Если бы меня спросили: для чего я вздумал записать воспоминания о своей жизни, то возможно, что я не был бы в состоянии дать на это точный, определенный ответ. В таком положении был, вероятно, автор «Записок из подполья», который писал, воображая перед собою публику, «чтобы вести себя приличнее». Я этого в виду не имею и не потому, что это было бы не нужно. Дело в следующем: более десяти лет тому назад я вел что-то вроде дневника безпорядочнаго и нелепаго. Это было в последние годы пребывания в Реальном училище. Вскоре после поступления моего в Технологический Институт я вынужден был по некоторым соображениям запрятать его подальше и он не попадался мне более десяти лет.
Случайно достав его и перечитывая установил, к сожалению, как много уходит из памяти впечатлений и переживаний. И что же – многое, казавшееся так основательно забытым, при чтении вновь оживало и устанавливалось какая-то связь сквозь долгие годы всестирающаго времени.
«Прошедшее» – не существует – оно всегда – «было», его нет. Это и заставляет меня записать свое прошедшее, минувшее. Это не автобиография и не исповедь. Утверждают, что таковыя, почти невозможны. По мнению, напр. Гейне – Руссо в своей исповеди налгал на себя и даже умышленно (из тщеславия). Я этого не хочу, така как у меня другия цели, но об этом я уже сказал. Вот и все.
Я родился в городе Харькове на Мироносицкой улице в 1879 году и теперь мне, следовательно, 30 лет. К тому времени, о котором я сейчас пишу всех нас детей был четверо. Нас был гораздо больше, если бы были живы все мои братья и сестры. Я и сейчас точно не помню из кого состояла вся наша семья. Знаю только, что мои две сестры умерли одновременно в 70-х годах в числе первых жертв, вспыхнувшей тогда в Харькове эпидемии дифтерита. Меня тогда еще не было на свете. Моя младшая сестра, с которой я был более дружен, чем с другими, умерла когда мне было тринадцать лет, простудившись во время поездки с отцом в г. Сумы к дедушке, бывшем там протоиереем.
Самыя мои ранния воспоминания относятся к тому времени, когда мне было 3–4 года, очень смутны и неопределенны.
Кое-что из того возраста я помню только благодаря некоторым событиям, имевшим место в то время, и лицам с которыми мне пришлось встретиться. Из этих событий моей жизни того времени наиболее значительным врезавшимся в мою память, является операция произведенная над моей правой рукой, поврежденной от пустяковаго ушиба при падении на пол. Как болела у меня рука и всю процедуру предварительнаго домашняго лечения я совершенно забыл, помню только как вывели меня в нашу самую большую комнату носившую у нас название «залы», сняли куртку и положили на стол. Мне сказали, что только осмотрят мою больную руку и предложили взглянуть на какую-то грушевидную, зеленоватую маску, от которой странно пахло. Была ли на самом деле маска зеленого цвета или у меня от нея позеленело в глазах – я не знаю, так как потерял сознание и когда очнулся то увидел себя стоящим на стуле. Со мной были сильныя рвоты и меня поддерживал наш знакомый, некто Дм. А. Вахний студент-медик, квартировавший у нас. Мои самыя ранния воспоминания остались в моей памяти благодаря этому лицу и я хочу, хотя немного сказать о нем. Он очень любил меня. Как я уже сказал был он медик III курса. Обстоятельства заставили этого человека жить некоторое время в нашей семье и он почему-то привязался ко мне. Я сам люблю маленьких детей и его тогдашния чувства ко мне вполне понятны. Не знаю как я отвечал ему, но помню, что охотно ходил с ним за руку гулять в большой Университетский сад, находящийся неподалеку от нас, а также и то как он принимал участие в моем купании и укладывал меня спать.
В-ин был типичный студент того времени. Его черты, тускнея со временем, совершенно изгладились бы из моей памяти, если бы не осталась старая фотографическая карточка. Которая хранится у меня и в настоящее время. Он был средняго роста, как и мой отец, носил длинные волосы, аккуратно зачесанные назад. Был худощав, с реденькой бородкой и светлыми глазами.
Организм его был подорван еще до того времени, когда он поселился у нас. Живя впроголодь и как-то голодая весною, он, по его словам с голоду ел цветы белой акации. Кажется, у него была чахотка. Летом ему тяжело было оставаться в нашем пыльном городе, он уехал в деревню к своему знакомому учителю, где и умер. После его смерти остались завещанные мне его дневник и карманные серебряные часы. Эти часы и сейчас висят над моей кроватью, что же касается дневника, то он к сожалению пропал тогда же. В нем В. описывал между прочим свои наблюдения надо мною, мою болезнь, операцию и тому подобное. Всю ценность для меня этой тетрадки в желтенькой обложке чувствую я только в настоящее время.
Самыми значительными событиями в раннем детстве, наиболее четко врезавшимися в память, конечно, являются события праздничныя, рождественския и пасхальныя, хотя должен прибавить, что на ряду с этим какое-нибудь незначительное событие, случай иногда так прочно и ярко осаживается в голове, что даже всеизглаживающее время безсильно пасует в своем стремлении стирать с всего и контуры и краски. Приблизительно к четырехлетнему возрасту относится первая Рождественская елка. Она была раза три, четыре, а позднее ее и совсем не устраивали, так как находили, что мы уже слишком выросли.
