей, сорочинского пшена и другими хозяйственными заведениями, тамошнему краю свойственными, а зимой приезжающего на житье к своему тестю Клику, родом шведу, поселившемуся в той губернии после шведской войны в 1789 и 90 годах, бывшей при императрице Екатерине II с прежним его отечеством; сей тесть его со многими другими военными чиновниками во время  той войны к нам передался и за то получил, как и все ему подобные, значительную награду в России. Зять его барон Маршал служил вместе со мной при нашей секретной иностранной миссии, находившейся при известной вам Торговицкой генеральной конфедерации, во время польских замешательств образовавшейся. Тогда он, услышав о моем там нахождении, принес ко мне письма и разные посылки для доставления оных шурину его, здесь служащему. Свидание сие было для меня очень приятно, а особливо воспоминание наше о походах в Польше, нами тогда сделанных.

В следовавшие до 20-го числа дни ничто меня так не беспокоило, как непрестанная оттепель и перепадавшие дождики. Я справлялся в почтовой конторе всякий раз, когда из Москвы приходила почта, и всегда слышал, что только до Курска дурная зимняя дорога, а далее очень хорошая. Брат советовал мне взять его коляску, оную, буде нужда потребует, на дороге продать и опять запастись зимним экипажем; но я все еще питался надеждой, что настанут морозы и снег выпадет. Дня за три до моего отъезда обедал у нас, между прочим, в день рождения третьей моей племянницы отставной надворный советник Прхтр, который за столом говорил об экономических, коммерческих и других делах с такой ловкостью, плавностью и определительными выражениями, что я после обеда, когда он от нас ушел, не мог не сказать брату, что у него много есть остроты ума, знаний; и прибавь еще к тому, добавил брат, много хитрости, лукавства и мошенничества; конечно, жаль, что он свой дар остроумия и красноречия употребляет только вреду своих ближних; ремесло его у нас состоит в том, что он в нашей губернии непрестанно покупает и опять продает деревни, чем он нажил себе знатный капитал, но также множество врагов, клянущих его за обманы, и множество тяжб; теперь уже многие убегают от него, как от некой заразы, ибо превеликий сутяга, и как он почти у всех лишился доверия, то и хочет отсюда переселиться подальше в Херсонскую губернию. Помнишь ли, как за несколько дней пред сим приходил ко мне мещанин и просил меня походатайствовать о нем у президента уголовной палаты, дабы освободиться ему от городской тюрьмы, в которую он посажен за то, что он или жена его наказали свою работницу; развязка же в сем деле вот какая: помянутый мещанин на имя того ябедника купил себе деревеньку по удобности винокурения, которое он совершенно разумеет; оратор твой не преминул обмануть его при сем случае в деньгах, кои мещанин с него взыскивает; но первый, чтобы избавиться от платежа оных, строит ему разные козни, и он то сам подустил женщину, спустя месяц, два после наказания, принести жалобу на мещанина, которого здешние уголовные судьи, истребовав его сюда из уезда, заключили в городскую тюрьму, из коей он не мог иначе освободиться, как заплатив судящим и право правящим триста рублей, и был еще весьма рад, что не больше с него взяли, ибо без него приостановилась бы работа на винокурне. – О наглости и дерзости твоего оратора я расскажу тебе, продолжал брат, один случай: губернское правление отправило меня в уездный город для учинения следствия запутанного тяжебного дела между им и соперником его; приехавши в суд и рассмотрев надлежащим образом дело сие, велел оное решить немедленно и туда позвать обе тяжущиеся стороны, коим объяснив после того основание их спора, соглашал их примириться. Соперник был его совершенно прав и по законам имел неопровергаемое право требовать себе от него полное удовлетворение, к чему я его по долгу своему всячески старался побудить и уговорить; но он, несмотря на то, со свойственным ему буйством и запальчивостью сказал, что учиненное судом решение противозаконно и пристрастно, что есть еще высшее начальство, что повиноваться не хочет и что тотчас едет в губернский город принести жалобу на суд и подать апелляцию. Видя его таковую в речах дерзость, я ему с грозным видом возразил без дальних околичностей, чтобы он помнил место, где находится, и ту должность, какая на меня в уезде возложена, что сей час даю приказ не выпускать его из города, пока не учинит он полного удовлетворения на законном основании присужденного. Тогда он кротился и сказал: «Я все это знаю, и вы властны делать, что угодно». Не что угодно, возразил ему я, но что согласно с законами. Однако ж он всегда вежливо со мною обходится, хотя и жаловался другу своему губернатору, как я слышал, что я с ним очень строго поступил. За всем тем он подал апелляцию на уездный суд вопреки всем божеским и гражданским законам; – так-то легко делать богачам переносы дел из одного суда в другой и тем запутывать оные.

Уже не думал более о выездах из дому и о посещениях, как от тамошнего вышепомянутого откупщика получаю следующую записку: «Отъезд ваш сближается; хлеба же соли моей вы еще не кушали. – Покорнейше прошу почтить меня сим подарком сегодня вместе с почтеннейшим братцем вашем Ив. Макс. Много обяжете имеющего честь быть с истиннейшим почитанием и преданностью». Хотя приглашение сие случилось накануне моего отъезда, когда должен был я ни о чем ином помышлять, как токмо о вещах, для дороги нужных; однако после такого убедительного письма нельзя было не удовлетворить его желания; к тому же некоторым образом побуждало меня и любопытство увидеть его жену, за несколько дней пред тем в город из вояжа своего возвратившуюся, об уме и красоте которой я уже много наслышился. В самом деле нашел я в ней армянку прекрасную, умную, ловкую, речистую и притом весьма учтивую, так что о проведенных мною в доме их нескольких часах не токмо не имел я причины сожалеть, но напротив, сверх моего чаяния, возвратился домой в полном удовольствии.

Уже настало 20-е число, и я решился непременно в сей день выехать, несмотря ни на что. Поутру была погода самая пасмурная и весьма сырая. Я просил брата исходатайствовать мне подорожную в обратный путь; он советовал мне подождать еще несколько дней, пока погода переменится. О! Коликих бы я избежал неудобств, затруднений и даже немалых опасностей в пути, если бы последовал его совету! Но я настоял в моей просьбе. Хорошо, присовокупил брат, но как ты в санях поедешь; нет никакой возможности? «Я плачу за пять лошадей». «Как угодно; но я бы очень желал, чтобы ты еще несколько дней потерпел». «Нет, не могу». Брат уехал, и я велел человеку моему укладываться. Племянницы мои о сем узнают, являются в моей комнате, смотрят, улыбаются и говорят: куда, вы, дядюшка, собираетесь? «Домой, восвояси, милые мои». Да как вы в санях поедете, по грязи? «Нет, ничего, я уже о сем думал, и придумал, как». Не видите ли вы, что дождик идет? «Вижу, но надобно ехать». Но для чего в такую ненастную погоду подвергаться вам всяким неприятностям? «Как быть, а все нужно ехать». Неужели в самом деле вы сегодня намерены нас оставить? «Точно так». И тут, увидя, как я велел сомкнуть сундук с уложенными вещами, все три они приступили ко мне и сказали: мы не верим, не верим. «Так после увидите, любезные мои племянницы». Да почему так скоро вы от нас уезжаете: мы без вас родились, взросли, только о вас слышали, только читали ваши письма к батюшке и, наконец, едва увидели вас, как и  должны расстаться, может быть, навеки. «Что же делать; таковы наши обстоятельства». О, вы нас, дядюшка, не любите; мы, может быть, вас чем-нибудь оскорбили, может быть. – «Нет, нет, милые мои, дорогие мои (тут я их обнял и мы все прослезились), я рад бы душевно у вас долее прожить, но нельзя, никак мне невозможно». После сего ушли они из моей горницы, и я их до самого обеда не видел. Только маленький племянник мой часто бегал ко мне и беспрестанно спрашивал: уеду ли я от них сегодня, в самом деле уеду, точно ли сегодня, что идет дождь, что снегу нет, что завтра, послезавтра выпадет снег, будет мороз и проч., и проч.

В первом часу пополудни приехал брат с гостем и сказал им, что я сегодня отъезжаю. Все они единогласно отозвались сими словами: «Невозможно, как, в такую дождливую погоду, на зимнем экипаже, когда совсем нет снегу». Я отвечал им, просил брата, чтобы под мою неважную кибитку запрягли пять лошадей. «И вы в самом деле решились сегодня уже выехать?» Сегодня, сегодня. «Так надобно, сказал брат, послать за подорожною и лошадьми; нечего более говорить! Я знаю его упрямство».

Между тем собралось гостей побольше, и мы съели обед. Во весь стол ни о чем не говорили, как о трудности моего дальнего пути, о том, что реки разошлись, что снега нет, что переезд чрез реки весьма затруднителен и даже опасен, по словам приезжих. Но я более всех их полагался на сказанное мне в почтовой конторе о дорогах. После обеда приведены и запряжены лошади в кибитку, которая вперед была отправлена до первой станции с моим человеком и с бывшим моим отсюда сопутником адъюнкт-профессором, желавшим там со мною проститься; меня же до того места желал проводить брат в своем экипаже чрез час после того. Но гостей собралось еще больше; разговоры и потчевание так сокращали время, что скоро настал седьмой час пополудни. Я просил брата поспешить с нашим отъездом; но он, взявши за руки своих трех дочерей, велел им просить меня переночевать последнюю ночь в доме его и на другой день до света отправиться. Нельзя было отказать усильным просьбам милых моих племянниц, и мы, по отшествии гостей, провели время заполночь в разных разговорах. Я проснулся часу в четвертом утра, разбудил всех в доме; еще побеседовали, поплакали и напоследок распростились с чувствами наивеличайшего сожаления друг о друге, с несказанным прискорбием сердечным, с растроганными до высочайшей степени душами, с объятиями нежнейшими, с пролитием слез и часто повторяемым словом: прощайте, прощайте!