Несмотря на кратковременность, впечатление она оставила на долго. Я и сейчас помню нашу елку, темную чашу ея веток с блестящими цепями, звездами, золочеными орехами, карточками и т. п. Бывали мы на елке и у своих хороших знакомых Гордеевых, Глинских, у Вебер. Елка в семействе Вебер мне особенно памятна, потому что они жили далеко от нас и длинная поездка к ним через весь город являлась событием значительным, а также и потому, что на эту елку я надел впервые настоящие штаны без бокового прореза, с пряжкой сзади как у взрослых, о чем счел нужным сообщить бывшим там некоторым лицам, кажется даже мне незнакомым.
Запомнилась также мне и куртка, бывшая в этот вечер на мне – черная, бархатная с какими-то серебряными позументами.
Живо припоминаются и вечера в сочельник с традиционной кутьей и постными пирогами. Обедали в этот день поздно, ожидая появления вечерней звезды, что вызывало в пасмурную погоду большия недоразумения. Спор в этом направлении решал приход отца, у которого всегда в это время затягивались занятия в банке, где он служил. Отец заявлял, то видел звезду, когда проходил по Сумской улице. Все улаживалось, мы отходили от окон и усаживались за стол.
Ужин под новый Год также представлял некоторое событие, потому что в конце его подавали сладкий пирог с вареньем, с запеченной в нем серебряной монетой. В это время у нас часто бывали гости. Происходила шутливо-торжественная церемония разрезания пирога. Пирог раздавался в каком-то порядке и первый кусок кому-то клали отдельно. Прежде чем начать есть мы усердно перекатывали свои порции.
В самом раннем возрасте в год ребенок узнает больше, чем во всю остальную жизнь, а потому пора пятилетняго возраста самая занимательная, самая яркая. Все восприятия так остры и свежи, все так интересно и необыкновенно. А ведь и в последующее время все как будто тоже – также сменялась зима весною, сильнее всегда пригревало солнце и зеленела трава, также улетали и прилетали птицы – все как будто одно и тоже, но только сам ты не тот – уже как то остроты ощущения, нет того интереса, даже не столько позднее как сейчас, а гораздо раньше. Я с большим интересом вспоминаю эту пору, когда многое обычное казалось таинственным и чудесным, когда, например, меня поражало, куда делась та конфета, которую я уронил в кадку с водой. Кадка была большая и полна воды от тающаго снега на крыше. Я все ожидал когда уменьшится вода в ней, чтобы забрать свою конфету. Через несколько дней вода была выбрана из нея, но на дне я увидел только грязную распластанную бумажку.
Наш небольшой двор и сад казались большими и вполне удовлетворяли прогулкам, играм и другим затеям самаго разнообразнаго свойства.
Всегда находилось возможным что-либо предпринять во дворе на садовых дорожках.
Сад был небольшой, но густо засажен, в нем росло несколько больших тополей, акаций, каштанов, кустов сирени и с десяток фруктовых деревьев, служившим большим соблазном для нас и источником частых огорчений нашего отца.
Каждое дерево имело для меня свою собственную физиономию: была «мамина тополь» – большое трехствольное, корявое дерево в самом дальнем углу сада, возле нея райка наших покойных сестер, погибшая от пожара, устроеннаго нами под нею (об этом дальше) была «бабушкина сирень», «папина груша», дающая и по сие время прекрасные плоды, хотя и подвергается нападениям уличных мальчишек, так как стоит неподалеку от забора.
До семи лет я был неграмотный и вся жизнь уличнаго мальчика, бегая по нашей тогда довольно тихой улице в то время не мощеной, на которой летом лежал толстый слой прекрасной мягкой пыли.
Настолько приятна была улица летом, настолько же становилась грязной и непроходимой осенью, когда начинали идти частые дожди. И улица и площадь, куда выходили окна наших комнат и где не было и помину теперяшняго большого сквера представляли тогда дремучее болото, где вязли и опрокидывались и городские ваньки (так называют у нас одноконных извозчиков) и крестьянския подводы. Один раз наблюдали как вытаскивали с помощью досок мальчика с большим тортом. Подле наших окон в луже он поласкал свои перепачканныя руки и плакал. Его зазвали к нам успокоили и дали газетной бумаги вместо испорченной салфетки. Когда же наступали морозы, сковывавшие лужи, то на площади появлялись прекрасныя «сколзанки», на которых катались мальчишки и падали неосторожные пешеходы. Мне кажется, что зима в то время была более снежной и ровной. Я слышал, что это зависело от того, что раньше кругом нашего города было больше лесов. Бывало выпадет столько снегу, что засветит весь сад, а улицы, укатанныя санями, кажутся высоко приподнятыми. Весна начиналась дружно, по нашей улице текли ручьи, на Площади стояли целые озера. Улицы сверкают, переливаются, на заборе сидят несколько сонных мух, в местах, защищенных от солнца, грязные пласты рыхлаго снега, воробьи кричат ужасно, небо синее, пресинее – городская весна! Пора бумажных лодок, корабликов и т. п. Опишу первыя игры – они были крайне не сложны и явно уличнаго характера.
Когда совсем сходил снег и просыхали места у заборов начиналась игра в пуговицы. Эта пустяковая игра почему-то вводила в большой азарт участвующих. Состояла она в следующем: на более сухом, ровном местечке делалась неольшая ямка, куда играющие, отойдя на несколько шагов, бросали по очереди свои пуговицы. Чья пуговица падала ближе, тот и начинал щелчками загонять в ямку пуговицы и свою и своих партнеров. Промахнувшагося заменял следующий по очереди и игра оканчивалась только тогда, когда к одному искуснику переходили все пуговицы, а неудачники, чтобы отыграться, тут же снимали с себя, где только возможно, лишния.
По мере того как сильнее просыхали тротуары на смену игры в пуговицы являлись кубари. Точеные из белой липы или самодельные из короткаго куска толстой палки с заостренным конусом одинаково были милы и усердно подхлестывались в несколько кнутов. «Цурки», «лапта» не пользовались таким вниманием, равно как и «бабки».
В «бабки» обыкновенно играли большие мальчики, а мы, малыши всегда держались поотдаль, боясь нечаяннаго удара тяжеловесной «чугунки», которую бросали с большого расстояния разгоряченные игроки. Да и сами «бабки» – грязно-желтыя, дурно пахнущия, иногда с кусочками хряща на них не пользовались особенно большим моим расположением особенно после случая, когда наша дворовая собака Джальма изгрызла половину моего костяного богатства, которое я забыл вечером на нашем крыльце.
С этой Джальмой, большим, грязным, белым пуделем произошел один эпизод, который я не могу забыть и в настоящее время, более 25 лет спустя.
Эта собака давно жила у нас. Откуда и когда она попала к нам я не помню. Вероятнее всего сама пришла к нам и так как ее никто не гнал, то она и поселилась у нас. Она принимала горячее участие в наших играх и сопровождала нас в недалеких прогулках. Одно время в нашем городе появилось много бешенных собак и боялись, что Джальма, постоянно выбегавшая на улицу, могла быть покусана. После какой-то горячей свалки за воротами, в которой она, повидимому, принимала участие, от нея решили избавиться и подарили ее водовозу Сидору, постоянно возившему нам воду. У нея в это время были щенки. Щенков положили в кулек и Сидор забрал из собою. Мы высыпали на улицу. Бедная собака с визгом бросалась то к нам, то к отъезжавшим щенкам – и все-таки она осталась и не захотела уходить из нашего дома. Тогда ее привязали за водовозкой.
Когда начинало сильнее пригревать солнце и окончательно просыхала улица наступал сезон игры в мяч и пускания змеев. Но змеи обыкновенно пускались с весны до осени, в то же время, как игра в пуговицы, кубари, цурки были играми чисто весенними и имели свои короткие последовательные сезоны.
Эту последовательность наблюдаю я и в последние годы. В мяч «с галкой» почему-то также играли только весною, в особенности на Пасху. Ни в карты, орлянку, стенку (на деньги) мы не играли. Сейчас же эти игры среди мальчишек в большом ходу.
Пасха являлась для меня каким-то происшествием с колокольным трезвоном нашей церкви, возле которой мы жили, с тротуарами высыпанными желтым песком, с валяющейся повсюду цветной яичной скорлупою. Дома у нас в это время покупали на базаре цветы желтофиоли в горшках и с той поры и в настоящее время запах этого цветка всегда напоминает мне Пасху.
На Пасху же со второй недели у нас на площади устраивались балаганы, качели с досками на веревках, качели с люльками «через сволок», карусели убранныя цветным стеклярусом с летящими, распластанными в воздухе конями с перекошенными свирепыми мордами. Шум, гам, оглушающая музыка с сильными ударами барабана тотчас начиналась почти под окнами как только отойдет обедня в нашей церкви. Площадь переполнялась народом и нам строго было объявлено не отходить от дома. Кататься разрешалось только на каруселях и то не одним и не в коем случае не на качелях. После полудня группы мальчишек с бледными лицами и закрытыми глазами устилали тротуар церковнаго дома – их тошнило после усиленнаго качания на качелях.
До семи лет я был свободен почти абсолютно. Ходил когда и куда мне вздумается. Нужно было только не опаздывать к чаю, завтраку, обеду и прочее да вечером вертеться на глазах у мамы. Впрочем мои путешествия были недалеки: один я не отходил далеко от дома, так как нас пугали какими то «греками, молдаванами», забирающими детей на улице и совершить самостоятельную прогулку даже только «кругом квартала», как мы говорили, составляло событие.
Тогда день казался очень большим. Утром, когда наши круглые, открытые часы, отсчитавшие нам много часов, пробьют семь, я поднимался с кровати одевал свое, аккуратно сложенное, платье – это было влияние дяди, человека военнаго и любившаго у себя строгий порядок, наскоро выпивал чай и спешу во двор, где уже томится, поджидая меня, товарищ и друг, Ванька, участник наших несложных игр, сын нашей кухарки. День начинался внимательным осмотром всех уголков двора, сада и чердака на нашем старом сарае.
Чердак этот, на котором раньше, когда у нас была своя лошадь, хранилось сено, позднее служил кладовой, куда сваливали всякий дрязг: ненужныя поломанныя вещи, старую мебель. Я долго не отваживался забираться в это место, откуда иногда из его темноты на меня светились глаза бродячих кошек и лежал какой-то человек без головы, большой, старый изломанный манекен для рисования. Но все это было гораздо раньше.