Таким образом, расставшись с тремя моими милыми, любезными племянницами и тремя малолетними племянниками, выехал я с братом из города на самом рассвете. Оставляя последние дома и обратив взоры свои на церкви, сказал я сам в себе: прощай, любезная, навсегда, до конца моей жизни приснопамятная моя отчизна; теперь, конечно, посетил я тебя в последний раз и более, может быть, никогда уже тебя не увижу.

Мы протекли благополучно верст двадцать; но, подъезжая к речке Мурому, или, как там ее называют, Муромцу, напоминая и тем баснословного или действительного древнего нашего витязя Илью Муромца речного, усмотрели мы много стоявших повозок, а приближаясь к самой речке, увидели оную очень широко разлившуюся, мост и прилежащую к оной плотину затопившую, большие льдины на плотину нанесшую, и тем переезд через нее затруднительным и опасным сделавшую. Брат советовал мне возвратиться назад в город и переждать день или два, пока вода спадет или холодная погода настанет; но я на то не согласился. Близ сей речки находятся два постояльных дома: справляясь у хозяина оного о своей кибитке, вчера после обеда отправленной до первой станции, услышал я, что она благополучно переехала на ту сторону, хотя уже и была покрыта водою плотина, но что вода токмо ночью сильно прибыла и на оную нанесла льдины. В обоих домах было много людей, ночью и поутру туда наехавших; между ими находились два коновала, кои, услышав от меня на вопрос, куда я еду, сказали: кланяйтесь там нашим землякам, мы оттуда лет восемь, как вышли. Когда я их спросил: для чего они теперь не в городе во время ярмарки, где их ремесло нужнее, чем за городом, они мне отвечали, будто бы уже там были и теперь пойдут по деревням коновалить. С самого нашего туда приезда застали мы три тройки лошадей с седоками на них по человеку, кои говорили, что отвозили своего барина в город и теперь возвращаются домой; сии тройки переходили то на ту, то на сю сторону по затопленному водой мосту и плотине, изведывая оные, как бы безопаснее можно было переправиться повозками; они предлагали нам перевезть своими лошадьми кибитку нашу, так как брат не мог положиться на своих, ибо они были несколько горячи, могли бы от шуму воды легко испугаться и нас с мосту или плотины в глубину опрокинуть, что самое уже по сказанию всех там бывших и случилось с почтарем, возвращавшимся из города на тройке верхом: лошадь с левой стороны, оступившись, упала с плотины в глубокую воду и повлекла за собой в ту же минуту обе другие с седоком; из них две потонули, а третью и человека едва спасли на лодке. Брат мой, слыша сие, тогда же сказал: вот, любезный брат, какой переезд!

Между тем, прошло уже часа три; вода, казалось, несколько убывала; помянутые три тройки не переставали переходить то на ту, то опять на сю сторону. Я заметил, что вода поверх моста и плотины не больше как на аршин была; потом чрез несколько минут проехала по сей воде благополучно почтовая повозка: все затруднение и опасность состояли единственно в том, чтобы токмо хорошо управить лошадей, спускаясь с моста на плотину, на которую стремлением воды с правой стороны нанесена пребольшая льдина; я видел всю сию опасность и живо представлял себе несчастное с почтарем событие. Но не смотря на все то и ободряя себя благополучным переездом почтовой повозки, убедил я, наконец, брата предпринять сию сомнительную переправу. Условившись о цене за переправу и извоз нас до станции, велел я впрячь двух только лошадей в нашу кибитку, потому что за льдиной, на плотине лежавшей, место было узко для троих. Для уравновесия кибитки сели по обеим сторонам помянутые коновалы во всем их убранстве и с предлинными ножами. Невозможно изъяснить, каким ужасом были объяты мы, подымаясь около льдины на плотину! Но, благодаря Бога, извозчик удачно управил лошадей. Проезжая по воде далее, я все еще трепетал от страха, чтобы  как-нибудь еще кибитка не опрокинулась и лошади не испугались воды, с великим стремлением и шумом лившейся чрез плотину. По переезде сказал брат: мы на старости лет подвергались великой опасности. Я и сам, был мой ответ, клял себя, что уговорил вас на столь опасную переправу отважиться.

Но сия физическая опасность кратковременная едва сравниться может с той продолжительной душевной боязнью, которая мучила нас во время переезда восьми или девяти верст от речки Мурома до станции. Две остальные тройки также за нами перешли; и когда припрягли к кибитке нашей третью лошадь, один коновал сел на облучку без нашего позволения; сколько мы ни говорили ему, чтобы встал с кибитки, а извозчику, чтобы согнал его, только ни тот, ни другой, ни отвечая ничего, ехали очень скоро далее. Помянутые две тройки и другой коновал верхом следовали за нами расстоянием на четверть версты. Извозчик, часто привставая со своего места, осматривался назад, что также делал и незваный наш гость-коновал. Проезжая покрытую льдом лужу, которую удобно можно было бы миновать, врютил он кибитку нашу в прорубь так, что передние колеса совсем были в воде и в лед крепко уперлись; мы никак не могли из сей пропасти выехать; коренная лошадь несколько раз распрягалась от сильного напряжения, чтобы извлечь кибитку из сей бездны. Мы велели ему встать и вместе с коновалом приподнять перед повозки, а он закричал поспешить туда своим товарищам, кои, прилетевши, долго думали, как бы поднять кибитку; для облегчения предлагали нам выйти из нее, но мы отказались, и это было наше счастье, ибо мы начали подозревать их в злом каком-нибудь умысле, думая, что, высадив нас, могли бы они ускакать с нашей кибиткой и со многими вещами, в ней лежащими. Наконец, по долгом медлении они подняли ее; и товарищи извозчика опять удалились назад на полверсты от нас. Даже и при сем случае мы никак не могли воспрепятствовать коновалу с длинным ножом, чтобы он не садился на нашу повозку; сколько ему ни говорили, что он может ехать верхом, как товарищ его, сколько ни представляли извозчику, чтобы отдалением его от нас облегчил своих лошадей, – все было тщетно. Я поглядывал на брата, а брат на меня, и во взорах наших читали: «Что делать, их пять человек дюжих, а нас двое слабосильных; мы в их когтях». Извозчик вез, как ему хотелось: ни просьбы, ни обещания не могли его побудить везти нас как должно, притом частые его назад озирания вверили нас в несказанную томительную боязнь и опасение; ибо таковые оглядывания его и коновала ясно давали нам знать, что он с товарищами какой-нибудь злой умысел имеет и коновала одного не напрасно посадил на кибитку нашу. Иногда те две тройки очень близко к нам подъезжали, иногда нарочито далеко от нас отставали, а иногда в разные стороны удалялись, опять соединялись и опять разлучались. Извозчик, самого разбойничьего вида, широкоплечий, толстошейный, употреблял с коновалом, такого же разбора человеком, но с предлинной притом рыжеватой бородой, самые подозрительные речи, например: нельзя, брат, ссадить; было времечко, да черт вас побери, не вздумали, а я дело свое сделал. Между прочим, коновал, шепнув ему что-то на ухо, сказал  довольно громко сии слова: не бойсь, будет еще… Словом, в переезд сих восьми или десяти верст мы так были перепуганы, что каждую минуту ожидали себе какого-либо злоключения. Версты за две до станции мы уже не видали более тех беспокоивших нас двух троек, – они из глаз наших исчезли. Нельзя вообразить нашей радости, когда мы увидели первые дома станционного селения Липец, куда мы стремились. Тут и извозчик поехал скорее до места, яко нашей верховной цели, свершивший как бы некие наивящие желания мои: я думал тогда, что уже в место моего непременного пребывания – Петербург – прибыл. На почте сказал мне человек мой, что они вчера без всякой опасности проехали чрез речку Муром, затопившую, однако, уже тогда плотину, и что между плотиной и станцией часто подъезжали к нам три тройки с вершниками, заглядывали в кибитку, удалялись от нас и опять к нам приближались. Я легко мог догадаться, что это были те самые три тройки, кои мне с братом причинили много душевного беспокойства и мучительной боязни, но что они не осмелились сделать им какого насильства или грабежа по причине превосходного числа людей с нашей стороны. На вопрос мой, где воронежский инспектор Сок...ий, хотевший на той станции меня дождаться и проститься со мною, услышал я, что он вчера дожидался меня до самого вечера, но, когда ему сказали, что вода сильно прибывать начала в тамошней реке, он завременно еще переехал на ту сторону; но что ночью притекшая большая вода сломала мост и его совсем снесла. «Как! Теперь нет переезда на другую сторону?» «Нет, и не может быть; вода хотя несколько и спала, но все еще велика». Боже мой! – помыслил я. Сколько препон и затруднительных остановок на тридцати верстах расстояния! Неужли везде разлились реки? Неужели? Неужели?