Если не находилось подходящаго материала для игр в этих местах, я обращался к своему имуществу – результату моей страсти собирать всякую ерунду.
Что только я не собирал: бумажки из под конфет, тщательно расправляя и складывая их стопками и деревянные катушки из под ниток и пустыя коробочки, маленькие пузырьки и баночки из под лекарств и прочий всевозможный хлам, служивший часто причиной моего враждебнаго отношения к нашей прислуге.
Иногда я внезапно охладевал к предметам своего внимания некоторыя из моих богатств безвозвратно погибали в недрах высокой круглой печи, стоявшей в нашей передней.
Впоследствии, когда я поступил в Реальное Училище более основательно собирал старыя почтовыя марки и бабочки, хотя не преследовал никакой серьезной цели. Марками интересовался потому, что они как бы говорили о чужих далеких странах, откуда оне попали ко мне, а бабочки являлись каким-то красивым символом весны и лета – зелени, цветов, синяго летняго неба. Интерес к маркам у меня давно уже пропал, охота же к собиранию бабочек не утрачена и в последующие годы.
Кроме уже описанных игр, играли мы в разбойников, лазили по всем деревьям и заборам, поднимая пальбу из пистонного оружия, играли в пожарных и солдат. Впрочем игра в пожарных продолжалась не долго: после того как у нас загорелась большая куча щепок, а с нею за одно и забор в саду и мы не были в силах справиться с огнем, тушить которой пришлось и нашей и квартирантской прислугой – игре в пожарных был положен конец.
Особенно любил я играть в солдаты: делал из палок ружья, из щепок сабли, цеплял на плечи полоски красной бумаги и воображал себя то солдатом, то офицером, хотя знал, что не могу быть ни тем, ни другим, так как еще в раннем детстве ушиб правый локоть и после неудачного домашняго лечения и поздно произведенной операции не мог вполне разогнуть свою руку.
Мой дядя, двоюродный брат моей мамы, бывший тогда в чине полковника производил на меня сильное впечатление. Он, шутя, называл меня своим денщиком за то, что я по утрам подавал ему полотенце, когда он приезжал из Новогеоргиевска, где служил, в Харьков и останавливался у нас. Позднее он совсем перевелся в наш город и часто приходил к нам. Я любил слушать его рассказы о мирных и военных походах, а ему, как участнику двух компаний – севастопольской и турецкой, было о чем рассказать. За севастопольскую же компанию, которую он совершил выйдя из последняго класса кадетскаго корпуса получил он георгиевский крест. Иногда вечерами он своим густым голосом читал нам пушкинския стихотворения, а мы нависали на него со всех сторон.
В прежнее время, когда было не много железных дорог, с весны начиналось передвижение войск походом на летние маневры, происходившие верстах в тридцати от нашего города. Тогда в городе разставляли солдат «на постой. Об этом «великом событии» прежде всего шли вести из кухонь. Какая-нибудь Маша или Ариша таинственно сообщала маме – «завтра солдат поставят», а вечером на всех воротах появлялись белыя цифры, начертанныя какой-то таинственной рукой, указывавшия число постояльцев. На другой день появлялись и солдаты, усталые, запыленные многодневной походной пылью, в кепках, каких теперь не носят, в ранцах с настоящими ружьями со штыками иногда с мохнатыми барабанами. Счастливейшая минута!
Солдат помещали в пустой кухне, ставили им самовар. Со всех кухонь прислуга сносила им еду и свою и хозяйскую.
Нас поминутно вызывают на верх, а вечером я вместе с солдатами, несмотря на запрещение отправляют «на поверку». Несколько дней провожу в волнении.
Но «ничто не вечно» и я в одно из ранних утр, когда еще темно в нашей детской, сквозь сон слышу сигналы горниста, а когда встав и выпив на спех чай, я лечу, перескакивая через ступени в кухню, мне передают, что солдаты ушли и, уходя, просили «паничу кланяться». – Прошедшее всегда печально!
Когда я и мой брат стали сильно докучать дома нас отдали в городское приходское училище, выбор моей первой alma mater остановился на нем потому, что оно было неподалеку от нас и ничего другого не преследовалось. Брат учился еще дома и попал во второй класс, а меня, как неграмотного, поместили в младшем отделение перваго класса.
В училище я был занят от восьми часов утра до часу, иногда нас отпускали и раньше и у меня было пропасть свободного времени. Вел себя я в этой школе не особенно хорошо, как и все мои товарищи. Это были в большинстве случаев дети прислуги – кухарок, сторожей, дворников – народ бывалый и отпетый. Я порядочно шалил на уроках и один раз даже стоял в углу на коньках, которые, надев заранее до звонка, не успел сбросить, когда меня вызвал учитель – памятная история!
В общем школа эта принесла мне мало пользы, читать я выучился бы и дома. В школе этой я научился дурно браниться и там же впервые пробовал начать курить: все эти попытки были неуспешны даже гораздо поздние, когда я поступил в Реальное Училище – меня сильно тошнило и опыты в этом направлении были всегда печальные.
Я пробыл недолго в Приходском Училище, спустя четыре месяца после поступления, я простудился, когда меня во время перемены, вываляли во дворе в снегу и заболел оспой. Вместе со мной заболела моя покойная младшая сестра, которой также, как и мне не была привита оспа.
Я проболел более месяца. Болезнь протекала в тяжелой форме, около полутора недели я был без сознания, метался, бредил, не хотел ничего есть и к концу кризиса ослабел настолько, что не мог поднять рук из под одеяла, хотя приписал это обстоятельство его тяжести. Очнулся я вечером и довольно поздно. Вздумал почему-то петь. На мой голос пришел некто А. И. С., к которому я обратился с просьбой, чтобы мне дали хлеба.
С., впоследствии довольно видный авантюрист, уволенный за что-то из Военно-Артиллерийской Академии, был частным поверенным и вел какия-то конкретныя дела в Харькове. У нас он поселился благодаря рекомендации нашего хорошаго знакомаго П. А. Г. профессора Ветеринарного Института, к которому имел рекомендательныя письма из Петербурга, а также благодаря излишней доверчивости моего отца, доверчивости, причинявшей нашей семье много хлопот и материальных огорчений.
Собственно история увольнения А. И. С. из Академии мне отчасти известна, но я считал ее несколько фантастической, хотя что-только не возможно у нас, но у меня нет охоты писать о ней. – С. обыкновенно являлся к нам неожиданно и всегда с двумя короткими досками в парусиновом чехле, на которых он устраивался спать поперек лавок в вагоне, так как о теперешних спальных вагонах и вообще длинных лавках в одной стороне не было и помину – вагоны были с проходами по средине.
Этот С. сумел скопить себе значительное состояние, но не удержался и за проделки с векселями каких-то высокопоставленных лиц был лишен прав и сослан на поселение в Тобольскую губернию. Об его новых делах узнавали мы потом из газет.
Я думаю, что эта тяжелая болезнь сильно повлияла на все мое дальнейшее развитие. Много детскаго слетало с меня после долгаго утомительнаго лежания в длинные зимние вечера. По мере того, как проходила моя болезнь, вместе с возвращавшимися силами я снова радовался и интересовался жизнью и мало огорчался тому, что все лицо мое изрядно было «попорчено» оспой тем более, что наш доктор В. П. Б-н, постоянно лечивший всех нас серьезно успокаивал меня, говоря, что все это исчезнет впоследствии. Эта эпидемия оспы, прошедшая сравнительно благополучно у нас, имела более печальныя последствия у Г-х, где от нея умер мой товарищ Ганя, бывший на два месяца старше меня.
Когда я выздоровел, то уже не ходил в Приходское Училище, меня отдали в школу Анны Васильевны Н., которая подготовила меня для поступления в Реальное Училище.
Это была пожилая особа маленького роста в синих очках. Всех нас учеников у нея было не много, 10–12 душ, пансионеров и приходящих, трое с престранными фамилиями – Тир, Самбург, Баллин. Первый из них учился со мной и в Реальное Училище и в Технологическом Институтом, но в последнем пробыл всего один год и умер от тифа. С остальным я потом уже не встречался и мало-по-малу перезабыл из совсем.
В школе Н. мое учение пошло успешнее, чем в Приходском Училище, где многие, читая, не понимали иных слов и когда в старшем отделении перваго класса, находившемся в этой же комнате, ученики читали «Лев, Медведь и Лисица (басня)» то полагали, что дело идет о четырех животных, а из «математики» не шел дальше первых задач Евтушевскаго, где были задачи вроде таких, что «брату два года, а сестра годом старше» и нужно было узнать сколько лет этой сестре. Узнать это было очень не трудно. Можно было, не ломая головы, перевернуть несколько страниц и в конце задачника все это было уже напечатано. Когда же я попробовал применить этот способ и в школе Анны Васильевны, то она взяла мой задачник и перочинным ножем вырезала из него все ответы. Дело приняло другой оборот и мне пришлось соображать почем покупает и продает разносчик яблоки; купец сукно 1-го и 2-го сорта и т. д. В этой же школе я получил твердыя сведения о географии, о вращении земли, о том, что Америка под нами и прочия диковинныя вещи. Из прочитаннаго дома до этого времени кроме стихотворений Пушкина и Лермонтова самое сильное впечатление оставили сказки Андерсена – старая книжка без переплета с наивными рисунками, случайно оказавшаяся у нас. Особенно нравились мне: «снежный болван» и «дворовый и флюгерный петух». Из другого прочитаннаго помню чью-то хронику «Наша семья» в журнале «Игрушечка» Татьяны Пасек и сентиментальную повесть – «Павел и Виргиния» в журнале «Задушевное Слово», которое получала получала моя старшая сестра. В этой повести рассказывалось как росли вместе мальчик и девочка, погибшая впоследствии у берегов своей родины, которую она покинула несколько лет сейчас не помню.
Сама Анна Васильевна Н. была человек очень добрый, спокойный и необыкновенно корректный. Я и сейчас вспоминаю о ней с большим уважением, хотя и был свидетелем как ея сын студент Ветеринарнаго Института бил по щекам пансионеров, живших у нея. Этот господин и следил за дисциплиною среди учеников. Другой, учившийся в Технологическом Институте и вскоре умерший после его окончания в наши дела не вмешивался.
Школа сначала помещалась на Сумской улице, а потом перешла на Чернышевскую рядом с домом А-х. Когда спустя двадцать лет будучи в саду у А., я заглянул через забор к соседу, где была когда-то моя школа, то крайне был поражен его величиною. – «Да неужели это тот сад»! так он был мал и не соответствовал моим ранним, детским впечатлениям.