...Я и брат пошли с почтового двора, на возвышенном месте стоящего, вниз к реке и увидели льдины, разметанные вверх по улице сажен на шестьдесят от оной, а также и бугры песку, со дна ее нанесенного довольно далеко от берега. По обеим сторонам сей речки стояло множество людей, смотревших из пустого любопытства на стремление и шум воды. Брат спросил: где волостной староста, где выборные, где те, где другие? «Тот на другой стороне, того нет дома, тот уехал на ярмарку в город и проч.». Потом брат к противостоявшим громко сказал: я такой-то, и чтобы для сообщения между обоими берегами взяли лодку у помещика Язвского. Тогда закричали оттуда, что две версты надобно тащить лодку. «Хотя бы и три; но вы должны доставить лодку сюда; ибо на сей стороне находится такой-то (указывая на меня) и такой-то (на себя)». В самом деле часа через три доставлена была лодка и сообщение воспоследовало. Между сим временем я бродил по льдинам; иногда ноги мои погружались глубоко во влажные песчаные бугры; перескакивая с льдины на льдину, упал два раза в песчаную влагу, вымарался… Около вечера нашли мы себе для ночлега квартиру, коей хозяин также уехал в город на ярмарку для покупки питейного, ибо намеревался завести в доме своем трактир, по близости оного к почтовому двору; бильярд стоял уже почти готов. Боже мой! Везде любостяжание силится выставлять соблазны... для расточительности. Правда, слобода сия Липцы, бывшая прежде городом, имеет до трех тысяч жителей обоего пола и притом стоит на большой проезжей дороге, следовательно, по-видимому, и нужен был там трактир. Но почто умножать пагубные сети для уловления юности, и без того уже в городах преданной рассеянности. В сей дом вошел я до крайности расстроенный оттого, что срок отпуску моему давно уже минул и что я мог предполагать подобное разлитие рек в тамошних южных губерниях; клял самого себя, что выехал во время большой распутицы из мирного и покойного пристанища, каково было в доме братнем, и что не послушался ни брата, ни сожалевших обо мне милых племянниц моих, непрестанно мне твердивших сии слова: на что вам, дядюшка, в сию ненастную погоду от нас уезжать; возьмите лучше для формы свидетельство о болезни у наших врачей и поживите с нами, пока переменится сия дурная погода. – Адъюнкт-профессор, видя меня столь расстроенного и смутного, начал рассказывать разные повести, коими думал он рассеять мрачные мои мысли; но он мало успел в своем расположении, и я долго томился бессонницей. На рассвете следовавшего дня явился к нам с другой стороны выборный и сказал, что вода очень спала и что он велел искать удобного места для переезда вброд через речку. Около полудня пришел к нам десятский с известием, что за полверсты от того места, где стоял мост, нашел к переправе неглубокое место, но что надобно переложить вещи на высокую повозку, дабы не были подмочены в санях. Все было немедленно приготовлено, и я с братом и с адъюнкт-профессором, переправясь благополучно через речку, в то время продолжению моего пути весьма неблагоприятствовавшую, остановились, пока кибитка моя подъедет, в доме старосты, куда собралось несколько чиновников, по разным делам туда из города присланных. Хозяин дома принес штоф вишневки, самой вкусной, каковой мне и в Х... не удавалось пить и которую я там же распотчевал собравшимся неожиданным гостям. Я ему за то хотел было заплатить; но он, отказываясь от денег, сказал: может быть, опять скоро увидимся. Я внутренно улыбнулся и помыслил, что этому не бывать в сей жизни. Потом запрягли пять лошадей в мою кибитку и я, обнявшись с братом в последний раз, столько проливал слез, что и все незнакомцы, нас тогда окружавшие, прослезились. Наконец брат сказал: прощай и не отваживайся переезжать через разлившиеся реки; прощайте, прощайте, промолвил я и уехал.

Выезжая из сей волости по белогородской дороге, надобно несколько подниматься на возвышенное место. К несказанному моему удовольствию увидел я, что по дороге довольно еще лежало замерзшего снега; но по сторонам была одна обнаженная земля, из которой возникала уже зеленая травка посеянного озимого хлеба. Боже милосердный, помыслил я в себе: законы Твои превечны и непреложны в природе; но морозам еще непременно быть должно; травка сия ж зеленеющая, теперь взору прелестная, от стужи погибнет и потом орошенные труды несчастного селянина останутся тщетны; может быть, скудость постигнет семейство его, необходимо нужные поборы теперешнего критического времени, может быть, расстроят хозяйство его, может быть, повергнут его в печаль, уныние… Может быть... в гроб! Но Ты, всеблагий Отец небесный, наказуя купно, и милуешь создание Твое; помилуй же и сих трудолюбивых поселян: соблаговоли, да нежный корень сей милой травки пребудет цел и невредим. – Мысли о переменах атмосферных, столь сильное влияние имеющих в землю, питательницу нашу общую, и все земные произрастения, а также в телосложение человеков и бессловесных животных, занимали меня до ближайшей станции, где вскорости, переменяя лошадей, пустился в путь далее до следующей.

Поелику дорога была единообразна, то и мысли те же самые вращались в моей голове. Впечатления тогдашних внешних предметов завлекали иногда меня в размышления, но размышления прерывные, о человеке-гражданине, его трудах, заботах, попечениях, счастии его в земных вещах и несчастии, об экономии государственной, ее успехах и неудачах, об управлении… Оставим эти обыкновенные суждения, ибо они в самом деле суть только метафизические умствования без всякой телесности, не имеют никакого дальнейшего влияния на существующее в гражданском мире и между человеки никакого не приносят плода, потому что все идет своим порядком, невзирая на наши высокопарные мечты. Я лучше вам скажу, что в сей переезд случалось иногда тащиться мне целые версты в санях по голой сырой земле в точном смысле слова: сырой земле; но исполать пяти добрым коням с проворными возниками, удобно преодолены были все трудности: я также скоро пробежал сию станцию как предшествовавшую; а пред захождением солнца полетел в Белгород, откуда думал, пообедавши и поужинавши, разом, ехать ночью далее.

Уже трапеза моя там была готова и я шел садиться за стол, как неожиданно и совсем нечаянно является ко мне старинный мой ясский знакомец Ив. Мих. Рзнв, который в 1789 году приезжал в молдавскую столицу к покойному князю Потемкину-Таврическому требовать за поставленный для армии Слободско-Украинской губернией четвериками провиант, и я тогда во многом пособлял, чем только мог по тогдашнему моему состоянию и связям с теми, от кого ему удовлетворение в искательстве его ожидать должно было. При первом его появлении я совсем не узнал его: так он переменился через двадцать четыре года; – а я разве не переменился? – совсем постарел. Странны мы, люди, в подобных свиданиях. Расставшись с знакомым человеком или хорошим приятелем, либо с другом и увидясь потом через несколько лет, всегда провозглашаем, как вы переменились, как постарели, потолстели или похудели, поседели, полысели, а о самих себе и не думаем, что и с нами в течение того времени таковые последовали на лице, голове и во всем теле преображения; странно также и то, что весьма немногие, а особливо особы так именуемого прекрасного пола, примечают на себе сии перемены и мнят, будто другие только с течением времени переменяются, а они изъяты от сего всегдашнего действия на них природы. Так сбылось сие со мной и с моим помянутым знакомцем, который, увидев меня, несколько секунд простоял в недоумении: меня ли он точно видит? Но после, одумавшись и вглядевшись в лицо мое обветшавшее, произнес: как вы переменились! «И вы также», – отозвался я. «Как вы постарели… как… как… Все было повторено выше сказанное мною и еще больше провозглашено: как… как, пока мы хорошенько не всмотрелись друг в друга, не вспомнили прежних наших молодых лиц, долженствующих по уставу природы непременно измениться, и я к нему не сказал: как он узнал, что я сегодня приеду на тамошнюю станцию? Посредством магии и каббалы, – отвечал он, – которою вы занимались в Яссах с Рабином Ф...[‡‡‡]. «Вы мне напоминаете о моем прежнем упражнении, о котором я уже давным-давно и думать позабыл». Но я все еще очень хорошо о том помню; только моя каббалистика не вашего рода, как вы судили с вашим рабином; она самая простая и обыкновенная: я читал в «Московских ведомостях», что вы чрез Москву проехали; и полагая, наверное, что вам надобно было ехать, как в Х…, к любезному братцу вашему, моему некогда бывшему милостивцу, осведомился я на здешней почте и увидел в книге прописанную подорожную вашу; я наказал почтальону, чтобы он мне немедленно дал знать, когда вы на возвратном пути через наш город проезжать будете: он сие исполнил, и я, таким образом, имею несказанное удовольствие, честь и счастье видеть вас, моего благодетеля, милостивца, и покорнейше прошу у меня отужинать и переночевать. Нет, нет, я не могу этого сделать; мне нужно спешить восвояси; я уже и так много просрочил. «Но как вам ехать в темную ночь на проливном дожде?» В самом деле дождь идет? «Самый сильный, проливной». Я вышел во двор и в том удостоверился: тогда подумав, что надобно будет чрез горы и речки переезжать, согласился на его просьбу. Едучи к нему на квартиру, он, между прочим, мне сказал, что в уездном суде служит судьей. Квартиру его нашел очень хорошо убранную и спросил, не женат ли он? «Нет, и не думаю жениться». Угощал меня наилучшим образом; беседа наша продолжалась заполночь; он много наговорил мне о злоупотреблениях судейских и взятках, о проволочках и запутывании тяжебных дел и разных других противозаконных деяниях судей. Но как он привез меня к себе на квартиру в карете самой новомодной, запряженной парою лошадей весьма красивых, и прежде уже говорил, что неподалеку от города имеет деревню, а я знал его человеком очень недостаточным и, кроме жалования по службе, ничего не имевшим; то и не утерпел сказать, что сколько не вопиют и не жалуются на сии злоупотребления, однако оные не переводятся в мире и богатят сидящих пред зерцалом и право правящих. Весьма приметно было, что речь сия не очень ему понравилась, и потому я немедленно присовокупил: конечно, многие суды судят по правде и законам и при всей скудости своей ничего не наживают и не хотят наживать и, нисходя во гроб, часто оставляют семейство свое без пропитания. «Вы без сомнения тем метите на вашего братца, проведшего в службе ревностной, усердной и совершенно бескорыстной с лишком сорок лет и ничего, как всем известно, не нажившего, кроме двенадцати детей; но он сам, по большей части, тому причиною. «Перестанем о сем говорить: опираясь на сию его службу, я надеюсь исходатайствовать ему к жалованию пенсию для поправления его состояния». Это, конечно, послужит ему некоторым пособием, пока он жив; но по смерти его что будет не говорю с сыновьями, но с тремя дочерьми его. «Я буду так стараться, чтобы пенсия сия по смерти его досталась дочерям его». Если успеете, то дело сие будет самое благое, и конечно, никто не посмеет ему в том завидовать, но всяк должен тому душевно порадоваться, зная его правосудие, бескорыстное и строгое соблюдение законов во всяком случае, чему я очевидным был свидетелем, служа в Х... под его начальством. – Потом около минуты продолжалось между нами безмолвие; я тогда сказал: не пора ли ложиться спать, а он: «Не угодно ли писать к братцу; я завтра еду к Х... по собственным своим надобностям и на ярмарку». Я тотчас написал краткое письмецо, в котором подтвердил брату свое обещание не отваживаться переезжать вброд чрез разлившиеся воды; однако ж того не исполнил, как скоро увидим.