Учение в школе Н. было домашнее и не носило того принуждения, какое было в Приходском Училище. Не было суровой дисциплины и наказаний, не ставили на колени, не было и карцера, роль которого в Приходском Училище играл темный чулан под лестницей и не задерживали провинившихся до позднего вечера, когда приходилось идти домой при свете уличных фонарей.
Шалил я у Анны Васильевны гораздо меньше и большинство недоразумений и историй было у меня на улицах при возвращении домой. Это были очень странныя и смешныя возвращения.
Благодаря воинственным столкновениям при встрече с другими школьниками приходилось изменять дорогу и часто я из школы шел совсем в противоположную сторону, обходил лишние кварталы и с другой стороны попадал к себе домой. Эти предосторожности были необходимы, так как прямые пути бывали заняты неприятелем, караулившими мое возвращение.
Драться на улице я не любил и в опасныя минуты рассчитывал на свои ноги – бегал я порядочно.
В школе Н. пробыл я полтора года и когда мне исполнилось десять лет, меня повели на экзамен в Реальное Училище.
Впечатление было необычайное. Большая толпа учеников в черных блузах с золотыми пуговицами, синие виц-мундиры педагогов, громадные коридоры – действовали подавляюще.
В своем домашнем, партикулярном платье, на мне была какая-то блуза с отложным воротником, я чувствовал себя прескверно, особенно после замечания инспектора, сделанныаго мне на первых же порах в приемной, где я находился со своей матерью, когда, называя свою фамилию я растерялся и несвоевременно встал со стула.
Собственно в Училище я подвергся только одному экзамену из Закона Божьяго, бойко прочитав молитву Господню и показав как надо креститься, причем дело не обошлось без недоразумения с моей правой рукой, которой я не доставал до правого плеча. По русскому же языку и арифметике выдержал экзамен приватно на квартире нашего знакомаго Николая Михайловича В., прочитав ему что-то из местной хроники и сложив в уме несколько цифр.
Через несколько после экзаменов мне объявили, что я принят в приготовительный класс и велели явиться в форменном платье к 7-му августа. Так рано начинались тогда занятия в средней школе.
С этого числа и окончилась моя свободная жизнь на улице, когда пришлось надеть жесткую черную блузу и фуражку с голубым гербом. Форма эта, как мне объяснили в училище и как это было напечатано в наших записных тетрадях и карманных билетах, налагала на меня новыя обязанности, которыя я должен был исполнять под страхом увольнения из Учлища, а с этим в то суровое, сравнительно с теперешним время, это были 90-е годы далеко не шутили – прощай свободная жизнь!
Итак я в Реальном Училище! С этого момента вся моя жизнь как бы разделялась на две половины, домашнюю и училищную ставшия во враждебное отношение друг к другу. Это событие положило отпечаток на всю мою последующую жизнь и сейчас более десяти лет спустя я чувствую какую громадную и не блестящую роль сыграло оно в моей жизни. Я сам не педагог и очень мало понимаю во всех этих вопросах, но чувствую какое нехорошее влияние оказало на меня училище за мое десятилетнее пребывание в нем, собственно всех классов было в нем семь и один приготовительный (но я два раза оставался на второй год). Отрывая детей на пол дня из дому в течение нескольких лет.
Училище не дало нам самаго главнаго – не привило способности к систематическому труду и все ограничилось прохождением и усвоением программ. Да и это последнее проводилось чисто формальным, вполне внешним образом.
Помимо обычных недостатков всех училищ того времени Реальное Училище имело еще свой недостаток специальный – оно постоянно было переполнено, так как было единственные в нашем городе, не смотря на то, что к моменту моего прибывания в нем уже существовал более десяти лет Технологический Институт, куда поступить ученикам Реального Училища было много легче. Я не стану описывать самого здания, оно не старое и вероятно простоит еще много лет, скажу только, что застал его без церкви и гимнастическаго зала, построенных уже при мне.
Училище предполагалось на 400–500 воспитанников, но уже в начале девяностых годов в нем было свыше семисот человек, и воздух в переполненных классах и коридорах всегда был какой-то тяжелый особенно в осеннее дождливое время с запахом тухлой рыбы от вымокших ранцев.
Во главе училища стоял директор Ш. имевший ко времени моего поступления чин статского советника и сообразно сему представительную осанку с самым благородным дворянским присюсюкиванием.
Это был недурный педагог и администратор, в первое время действительно хорошо поставивший преподавание в Училище, благодаря чему все Харьковцы, державшие конкурс в Технологический Институт, стояли во главе конкурентов.
Деятельность его была замечена и поощрена, но это и испортило. Он возомнил и исключительно себе приписал все то, что было создано трудами его сослуживцев; в училище пошли интриги, начали сменяться неугодные преподаватели, пошли в ход наушничество, доносы. На третий год моего поступления ушла целая группа наиболее талантливых учителей, в том числе и В. П. А., впоследствии профессор и директор Томскаго Технологическаго Института, со слов котораго мне лично я и сообщаю все это.
Ш. читал нам физику и был обычно классным наставником в седьмом, последнем классе. Свой предмет он знал порядочно, излагал его толково и только за это можно быть ему благодарным. Я не буду останавливаться на других педагогах, за исключением одного, двух они были вполне на месте на общем сером фоне девяностых годов. Это было, конечно, следствием тогдашней нашей общественной жизни, ея суроваго режима, но об этом не имею желания распространяться.
В одной из сказок Андерсена старая дворовая собака, привязанная на цепь, с тоской вспоминает о согревавшей ее некогда печке, когда она спала подле нея. Тосковал о ней и снежный болван, но только потому, что в груди у него случайно оказался железный конец от кочерги – мальчишки слепили его вокруг палки, на конце которой был печной скребок… И воспоминания о моем десятилетнем пребывании в Училище похоже на это чувство снежнаго болвана к печке: – Училище взяло у меня десять лучших лет моей жизни, а что дало взамен их?...
Описывать в настоящее время более десяти лет спустя свои училищные впечатления довольно трудно: – потускнели контуры и краски, а время утишило боль и остроту ощущения, я только могу сделать небольшую выписку из моего стараго дневника, о котором упоминал в начале.
Ноябрь 1899 г.
«давно собирался я записать дневныя впечатления в Училище, как они однообразны и томительны!
«Томление» начинается с ранняго утра, когда вскакиваешь с постели с мыслью: «не проспал ли? Слава Богу! Еще половина восьмого. Умываешься; тянешь через голову жесткую суконную куртку-блузу. Пьешь чай с булкой, которая по утрам как-то не лезет в горло. Собираешь книги и тетради в ранец и в дорогу. – до Училища ходьбы минут пятнадцать, но оне всегда как-то много значат: или оттого что больше впечатлений зрительных или от сознания, что эти пятнадцать минут твои – никто тебя не вызовет, не причинит никакой неприятности, лишь бы ранец был за плечами, а не в руках, в последнее запрещается, да чтобы эти пятнадцать минут не захватили перваго урока.
За ношение ранца в руках можно легко попасть: «в карцер минимум «на воскресенье», «на час после уроков», «без обеда» – таковы формулы приговоров над провинившимися. – Вот уже последняя улица; показывается наконец, большое трехэтажное кирпичное здание, с карнизами, запачканными вечно сидящими на них голубями. Палисадник и дверь в раздевальную. По дороге к ней два карцера – «темный» и «светлый», с круглыми окошечками во внутрь, так что сидящие в карцере всегда видны приходящим и уходящим из Училища; наиболее стыдливые закрывали окошко со внутри бумагой или ранцем.
В раздевальной снимаешь пальто, калоши, фуражку, вынимаешь из карманов пальто все в них содержащееся – иначе утащат и идешь наверх в класс. Если же физика на первом уроке («на первых», как говорят) то остаешься внизу, в классе перед физическим кабинетом.
Звонок – нужно идти в торжественный зал на общую молитву. Со всех концов коридоров и этажей тянутся черныя куртки, кое-как выстраиваются рядами по классам в известном порядке, появляется директор и становится в передней части залы неподалеку от кафедры. Хор учеников под управлением «Бекаса» нестройно выводит – «Царю небесный», а затем немного наладившись «Спаси Господи люди твоя». Очень смешно бывает когда в отсутствие «Бекаса», дирижирует кто-либо из старших воспитанников и неверно задаст тон – или высоко или слишком низко – после пения слышен смех. Страница из Евангелия после молитвы иногда тянутся слишком долго, так что не успеваешь повторить первый урок. Многие берут с собою в зал книги и пытаются повторять во время молитвы напрасные надежды! Трудно соображает голова в толпе среди таких же неудачников, да и делать это рискованно на виду у инспектора – «Матрены» человека вздорнаго и очень вспыльчиваго – Вместе с заключительными словами Евангелия все устремляются гурьбою, а не в очередь, по-парам, как требуется, в классы. Многие стараются усвоить первый урок; в классе шумно; немного погодя шум утихает – вошел учитель, опять читается молитва (пред учением) появляются опоздавшие, дежурный подает список отсутствующих, все разсаживаются и урок начинается – в классе водворяется тишина.
В младших классах, до пятаго, первые уроки был и по большей части либо история или география в старших же физика постоянно. Физика проходит не так томительно, как последующие уроки. Или силы свежие или директор не пристает особенно с разпросами заданного, а, может быть и оттого, что сам предмет интересен. Особенно неприятны были уроки немецкаго языка. Преподавал нам его некий У. своим сухим бездушным методом – типичный педагог того времени.
Это был человек огромнаго роста со слоновой походкой, с неприятным острым, вечно высматривающим взглядом. Очень строгий и требовательный У. держал  в страхе учеников и старших классов, его боялись и ненавидели. Создавалось впечатление словно немецкий язык был главным предметом в Училище. Он умел заставить «учить» свои уроки… Но что же оказалось?.. проучившияся у него 6–7 лет все же были в жалком положении, мы не могли без словаря одолеть и самой легкой книги, не говоря уже о специальной технической литературе. В воспоминании об уроках У. невольно воплощалось все то неприятное и характерное для училищной жизни того времени… – …Серое утро, еще пустоваты классы и коридор, понемногу сходятся ученики. В углу классной комнаты кто-нибудь из первых учеников громко переводит заданный параграф, а вокруг, нависая со всех сторон, приткнулись с книгами те, кто дома не успел приготовить урока. Подходят новыя лица –поскорее книгу из ранца, необходимо проверить и повторить заданное – Ульрих «на вторых».