На другой день с сим приятелем моим расстался я самым ласковым и самым дружеским образом: он отвез меня опять в карете на почтовый двор, где чрез ночь оставалась кибитка моя с человеком. На вопрос мой, для чего не запряжены лошади? сказано: нет еще новых оглобель. Досада моя была велика: ибо вчера еще приказал я оные купить. Чрез полчаса, однако, все было готово. Дождь, во всю ночь шедший, все еще не переставал, хотя был поменьше. Я пустился в путь на санях по чистой земле, по которой мы сперва долго ехали, пока настигли местами на снежные узенькие дорожки. Показались горы, а в долинах разлившиеся речки; и я благодарил Бога, что остался ночевать в Белогороде, иначе сидел бы я, судя по темноте прошедшей ночи, или в грязи, которую днем можно было объехать, или в какой речке. О, как судьба, вопреки сильных стремлений наших, устраивает нам все во благо, только бы мы внимали гласу ее! Я увидел, что сия двадцативосьмиверстовая станция гораздо меньше снегу имела против прежних.

Во время сей тягостной езды часы, слишком тогда длившиеся, были для меня несносны. Внутреннее беспокойство не позволяло мне остепениться на одной какой мысли, которой бы предавшись, мог я забыть тогдашнее мне неприятное положение. Разные в воображении моем появлявшиеся предметы казались недостойными моего внимания, или, лучше сказать, я не был тогда способен к связному размышлению: то мечталось мне о Х…ве и как я провождал там время с любезными сердцу моему особами, то о тамошних ученых и об их между собою несогласии, зависти, ненависти и пронырствах, то о ярмарке и купеческих оборотах, то о тамошнем духовенстве и церквах, сожалея, что по рассеянности и кратком времени не во всех удалось мне бывать, то о трех слепцах, кои в соборе одни пели очень согласно и приятно всю раннюю обедню, после которой я отправил тогда молебен для испрашения себе у небесного Отца благополучного обратного пути, то о разных духовных песнях, кои сии самые три слепорожденные, ходя по домам, поют и тем снискивают себе пропитание, будучи всеми любимы по их примерному житию, кротким нравам и уму; вспомнил, притом, как они пели однажды у брата сочиненную покойным философом Сковородою в малороссийском вкусе и слоге длинную сатирическую песню на деяния и поступки всех состояний и званий людей с припевом, после каждой строфы относящейся к нему самому, именно сим: «А мне одна только в свете дума, А мне одна она не йдет с ума, Как бы умерти мне не без ума»[§§§]; то о большом бале и огромном концерте, как давал тамошний университетский капельмейстер и в котором он сам играл на скрипке концерт так искусно, приятно и выразительно, что я поистине восхищен был его игрою; музыкантов было собрано из разных мест человек без малого до ста: многие говорили тогда, что сей виртуоз сам себя превзошел. – То опять вдруг, сам не знаю как, представилась мне вдруг мысль о душе, о создании человека по образцу и подобию Божьему; уже начал я перебирать в голове своей разные о том мнения древних и новых мудрецов, как вообразилась мне достопамятная аллегория некоторого индийского философа, к сему предмету относящаяся, которую я давно читал во французской книге о философии природы, где сказано: «Представь себе миллион сосудов, водою наполненных, на кои солнце распространяет лучи своего света: светило сие одно только; однако ж оно множится, отражаясь миллион раз: сосуды оные суть тела наши; солнце представляет Божество, а изображение солнца, в каждом сосуде зримое, дает нам понятие о душе». Обозрев сии в памяти моей впечатлевшиеся слова, я тогда почувствовал в себе некую отраду, некое приятное успокоение и внутренно провозгласил: так, человеки имеют души по образцу и подобию Божьему; они суть излияния самого Божества – лучи света, разума, воли, свободы; ими животворимся мы или призреваем в вечность и предвкушаем уготованное нам Отцом небесным…. Эй, что остановились? Ступай! – «Приехали на станцию». Слава Богу. И за прошедшую скуку и за теперешнее удовольствие. Человек, проворите за лошадьми.

Между тем я расспрашивал людей, окруживших мою кибитку, о дороге; все единогласно утверждали, что далее дорога изрядная, снегу довольно и я могу уже на тройках ехать. Тут пришел мой человек и сказал, что лошади есть, но некому записать в книгу подорожной; почтальон куда-то отлучился, и жена его просит потрудиться вам самим исполнить его должность, что я немедленно и исполнил в ее угодность и ради скорейшего моего отправления.

Переезд сей станции был для меня веселее; ибо и пасмурное небо стало несколько проясняться. На дороге вспомнил я о приезжавшем в Х... для свидания со мной помянутом преждебывшем соученике моем С…, а также и о нашем разговоре, какой мы там, между прочим, имели, о суконных воронежских фабриках. Подлинно ли, спросил я его тогда, что ваши фабрики достигли до некоторой степени совершенства в изделии тонких сукон, кои могут заменять иностранные, а особливо английские, как уверял меня посыланный министерством внутренних дел в разные губернии, для осмотра оных, управляющий департаментом мануфактурным Крнв? «О! совсем нет: у нас, кроме простых сукон, тонких выделывать или невыгодно, или не умеют, или, может быть, не хотят; мы сих последних не видим; а притом должен я вам сказать общее всех воронежских жителей мнение, что от умножения у нас суконных фабрик хотя помещики имеют для себя некоторую прибыль, только крестьяне отвлекаемы от сохи к работе фабричной, много терпят и делаются нищими; а известно всему Русскому царству, что губернии нашего края главнейше от хлебопашества богаты бывают: оно нас кормит и нам доставляет заморские избытки». Однако я сам видел моими глазами хорошее сукно, похожее на ………. и привезенное в столицу оным управляющим? «Правда, у нас могут делать прекрасные сукнам образцы, но не в большом количестве, чем и ослепляют вельмож, заведывающих дела, до фабрик и мануфактур касающиеся: я уверяю, что у нас суконные фабрики все еще по-старому и настояще хороших тонких сукон, кроме небольшого количества посредственных и очень недобротных, не бывало, и кажется, весьма трудно оным быть, несмотря на то, что казна весьма много, как слышу, тратится на усовершенствование фабрик; мы носим еще мундиры и фраки из сукна или немецкого, или голландского, а кто побогаче, тот из английского, платя от 40 до 50 рублей за аршин». Не знаю, верить ли сказанному вами: подаваемая у нас в столице «Северная Почта» гласит о том иначе. «Как вам угодно; ваша «Северная Почта» и до нас доходит; однако ж я , не помню от кого, слышал, что пожилые наши экономы, читая в оной статьи о заводимых и усовершаемых фабриках и делая на то свои замечания, улыбаются и говорят: желательно, чтобы это было на самом деле, а не на бумаге».

На последней перед городом Обоянью станции вот что случилось: на требование мое лошадей запряжены были в кибитку мою три дюжих больших; проводник же был хотя малого роста, но, по-видимому, человек проворный и живой; он уже садился ехать, как прибежал другой высокорослый мужчинище с тремя очень малорослыми лошаденками, начал с первым спорить, что не ему очередь ехать, выпрягать лошадей. Я смотрел на то сначала равнодушно; обе пристяжные были уже отпряжены; но подумав (и дума сия послужила к моему спасению, как скоро увидите), что время понапрасну проходит, что малые лошади проводника-великана не довезут до станции и уже поздно было, я приказал опять заложить прежних пристяжных и уехал.

Уже я полагал скоро быть в Обояни, как, проезжая деревню Гаряенову, вижу множество становившихся обозов санных; спрашиваю о причине их остановки; и мне отвечают, что разлившаяся река Псел затопила всю длинную плотину. Приближаюсь сам туда; слышу шум воды, чрез оную стремившейся; слух мой сильно тем поражается: смотрю вдаль и разлившейся воде конца не вижу; расспрашиваю, как широко сие наводнение по той плотине? «Более, нежели на четверть верст», – говорят мне. А как глубока вода? «За час пред сим была на пол-аршина, а теперь еще прибавилась на четверть». Нечего делать, подумал я, надобно здесь ночевать; но сколько ночей, может быть, надобно будет мне провождать в сем селении! – Между прочим, подходившие ко мне крестьяне говорили, что можно еще, пока вода больше не подымется, переехать, разложа вещи мои из кибитки на две высокие телеги. Я колебался и не знал, что предпринять; вообразил себе живо опасную переправу чрез речку Муром; вспомнил о клятве своей не предаваться опасностям, как увидел вдали переезжавшего по плотине чрез воду и мог отчасти заметить местами глубину ее, которая показалась мне до трех четвертей. Это был, сказали мне, капитан-исправник. Я хотел его остановить и расспросить; но он, подобно стреле, пролетел сквозь деревню. Долго еще находился в нерешительности, видя, что после сего отважного примера, показанного небоязливым капитаном-исправником, никто не осмеливался переехать чрез шумную воду. Крестьяне, конечно, из одной корысти, поминутно предлагали мне свои услуги в переправе. Напоследок я на оную решился, спрося наперед у проводника: смирны ли его лошади и не испугаются ли шуму и стремительности протекающей поверх плотины воды? По уверению его, что может надеяться на своих лошадей, и переложив вещи свои из кибитки на повозки, отважился я ехать вброд чрез оную шумную воду. Едва спустились на плотину, как я увидел, что вода была повыше брюха у лошадей: я испугался и закричал: назад! Но проводник сказал, что поворотить кибитки нет возможности, спросил: хороши ли завертки у оглобель? Я отвечал ему, что они новы, куплены в Белгороде (но это не  бывало, как я после узнал), и сие мнимое уверение мое спасло меня от многого беспокойства: ибо если бы порвались завертки, то по причине глубокой воды невозможно б уже было привязать новых, ни опять запрячь коренной лошади и должно б было оставить кибитку до тех пор, пока не истекла бы вода с плотины. Я в кибитке своей стоял, потому что воды натекло в ней почти до колен мне. В изрытой водой плотине находились ямы, от коих кибитка моя непрестанно шаталась: однажды вдруг так круто пошатнулась на правую сторону, что чуть-чуть и меня, стоявшего, вон не выбросила, и кто ведает, может быть, и за край плотины в пропасть, ежели бы я в то мгновение не ухватился обеими руками за верх кибитки, потом вскоре не упал внутрь оной и не сел в находившуюся в ней воду. Опомнясь от испугу, я опять стал на ноги: вода текла с меня ручьями. О! сколь сильно меня мучила тогда боязнь ежеминутным шатанием кибитки. Я непрестанно спрашивал проводника: не видно ли конца сей ужасной воде? Нет, был всегда его ответ. Страх и снедающая боязнь моя беспрерывно увеличивались, как вдруг, к довершению оных, левая пристяжная лошадь по самую голову погрузла в воду; я закричал: мы пропали; бей лошадь! И благодаря Бога, она выпрыгнула из рытвины и сильно повлекла далее кибитку. Тогда я почувствовал себя как бы воскресшим; но конца стремившейся с шумом чрез плотину воды я не видел. Боже мой, помыслил я, что бы воспоследовало со мною, если бы я дозволил заложить малорослых лошадей на станции! С ними бы я ежели бы не утонул, то, по крайней мере, стоял бы ночью в воде несколько часов, пока бы помощь была подана. На повторяемые мною вопросы: скоро ли переедем воду, наконец проводник сказал: кажется мне, вижу я там снег (ибо начало уже смеркаться). О, бесконечная сия ужасная езда! Я клял себя, что нарушил данную себе и брату клятву не подвергаться опасным переправам чрез разлившиеся реки; вспомнил о малолетнем племяннике, которого брат просил взять с собой в столицу для определения в какой-либо корпус, и думал: он бы, бедненький мальчик, от страха умер. Тогда все страшное и ужасное в голове моей вообразилось. – Но потом чрез несколько минут ощутил я в душе моей отраду, увидев сам безводную впереди дорогу, сажен за тридцать: я начал оживать и просил извозчика скорее ехать; а он отозвался: не скорее тут ехать, а осторожнее; сухая дорога еще далеко. Наконец, благодаря Бога, совершена была страшная сия переправа. Тогда я увидел, что позади наших повозок выезжала из воды и чужая, которая едва достигла суши; как сидевший в ней купец выпрыгнул из оной, ко мне бросился, схватил руки мои целовать и говорил: «Вы мой спаситель, вы показали мне след, как ехать, я переправился благополучно; если бы вы не поехали, я должен был бы остаться в деревне; я бы от того много, много потерял, пропустивши, не говорю день, а ночь; мои дела критические и каждая минута для меня дорога; я вам должен вечно благодарить, вы мой спаситель и проч.».

Потом человек мой сказал, смотря на лошадей, непрестанно стряхивавших с себя влажность: ну, если бы вы взяли с собой племянника вашего, как хотели, то бы ему от страху не быть живому; я уже всем угодникам каялся и исповедовался, ожидая ежеминутно смерти. Извозчик также промолвил, что такого страху никогда еще во всю свою жизнь не видал, а особливо когда пристяжная начала было тонуть: я думал, что она и с кибиткой потащит нас за собой в провале: говорили, что вода на четверть версты, а вышло поболе полуверсты. Человек мой еще присовокупил: я позади в повозке слышал, как вы отвечали, что завертки новы; совсем не новы, а стары еще из Петербурга; в Белгороде только оглобли переменили, а не завертки; я вам о сем не хотел сказать, когда увидел, как лошади были уже в воде до головы и извозчик на ваш приказ: назад, - отказался, что не можно уже назад поворотить кибитку.

Я приказал выпрячь лошадей из кибитки и, переворотя, вылить из нее воду, разостлать ковер и переложить туда из повозок вещи. Крестьянам я заплатил вдвое против условленной цены за их труды, чем они очень довольны были и решились ночевать в ближайшей деревне на сей стороне, и когда я их спросил, почему не едут обратно? Они оба единогласно отвечали: «Сохрани нас Господи! Утро вечера мудренее; а такой глубокой и страшной воды никогда еще у нас не бывало». Наконец, расставаясь с ними, как моими хранителями, дал им еще рубль на вино и прибыл благополучно в Обоянь, где принужден был проводить ночь, чтобы обсушиться. Квартиру там нашли мы себе у купца, по-видимому, не слишком зажиточного; для меня отведена была особая комната с постелью довольно порядочной. Оставшись в ней один и поблагодарив Бога, приведшего меня в то спокойное пристанище, предался я стремлению разнообразных мыслей, из коих всех более мечталась мне мысль о переправе моей опасной. Вообразите себе, любезный друг, все то, чем только можно укорить человека, отважившегося, подобно мне, предаться добровольно опасностям, человека, то есть меня самого, имеющего много детей, требующих от меня призрения и воспитания в юных своих летах, присовокупите к тому брата моего, требующего равномерно пособия моего в призрении и воспитании детей его малолетних, и сестру, также помощи от меня ожидающую, и вы тогда можете иметь понятие о всех укоризнах, кои сердце мое само делало: все оправдание мое, но оправдание ничтожное в сравнении той опасности, какой я подвергался, и той печали, какую причинил бы я всем моим присным в случае несчастья, кое могло бы меня постигнуть, состояло единственно в том, что надобно было поспеть приездом к сроку. Среди сих внутренних волнений я совсем не мог спать и ожидал утра как величайшего для меня благодеяния природы.

На рассвете, вошедши человек мой ко мне, в горницу, сказал, что теперь нам за снегом остановки не будет: он всю ночь шел и теперь не перестает. Рассчитавшись с хозяином, который только один во всю дорогу не потребовал с меня за ночлег ничего лишнего, так как прочих требования за то и се были не христианские, а более нежели жидовские, – и для того ему единому честь и хвала, – выехал я оттуда рано и продолжал во весь день путь свой беспрепятственно до реки Сема.

Но здесь опять увидел я обозы, по берегу стоявшие, коих было гораздо боле, нежели перед плотиною пселской. Вода, разлившаяся в ширину с лишком на четверть версты, стояла поверх льда без малого на аршин и непрестанно прибавлялась. Я пробыл у сей естественной преграды около часа, не зная, что начать. А хотя в то время наехавший неустрашимый кучер в легкой кибитке и перелетел по сей воде на другую сторону благополучно, но я, имея в своей памяти пселскую страшную переправу, не хотел уже боле отваживаться. Между тем начало смеркаться; я решился ночевать в какой-нибудь деревне: самое ближайшее от воды место было селение Рашково, принадлежащее богатому, Курской губернии помещику и откупщику Н. И. Прврзву, куда я и обратился; но к несказанному моему огорчению варвар приказчик по прозванию Шматов, грубиян в высочайшей степени, наотрез мне отказал, говоря, что здесь квартир нет и что одни только господские дворы. Все мои просьбы, все убеждения, все представления, что уже настала темная ночь, ничего не помогли; только и слышал от сего изверга рода человеческого: что господин мой никого пускать не приказал и что отсюда есть недалеко деревня, где можно пристать. Я принужден был оттуда ехать до той неизвестной мне деревни версты четыре по дороге, занесенной довольно глубоким снегом; раза три опрокидывалась моя кибитка, и я столько же раз вываливался в снег; я клял треклятого негостеприимного приказчика вместе с жестоким его господином; ибо сии четыре версты показались мне четырьюстами. Наконец прибыли мы в деревню; стучались долго у ворот: крестьяне все уже спали; это было в субботу на воскресенье. А когда иных и пробуждали и они готовы были дать нам пристанище, то опять встречались затруднения в воротах, кои у них были очень низки, а кибитка моя высока была, да и снегу около крестьянских дворов очень много ветром нанесло, почему и не могла она проехать сквозь ворота, и только у пятого крестьянина нашлись довольно высокие ворота, чрез кои по расчистке снега едва пробраться мы могли. Я тогда очень перезяб, ибо начинало морозить.

Вошедши в избу, я был объят, сам не знаю, почему, страхом. Тусклый свет горевшего ночника дал мне, однако, приметить ужасную черноту сей деревенской храмины. Двое больших мужчин-хозяев и третий, также великорослый, как я после услышал, батрак их, привели меня в беспокойство. Женщины спали с детьми, коих плач иногда поражал мой слух. Выбрав для себя место посреди лавки, велел я человеку внести мою постель и просил, чтобы всю ночь горел ночник, за что я обещал заплатить особо. Почти всю ночь не мог я спать; мрачные мысли непрестанно меня тревожили: вот, думал я иногда, попался в клетку. Что я слабосильный, что мой человек таковой же, можем сделать противу сих трех великанов, кои по наружному их виду и грубому обращению весьма мне не понравились, ежели захотят нас… Но почто мучить себя сими пустыми мечтами? Бог мне Покровитель. Меня сильно беспокоило также еще и то, что сии немилые хозяева мои часто выходили на двор; я опасался, чтобы чего-нибудь из кибитки моей не вытащили; но это, думал я, будет самое меньшее зло: пусть так, лишь бы целы и невредимы остались; прочее все наше нажитое и опять нажито быть может, ниспосылающее Богу нам к тому силы и способности.