Вот и первый урок подходит к концу… звонок, а за ним пятнадцатиминутный перерыв («перемена»). Вот он прозвучал и вторично, а через три, четыре минуты «вестовые», выглядывающие в коридор шепчут – «идет». Показывается громадная, раскачивающаяся фигура с журналом под мышкой. После обычной процедуры проверки и записывания неявившихся и отказывающихся отвечать наступает тяжелая минута У. достает свой собственный журнал, небольшую записную книжку и долго, долго смотрит то в нее, то в напряженно притихший класс. Мучительныя минуты пока выбор останавливает на ком-либо и начинается выспрашивание того, чего не знает ученик. Это проделывается с методом, наводящим даже нечто вроде паники на робких. Там и сям чуть слышны умоляющие вопросы: «сколько осталось», когда вместе с долгожданным звонком кошмар развеется… неприятное время!..
Вспоминаются и довольно нудные уроки Н. Е. Ш. учителя русскаго языка. В старших классах они были обыкновенно в последние часы.
Трафаретное преподавание логики, скучные построения силлогизмов из тяжелых карамзиновских переводов вроде того, что «истина не имеет нужды пресмыкаться во мраке и тайне»… диктанты, подробный разбор литературы Екатерининской эпохи, утомительныя чтения памятников древней русской литературы: Даниила Заточника, Симеона Полоцкаго связало с именем Ш. впечатление скуки безбрежной. Скучныя минуты последняго урока, когда ежеминутно поглядывают на часы и с нетерпением ожидается – «пора собираться» – долгожданный возглас появляющихся в дверях Бекаса, Сивой Кобылы, Баклажана, Козерога или двух остальных надзирателей, помощников классных наставников с явно неприличными кличками. Это «пора собираться» на уроках Н. Е. радовало и иногда и со стороны учеников минут за десять до конца и сам Ш. понимая нас и также как и мы утомленный пятичасовым пребыванием в спертом помещении не протестует против этого. Быстро собираются книги в ранец и класс, оживши сидит ожидая желанной минуты – появления кого-либо из начальствующих с коридора… вот он… быстро читается молитва после учения и парами длинной вереницей потянулись в раздевальную. Скорее, скорее на воздух!, словно из тюрьмы на волю!
Я не имел в виду останавливаться на том или другом педагоге, делать им характеристику – о директоре, У и Ш. упомянул как о лицах, наиболее характеризующих мои тогдашние училищные дни. Господ да будет с ними! Все же не могу обойти молчанием еще одного господина, сменившаго в последний год моего пребывания в Училище инспектора Матрену о некоем Ив. Ив. П. наушнике попечителя, производившем впечатление человека полубольного и физически и душевно. Этот плюгавый невзрачный человек был буквально помешан на дисциплине. За ослушание одного ставил «под ранец» в коридоре учеников и первого и седьмого класса; глубокомысленно разрешал предложенныя вопросы, как нужно «приветствовать преподавателя» на улице зимою, если фуражка завязана бантиком, а по субботам читал вслух свои резолюции в кондуитном журнале, из которых запомнил и кажется навсегда такую, что «А. записывается на воскресные за то, что имел намерение несвоевременно чихнуть».
Приведу еще только несколько строк из того же своего стараго дневника.
16 июня. Конец с Училищем! Вчера я вышел из него, чтобы больше не возвращаться. Я не могу забыть и думать о нем. (Увы! Это оказалось не так легко, и сейчас больше 10 лет спустя временами оно мне снится. Иногда я вижу себя сидящим на уроке У. и жду его вызова отвечать урок, которого я не знаю).
Много нехороших минут провел я в нем, очень много; вероятно хороших было меньше. Ну что же!
С миром да почиет? Для меня умерло теперь Реальное Училище с его «Василь Василичем» «Михаил Федоровичем» «Петром Степановичем» «Матреной» и другими.
Вот и я 19-летний гражданин Российского Государства, все еще в форменной одежде, но уже без герба на фуражке в последний раз возвращаюсь из Училища домой. В голове сумбур недавних экзаменов: синусы, тангенсы, бином Ньютона, треугольники, пирамиды, посвященный абсолютизм (отечественная история) онтологическое и космологическое доказательство бытия Божия и все прочее иное нужное и ненужное – результаты почти двухмесячных выпускных экзаменов. Пройден первый жизненный этап, а впереди второй с грозным барьером – конкурсными экзаменами. К этим экзаменам, к концу лета съезжалось обычно столько конкурсантов со всей России, что на одно место приходилось свыше 10 человек. Не веселыя мысли! Для нас Харьковцев реалистов дело ухудшалось еще тем обстоятельством, что наш учитель Н. Е. Шененко, участвующий обычно в проверке сочинения по русскому языку, в начале года был переведен директором в Изюмское Реальное Училище. Имея все это в виду, не особенно весело праздновали мы свое окончание средней школы. Мы завидовали гимназистам: экзамены у них оканчивались у них недели на две раньше и по окончании их они сразу надели синие фуражки, мы же довольствовались пока только штатским платьем, да фуражкой без герба или воротом с гербом, но без букв, чтобы не походить на городских приказчиков, которых, в большинстве случаев, мы призирали за их некультурность или на выгнанных реалистов, донашивающих свою…