На рассвете все поднялись и в избе шумно стало: оба хозяина мои, великие грубияны, вскоре заспорили между собою; женщина постарее другой, ибо их было только две, вмешалась в их побранку и чуть за то не получила оплеухи. Мне не приходило в голову расспросить о родстве или свойстве их. Другая женщина, помоложе, начала топить печь, и вскоре показавшийся дым очень ел мои глаза; была отворена дверь, и в избе очень холодно стало: для сбережения моих глаз я должен был, севши на лавку, низко к земле наклониться, потому что дым вверху носился, как мрачная туча. Между тем мужчины вышли по делам хозяйским, старшая женщина доить коров; человеку моему велел я вынесть постель и прочее в кибитку и осмотреть, все ли в ней находится в целости, извозчика послал я верхом к переправе, которая от нас была почти в семи верстах, чтобы узнать, уменьшилась ли вода и можно ли переехать: таким образом, остался я в отворенной избе один с молодой хозяйкой и с густым черным дымом, беспокоясь, что не могу далее ехать, и помышляя, что, может быть, и вперед до самой Москвы терпеть мне, к величайшему моему неудовольствию, такие мучительные остановки за разлитием воды во время, совсем необыкновенное. Наконец, молодая сия пригожая поселянка, прервав наше молчание, сказала: «Вот мы, барин, ничем от тебя не попользовались». Сии слова чрезвычайно меня поразили; что значит это: ничем от тебя не попользовались, и отозвался к ней: как, чем от меня пользоваться, я вам за все заплачу – за ночлег, за ночник, за дрова, что грели для меня чайник, за все, за все. «Нет, не то, барин; я хотела тебе сказать, что ты хорошо сделал, что к нам во двор взъехал, а не далее; там крестьяне разбойники, они бы тебя совсем ограбили, и Бог весть, как бы еще с тобою поступили». Да почему те крестьяне разбойники? Почему там опасно, а у вас нет? «Они другого господина, а мы имеем своего Н. Ф. Онофриева; так близко сошлись их обоих земли, что и обе деревни кажутся одною. Господин наш за их разбоями и убийствами хочет переселить нас в другую деревню, а землю продать; он боится, чтобы чего и на нас не всклепали. Вот что я тебе о тех ворах скажу: они, подметя, что у одного рекрута, стоявшего у них на квартире, были деньги, старались найти случай их у него похитить; в новый год, когда сей рекрут пошел к заутреней в церковь за три версты отсюда, они, нагнавши его и зная, что он деньги всегда носит при себе, отняли их, и как он недалеко от церкви находился, то те разбойники, опасаясь, чтобы ограбленный или не побежал поскорее в церковь и не уговорил бы других погнаться вслед за ними, перерезали ему жилы под коленами и в таком состоянии он, бедный, просидел до тех пор, пока люди не вышли из церкви и не отнесли его в ближайшее селение, где он и умер, ибо весь сошел кровью. – А в самое прошедшее крещение, продолжала она, те же воры-крестьяне напали верст за восемь отсюда на купца, имевшего три повозки с товарами, разграбили оные, его самого и извозчиков прибили и потом убежали; но сей купец, опамятовавшись, сел верхом на лошадь и ехал за ними по следам, кои его и привели в деревню к тому двору, где разбойники скрылись и добычу свою между собой делили. Купец на другой же день дал знать о том капитан-исправнику; был обыск, но ничего не нашли, и уже после, когда соседи показали, что в самое Крещение поутру в том дворе пели песни и гуляли, то сие и навело на них подозрение: их забрали в город, и они там во всех своих разбоях, убийствах и в подрезании жил под коленами у рекрута повинились; во дворах их, как они признались, были спрятаны товары в навозных кучах». Вот, помыслил я, – какое пристанище назначила мне судьба! Дворов пять, шесть далее от сего, кто знает, каков бы мой ночлег был; может быть... вечный... при ничего не значущей моей свите…. Во время ночное и при том обстоятельстве, что мы в ту деревню как бы с неба упали. «О, мы нередко слышим, – прибавила она к тому, – о разбоях, грабежах, убийствах: это случается чаще в деревнях Првзва; но он богат и деньгами отсыпается; так ему все с рук сходит; а наш господин бедный и очень боится, чтобы и на нас не пало какое подозрение. Мы сюда переведены за пять лет из другой деревни; сами своим добром построили здесь избу и двор, а теперь наш господин опять хочет переселить нас в прежнюю и, верно, ничего не даст на переезд, как и прежде ничего нам не дал; а изба-то одна стоит рублей семь-десять, кроме двора: нам барин только и твердит: не хочу, чтобы вы были в Сибири».

После сих повестей вспали мне на мысль разбои графа Дивиера, богатого курского помещика, который за оные сослан был в Сибирь при Императоре Павле; и хотя уже и при Императрице Екатерине II были на него доносы в рассуждении таковых дел, недостойных человека, тем паче благоурожденного и притом сиятельного графа, однако судьи, добрые, или задобренные, или подкупленные тогда, оправдывали его: но время роковое для него настало, и правосудие наказало его. Я думаю, рассказывал вам, любезный друг, как сей граф и на меня было напал между станцией Медвенкою и городом Обоянью, когда я во время бывшей при Екатерине II последней турецкой войны ехал в армию, но благодаря хорошее тройке и искусному вознику я тогда от него ускакал. Мне тогда пришли в голову и другие многие сего рода происшествия, случившиеся в Курской губернии, о которых я прежде многократно слыхал, и внутренно – страх и трепет прийде на мя, но не покры мя тьма: я решился непременно удалиться из сей для меня подозрительной деревни и только ожидал извозчика с известием о возможности переезда чрез воду, так как в тогдашнее утро был довольно изрядный мороз.

Уже настал девятый час утра, но извозчик мой все еще не возвращался; с каким болезненным нетерпением я его ожидал, того вам, почтенный мой друг, не могу выразить. Я уже хотел послать за ним на другой лошади моего человека; но сей, сказавши мне, что до перевоза очень далеко и не можно так скоро, как вы думаете, возвратиться оттуда извозчику, уничтожил тем мое намерение. Часто выходил я сам за ворота смотреть, не скачет ли он, как бы какой ближайший родственник, почитаемый любимый друг мой, которого давно не видел и жажду видеть. О! Вам известно, сколь мучительно терпение, когда ожидаешь того, чего сильно, страстно желаешь. Наконец, увидя его вдали, машу ему рукою, чтобы скорее спешил: едва можно было ему слышать мои речи, я спросил его: есть ли перевоз? «Нет, – отвечал он и, подъехавши ко мне поближе, сказал: что хотя вода сверху замерзла и может человека сдержать, но лошадям и кибитке нельзя переехать; нам надобно еще здесь остаться день или два, пока лед побольше замерзнет». Я внутренно хотя и поверил его словам, судя по степени мороза, но встревоженный вышеизображенными повестьми о разбоях, притворился, будто тому никак не верю; ибо мое желание стремилось единственно к тому, чтобы как можно скорее вылететь из тогдашнего моего гнезда, где сердце мое ничего доброго мне не предвещало; и потому велел запрягать лошадей. Извозчик клялся всеми святыми, что «сказал правду сущую, что понапрасну к переправе поедем и принуждены опять сюда возвратиться, что все обозы стоят на месте так, как и вчера стояли». Нечего мне много толковать: запрягай поскорее лошадей; я знаю, что должно быть перевозу. «Право нет». Посмотрим: делай свое дело. Тогда приступили и оба хозяева с убеждениями своими остаться у них до завтрашнего дня. Но ничто не могло отвести меня от предпринятого мною удалиться, чем скорее, тем лучше, из сего столь страшного для меня убежища, и я отозвался к ним, «что ежели в самом деле нет перевоза, чему, однако, я верить не могу, то, конечно, опять к вам возвращусь». Тогда должен я был слышать разные колкие прекословия извозчика, видеть чрезвычайный его ропот, злость; – но мои слова были одни: поскорее запрягай лошадей, пожалуйста, попроворнее.

Выехавши из двора, я почувствовал себя как бы из темницы какой освободившегося на волю; так-то сильно обладал мною страх действительный или пустой, мнимый, о котором предоставляю вам судить, как угодно; мое же дело изражать вам, сколь токмо можно, по желанию вашему, те чувствования, кои во время моего путешествия рождались в душе моей.

Уже издали увидел я, что обозы все стоят на месте у переправы, как и вчера стояли; тогда возник мой не преминул с огорчением сказать: «Не прав ли я? А вы мне не верили». Очень верил, мой друг, подумал я, но только внутренно, а не наружно. Мы на берегу остановились и смотрели, как оные извозчики, разгрузив свои возы, перетаскивали на другую сторону веревками по замерзшему чрез ночь льду небольшие тюки и порожние сани; для перехода лошадей прорублен был лед. Вот как нужда заставляет людей придумывать средства и способы к ускорению достижения своей цели! Но вымышленный в сем случае способ не очень надежен был; ибо при моих глазах один тюк, по-видимому, небольшой, но верно потяжелее прочих, на другую сторону уже перетащенных, проломил лед верхний и погрузился в воду; тогда надобно было с той стороны проломить лед до оного тюка и тащить его в воде. Веревку перевозили обратно по сю сторону верхом на лошади по прорубленной дороге. На таковое действие собралось смотреть множество крестьян из ближайших селений; день был тогда воскресный; они по краям льда бегали, резвились, друг друга толкали: иной, отваживавшийся отойти от берега подалее, проламывал лед тяжестью своего тела и стоял в воде по пояс; зрители, вместо того, чтобы пожалеть о нем, хохотали. Стоявшие неподалеку от кибитки моей извозчики разговаривали о прежних трудных своих переправах и опасностях, каким они в таковых случаях подвергались. Один из них сказал: мы однажды, переезжая чрез лед, затопленный водою, и добравшись до островка, так как уже смеркалось, остановились на оном пробыть до рассвета, думая, что вода чрез ночь уменьшиться; но к несчастью нашему она очень много прибавилась, так что нам ни назад, ни вперед нельзя было с места тронуться. У нас не было хлеба и корма для лошадей; и если бы окрестных селений крестьяне не увидели нас на третий день поутру и не подвезли к нам на лодке хлеба и для лошадей корму, то мы померли б с голоду, а простояли там более недели, пока вода поубавилась и можно было переехать с острова на берег.

Простоявши еще несколько минут у сей неблагоприятствовавшей мне переправы, должен был я, наконец, опять назад возвратиться, только, как я твердо решился, не в помянутую, для меня мрачную, деревню, где ночевал в страхе и боязни, а в Рашково к грубияну приказчику, а там, вопреки всем отказам его, хотя насильно остаться, пока вода спадет или морозцы увеличатся. Прибывши туда прямо в его дом, увидел я ходящего по горнице пожилых лет человека, из разговоров которого приметить мог, что он не природный русский. Показался и приказчик Шматов. Я начал просить его усильно о даровании мне в покоях его пристанища; у него были две большие горницы, и я никого более в оных не видел, кроме его и приехавшего, мне незнакомого старика. На усильную просьбу мою: дать мне уголок в пространной его комнате первой, он опять представлял мне то же, что и вчера, присовокупив к тому, что к нему придут писари; что он правит делами по винному откупу и проч., и проч. Тогда я с жаром ему сказал: неужели я не такой же человек, как и сей (указывая на незнакомого мне), пользующийся у него пристанищем: я думаю, что и в самых отдаленнейших местах Сибири между дикими племенами не отказали бы мне в убежище… «О! Это совсем другое дело, – отозвался он. – Сей почтенный муж – наш домашний врач». Я тогда был почти вне себя; но к счастью пришло мне на мысль тогда сказать, что я знаю его господина и, приехавши в Курск, не премину с ним увидеться и благодарить за квартирование мое в его селе. Но и сие ничего не помогло: неумолимый приказчик усомнился в моих словах и все еще мне отказывал. Но когда я, назвав его господина по имени, отчеству и фамилии и притом сказав, что в прежние мне чрез Курск проезды (лет за 25) обедывал у него с теперешним генерал-лейтенантом, а тогдашним в курской казенной палате заседателем И. П. Крвм, который господину его был и есть коротким приятелем, тогда сей грубиян стал быть поласковее; расспрашивал о Кр…ве, и, наконец, кто я? что я? – Прежде же о сем речи не было, – сказал мне с довольным уважением: что ежели я непременно хочу остаться в их селе, то он отведет мне на другом дворе квартиру, но что у него мне никак квартировать нет места. Я тому очень обрадовался, а наипаче еще, что в помянутом враче нашел себе собеседника, с которым мог препроводить скучное время. Повозка моя была немедленно отведена на другой двор; приказчик вышел из горницы по своим надобностям, а я, оставшись с врачом, Андр. Ив. Беккером, человеком откровенным, как то я с первых моих с ним разговоров приметил, вошел с ним в рассуждения о разных, частью равнодушных, частью и занимательных, предметах. Между прочим, на вопрос мой: откуда он в Курск возвращался? – отвечал: что ездил верст за восемьдесят как инспектор врачебной управы осматривать человека, убитого недели за три или за четыре, но что поездка сия была только для одной формы и совершенно напрасной, ибо не можно было вскрыть, следовательно, и узнать причины, от которой ему смерть приключилась. «Но для чего вас так поздно отправили?» Для того, что убийство сие учинено близ деревни, принадлежащей богатому помещику село села Првзву, а именно объездчиками его, кои повстречавшихся им крестьян хотели осмотреть: нет ли у них вина; оттого произошла драка и убийство, присовокупив к тому, что хотя я многим от него пользуюсь и за сие ему благодарен, однако часто ему говаривал, чтобы он приказал своим объездчикам не поступать строго при чинимых ими осмотрах, так как нередко случаются подобные от них убийства, и что сколько он не надеется на великих своих покровителей в Петербурге, на свои посылаемые им знатные подарки и на свое богатство, однако когда-нибудь дела сии обнаружатся в истинном их виде; я, продолжал он, с моей стороны ничего не опасаюсь, ибо для осмотра убитых на месте всегда очень поздно посылают повеления во врачебную управу, так как и теперь, давши наперед сгнить телу, отправили меня поздно.

После того пошел я посмотреть свою квартиру. Отведенный для меня покой нашел я очень опрятным; но увидев выходивших часто из другой боковой горницы двух женщин довольно престарелых, спросил я одну: кто она и кто другая? «Я, сударь, жена англичанина, мастера-коновала, болящего уже почти целый год (и сие произнесла она с великим жеманством, которое едва не привело меня в смех), а другая, сударь, вдова, оставшаяся с дочерью четырнадцатилетнею после умершего мужа, мастера-медника; я из Петербурга сюда завезена, а вдова та из Москвы». – И потом из уст ее полились рекою разнородные рассказы о ее и мужа ее житии, о неустойке в слове господина Првзва по обещании и уговоре, о злостном и жадном приказчике их Шматове-разбойнике (так она его и после всегда величала), о женщинах и девушках, кои в оном селе живут. «И для чего они тут живут?» – спросил я ее. «Они, сударь, остались у господина, как он выдал замуж дочь свою» (единственную, ибо у сего богача и редкого скупца, кроме одной дочери, более никаких детей не было). «Да для чего они здесь в селе живут, а не в городе у господина в доме?» «И там еще довольно их осталось», и проч., и проч. «Чем же они здесь занимаются?» «Тем только, что хлеб едят; они все, сударь, на пенсии».

В самом деле потом являлись то женщины-вдовушки, то безмужние девушки, как мне их старуха знакомка моя именовала; иные из них были очень изрядны и все еще молоды. Мужей бы им добрых, думал я, мужей; и природа их была бы удовлетворена; они бы тогда не бегали любопытствовать, кто приезжий. Между ими заметил я одну, несколько раз приходившую, которая была лицом очень красива, но чрезвычайно бледна. Я спросил после о причине сей бледности мою старуху-рассказчицу. «Она, сударь, года два болеет». «Чем?» «Говорят, сударь… говорят – не знаю – говорят: ее испортили; болезнь ее нехорошая, опасная…» «Да какая же?» «Право, говорят, нехорошая… будто…. водяная». – «Может быть, – сказал я ей, – но эту болезнь вылечивают». «Не знаю, – вздохнула она, – лекари ей что-то не очень пособляют». – Седьмая или осьмая, ежели в счете я своем не ошибаюсь, пришедшая в то время, когда я обедал, была всем являвшимся живее, хотя несколько и дурнее лицом. – Не хочешь ли, сказал я ей после обыкновенных приветствий, со мною отобедать? Она, рассмеявшись, отвечала: «Я этой чести недостойна, и вы так рано обедаете; это прямо по-деревенски». При сих словах я и сам не мог удержаться от смеху и не сказать: «Да где же я, красавица моя, не в деревни ли?» «Изволите, сударь, надо мною издеваться, я не красавица», и проч., и проч. Это была краснобайка под пару моей первоначальной знакомке-старухе. Тогда-то я слышал их обеих, рассказывавших все, что только, как говорится, за душей у них ни было; они все по своему перетолковали, переценили, поносили, бранили, ругали злословили; ни господин их, ни дочь его, ни муж сей последней, ни другие мне неизвестные люди, может быть, значущие или неважные, в разговорах их пощажены не были. Они сидели на стоявшей в углу моей комнаты кровати и, конечно, думали, что мне их речей слышать не можно; но ничего не было внятнее и поразительнее их шептания. Наконец, к счастью, вышли вон; и я принялся читать книгу: рассуждения о делах военных и до словесности касающихся с критическими замечаниями относительно французов и немцев. Но чтение мое недолго продолжалось. Старуха моя таратора опять предо мною, как неотвязная какая стена, явилась, и я, хотя и нехотя, принужден был войти с ней в разговор. Насказавши много предосудительного насчет своего господина и еще более приказчика его, которого она, при каждом почти слове до крайности ругала, между прочим, вот что еще мне повествовала: «Дорога чрез наше село не есть настоящая почтовая, но она прямее и лучше столбовой. Как начали многие ездить по сей дороге, то господин наш сделал в конце села рогатку, где теперь и кабак его стоит, и не велел пропускать обозов и других проезжающих иначе, как по заплате положенного им побора; на сие были жалобы; и начальство запрещало ему брать таковую за пропуск пошлину; только он на то не смотрел и продолжал взымать оную по самый позапрошлый год (1812), когда воспоследовало возле той рогатки убийство: проезжал тогда князь Юсупов, для которого не хотели поднять рогатки; он велел поднять ее  своему человеку; крестьяне нашего господина тому воспротивились; произошла драка и князя Юсупова человек убит до смерти. – Наш господин давал ему с самого начала за сего убитого  десять человек, только бы с князем помириться; однако же он на то не согласился и подал на него жалобу в Сенат о случившемся убийстве, поборах и притеснении проезжих. Но как в позапрошлом годе (я проезжал в 1814 году) после того вскоре пришли в Россию французы, то дело сие было предано забвению. И теперь об оном ничего не слыхать; а говорят: князь Юсупов дурно сделал, что за своего убитого человека не взял десять живых; что будто бы наш господин в Сенате оправдан, разумеется, за большие деньги, коих он в таких случаях не жалеет, хотя в прочем очень скуп; да и здесь никто не смеет против него восстать, и многих сильно притесняет и обижает; то только и говорит: «Были бы деньги, а я всякое дело выиграю». – Сии слова я уже и прежде от других слышал. Боже мой, – помыслил я, – у сего богача везде смертоубийства, и все оные с рук ему сходят. Может быть, постигнет и его в свое время участь, подобная Дивиеровой. Но нет... он ведь не грабит и не разбивает на больших доргах, так как граф Дивиер делал.

Во время сих наших разговоров приказчик прислал меня звать обедать; я велел ему сказать, что давно уже отобедал, и просить его и врача ко мне на чай; последний присылал своего камердинера сказать, что будет.

По произношению сего камердинера, человека лет двадцати и собою очень пригожего, легко было узнать в нем француза. Я спросил его нарочно по-русски, какой он нации? «Сюдирь, я франсюс, бил нови конскри, на баталии Бородин попал мени на плен, вел мне на Киеф, служи там господин менюга», и проч. Довольно для меня было сего русского языка, и я, начавши говорить с ним по-французски, услышал: что он родом из Шампании, купеческий сын третий; два старшие его брата прежде уже взяты в солдаты; что у него остались там мать и две сестры. На вопрос мой, желает ли он возвратиться в свое отечество? – отвечал он: ежели я возвращусь домой, то меня заимодавцы посадят в тюрьму: дом наш от больших поборов и налогов совсем разорился; торговли у нас никакой нет; два брата мои, Богу только известно, где теперь находятся; я решился навсегда остаться в России, хочу идти в учителя; я учился грамматически своему языку, умею чисто писать, знаю несколько истории, географии, арифметики, и теперешний мой господин держит меня у себя для того, чтобы я с детьми его говорил по-французски. Да, – подумал я, – такой молодой, ловкий и притом красивый француз легко может попасть в учителя без всякого экзамена и шарабошить в каком-нибудь дворянском доме по-французски, то есть по своему произволу.

Мне тогда понадобился мой человек: я вышел в сени и, отворя дверь, как мне казалось, в людской, увидел там множество людей скованных, связанных, в колодках! Что вы за люди, спросил я их? «Мы рекруты, – отвечали мне громогласно, – идем в город и здесь остались за разлитием реки». Я скорее затворил дверь, чтобы избавиться от сего поразительного зрелища; пошел искать своего человека и обрел его, повесу, на третьем дворе, среди девушек или молодушек, из круга которых вышел он с великим неудовольствием и с поникшей головой готовить чай к приходу врача, который не замедлил вскорости явиться. – Я с ним беседовал часа три до ночи; много было говорено о военных подвигах наших войск за границею; мы касались несколько внутреннего состояния отечества нашего, разорения многих губерний французами-наглецами, их истребления по выходе из Москвы и проч., и проч.

Сие многоглаголание наше – должен вам, любезный друг, признаться – происходило частью и оттого, что мы оба старика, я на шестом десятке, а собеседник мой, по всем приметам и без сомнения, на седьмом, подливали в чашки чаю ромцу; причем сотоварищ мой, яко немец, всегда провозглашал ..........................................., то есть, и да вино возвеселит сердце человека; я ему говорил: этот перевод Лютера и точно и слова в слова с еврейского языка, быть может, и именно в повелительном наклонении, а наш перевод с греческого языка не повелевает, а говорит просто в изъявительном наклонении: и вино веселит сердце человека. – Однако ж не воображай себе, чтобы это были греческие оргии или жертвоприношения Бахусу в точном смысле взяться; нет: нас было токмо двое смертных, изливавших в непринужденной беседе чувствия из сердец своих чрез уста, извне ничем не огражденные.

Потом врач смотрел больного англичанина-коновала и, вышедши от сего, сказал: этот человек томится и страдает более душою, нежели телом, а причиною тому – скупость и несправедливость господина-богача, что не удовлетворяет его должно по заключенному между ими контракту. Сей англичанин давно уже хотел отсюда удалиться, но господин не хочет с ним рассчитаться и тем самым принуждает его против воли здесь оставаться; и что бы стоило такому богачу, у которого, как всем известно, миллиона три наличных денег лежит и тысяч шесть душ крестьян с разными в селениях наилучшим образом устроенными заведениями, чтобы стоило сему богачу успокоить сего бедного человека, заплатить ему какую-нибудь тысячу рублей по его требованию; на тяжбы же противозаконные он ничего не жалеет: одно юсуповское дело, о котором вы, конечно, слышали, стоит ему поныне более трехсот тысяч рублей, хотя еще и неизвестно, чем оное кончится[****]. Правда, у него в столице вашей есть много покровителей, из коих главный кн. Лпхн, а ходатай его, или непременный стряпчий Пклв, который в большой милости у св. кн. Слтква и гр. Аркчва; но и князь Юсупов, конечно, не позволит себя обидеть, тем более, что в сердцах их гнездится вражда наследственная за то, что отец Прврз.ва хотел незаконным образом отнять у отца кн. Юсупова мельницу; но сей последний выиграл дело, удержав оную за собой.

Врач после того ушел в другие дворы осмотреть других больных, а я занялся чтением помянутой книги. Часа через два приказчик прислал человека звать меня ужинать; хотя не имел привычки ужинать, однако пошел из одного любопытства. Он так уже перед мною был учтив, что я в сердце моем простил ему прежнюю его грубость и бесчеловечное негостеприимство. Стол был накрыт для двух человек, и сколько я его не побуждал сесть с нами вместе ужинать, но все мои усилия были тщетны: он во весь наш ужин простоял на ногах и потчевал прекрасными наливками. Я тогда проговорился, что везу с собой несколько бочоночков наливок и один с делаемым в нашей Слободской Украинской губернии бальзамом. «Ах, господа, – сказал он, - как вы много рискуете; ведь объездчики повсюду есть и могут вам причинить много хлопот и убытков». Сие замечание его сильно тревожило меня во всю дорогу до самого моего дому. И что бы было, если бы нахалы-объездчики где-либо постигли меня.

На третий день моего там пребывания был сильный мороз. Мы послали к реке справиться: есть ли перевоз? И услышали, что хотя обозы и стоят еще на месте, но собираются куда-то подале ехать для переправы. Приказчик вызвался тогда послать от себя верхом разведать, где бы и нам можно было удобнее и безопаснее перебраться на ту сторону; возвратясь часу во втором пополудни, объявил он, что верст за пятнадцать оттуда переправлялись близ деревни обозы с помощью крестьян, куда и мы немедленно с сим проводником и отправились. Река в том месте показалась мне очень широкой; но крестьяне уверяли нас, что они уже много повозок переправили на другую сторону и что и нас готовы служить за двадцать рублей. По согласии нашем на их предложение лошади из наших кибиток были выпряжены и переведены на ту сторону благополучно; к кибиткам нашим привязаны длинные веревки и удачно туда же перетащены; и мы сами, наконец, пешком перешли, не без боязни, хотя из предосторожности и заставили крестьян идти впереди нас с длинными шестами, за кои мы на задних концах держались на тот случай, чтобы можно было из воды вытащить, если бы кто, сверх чаяния, провалился. Таким образом, благодаря Бога, переправились мы счастливо по льду и ввечеру уже в Курск приехали.

Врач убедил меня ночевать у него. Мне, правда, нужно было обсушить ноги, которыми я, во время сего небольшого переезда из приснопамятного для меня села Рашкова в Курск, выходя из кибитки, въехавшую в ужасную зажору, так глубоко погрузился, что надобно было двум человекам тащить меня из сей пропасти: у меня тогда на сапогах были калоши, кои и остались в сей бездне; мой человек с великим трудом мог только одну оттуда вытащить, но другой никак достать не мог, потому что под глубоким снегом была вода; итак на пути в Х... потерял я один теплый сапог во сне, а на возвратном калошу наяву.

В доме врача, или инспектора врачебной управы, все обрадовались нашему приезду: жена, сыновья, из них один женат, дочери, из коих две замужние, и их дети, внуки и внучки сего многочисленного семейства: это была прелестная группа. Две замужние дочери с мужьями и детьми своими приехали тогда из деревень в город на бал, который в тот вечер давал тамошний губернатор Нлдв; все, что было из них побольше и постарше мужска и женска пола, поскакало на оный; одна только старшая замужняя осталась при матери и будто бы еще для того, чтобы сделать мне компанию, так как сам хозяин, ветхий деньми, удалился же на ложе покоя; но сему, по-видимому, доброхотству, была притом еще и другая посторонняя причина. Благообразная сия жена, довольно сладкоречивая и умная, после некоторых общественных разговоров, и склоняя речь, по свойству женщин, на новые моды и одежды, начала мне показывать разноцветные мериносы и прекрасные для женского платья каймы, и то, и другое привезенное мужем ее на большую сумму по расчетливости из Варшавы, куда он отводил лошадей из Курской губернии, кои, так, как и в прочих губерниях, были для нашей за границей находившейся конницы собраны и представлены в образе приносимого отечеству дворянством и другими сословиями добровольного дара; испрашивала меня, по какой цене продается в П... сия материя, и, соображаясь с моими на то ответами, а также выхваляя свою как добротную и дешевую, убедила, наконец, меня красноглаголанием своим купить сего товара рублей на сто с лишком, который я после удачно с рук сбыл по приезде восвояси; я в самом деле купил его дешево, да и неудивительно: сей товар, равно как и другие, привозятся теперь, по случаю войны, без пошлины, а наипаче жидами, кои и без сего важного обстоятельства в политическом мире изыскивают всякие случаи к обману казны, а к своему обогащению. Но, может быть, по окончании сей жестокой брани примутся и за сию часть государственных доходов, и тогда многие начальники польских губерний, яко пограничных, отвечать должны будут за тайный к нам всяких товаров ввоз, коего причиной есть или неосмотрительность их и упущение, или, может быть, и собственная их потачка, доставляющая им самим большие корысти. Но чего противозаконного не совершается в военное время и не остается без всякого наказания.