В первой половине XIX века самым богатым и влиятельным помещиком в Лебединском уезде считался владелец с. Михайловки Александр Андреевич Иваненко, которому кроме Михайловки, принадлежали сс. Грунь, Катериновка и Александровка (в Лебединском музее имеется его портрет). Странно, что бывший в Лебедине до революции 1917 г. директор мужской гимназии Николай Михайлович Гальковский в своей брошюре «Гетьман Полуботко», перечисляя владевших Михайловкой после Полуботка наследников, об Иваненке не обмолвился ни одним словом, точно его никогда и не существовало. Такое умолчание является, конечно, тенденциозным и допущено оно в угоду бежавшей в революции 1917 г. за границу графини Варвары Васильевны Капнист (матери Алексея Капниста – последнего владельца), которая, кичась знатностью своего происхождения (урожд. княжна Репина), к памяти Иваненка относилась с пренебрежением, что и выразила в том, что когда после замужества за Капниста в 1867 г. вступила в права хозяйки, то все висевшие в доме портреты Иваненка брошены были на чердак. Между тем Иваненко владел Михайловкой 50 лет и гуманным отношением к крестьянам создал целую, так сказать, эпопею, и потому, как я помню, долго и долго михайловцы вспоминали доброту и незлобивость «пана».

Я остановлюсь на Михайловке потому, что она своими живописными видами, своим горным кряжем с его провальными обрывами – издавна привлекала не только обыкновенных любителей природы, но и нарочно приезжавших натуралистов и художников. Много я слыхал интересных рассказов о бытовой жизни крепостных крестьян и помещиков в 30-40-х гг. XIX в. от своего отца Петра Федосеевича Рожевецкого, почему и позволю себе поделиться с имеющимися у меня о канувшей в вечность жизни кое-какими сведениями с читателями. В эпоху крепостного права среди богатых помещиков было принято за правило послать своих дворовых людей для изучения разного рода ремесел и искусств и, таким образом, одни обучались «на повара», другие на столяра или плотника, а третьи на «обойщика» или «живописца» и т.п. этим достигалось то, что помещик имел всегда под рукой своих специалистов. Вот таким порядником и мой отец, разделяя общую участь в другими, послан был в Москву для изучения медицины, затем, окончив учение с старинным званием «подлекаря», до самой смерти Иваненка, в течение 30 лет, состоял при нем в роди домашнего «лекаря», сопровождая «пана» с походной «аптекой» во всех вояках его: то в Крым, то на Кавказ, то в Германию на «воды» и т.п. Помещик Иваненко, по словам моего отца, по женской отдаленной линии состоял наследником гетьмана Полуботка и доставшемся ему по наследству от матери Михайловским имением владел с 1810 по 1852 гг., т.е. по год смерти, а та как умер он, не оставив прямых наследников, холостяком, то имение перешло родной племяннице его – сестриной дочери – Уляне Дмитриевне Капнист, бывшей замужем за коллежским Советником Алексеем Васильевичем Капнистом и жившей в Полтаве: этот Алексей Васильевич Капнист – сын писателя Александровского времени (начала 1800-х гг.) – Василия Капниста, написавшего известную в литературе комедию «Ябеда» – служил в Полтаве и ему то через посредство жены и досталась Михайловка. Затем сыновья его – Петр, Павел, Дмитрий и Василий (последний владел Михайловской до смерти в 1906 г.), занимая важные и государственные посты и на основании архивных данных доказав право на «графское достоинство», в 1874 г. добились обнародования Указа о признании за ним этого «титула. С этого времени они страшно зазнались, как заправские «родовые вельможи», из них самый младший Василий Алексеевич Капнист, сначала державший выпавшие на долю его братьев части в аренде, а потом оплативший им деньгами, оставил имение за собой и с 1868 г. единолично владел ими до конца жизни, причем будучи отъявленным реакционером и крепостником, врагом каких бы то ни было поблажек крестьянам, революция 1905 г. произвела на него такое потрясающее впечатление, что он в конце-концов сошел сума. С 1870 г. Капнист лет 20 состоял Лебединским уездным предводителем дворянства и потом губернским и в административных и земских делах играл первую роль.

По словам близко стоявшего к «пану» моего отца, Иваненко проявлял в своей натуре некоторую, так сказать, эксцентричность, которая, казалось, не должна бы быть свойственна нормальному человеку. Так, однажды производимые медицинский осмотр харьковские профессора «предписали ему «моционы» и физические упражнения и вот Иваненко, выполняя назначенный режим, облек его в следующую форму: бывая по должности предводителя дворянства в Лебедине, на обратном пути в Михайловку, возле кузень, останавливал лошадей и, выйдя из кареты, вступая с слезавшего с козел кучером в борьбу; долго кучер с паном боролись, долго кряхтели, долго ломали друг другу кости и потели, пока наконец, после продолжительного «барахтанья» умышленно кучер сдавался и падал на землю, после сего пан, довольный тем, что поборол кучера, дарил тут же побежденному «золотого»…

Таким образом, кучер нажил себе хорошее состояние и далеко до официального освобождения крестьян т.е. до 19 февраля 1861 г. получил «вольную» от пана. «Причуды» пана видели и в том, что на первый день праздника Пасхи, если день этот совпадал с теплой погодой, помещик в 6 часов утра отправлялся совершать «моцион» на верхний сад и далее на самую высшую точку Михайловского хребта – «лысу гору», откуда виден обширный горизонт, где в течение 2-3-х часов продолжал свою прогулку и только в 8-9 часов, видя с горы съехавшихся к церкви со всей Михайловки с пасхами крестьян, маханцем палки в сторону церкви, с колокольни которой звонари с напряженным вниманием следили за движениями пана, давали знак дозорным, что наступил момент красного звона к обедне. (Впрочем, в Михайловке был обычай, что крестьяне свозили пасхи на волах т.е. на подводах с целой гурьбой детишек, так что если помещик отсутствовал, то и тогда обедня начиналась не раньше 7 ч. утра). В 1849 г. летом поехали мы с паном, – рассказывал отец, – в Крым и по дороге должны были остановиться на день-два для отдыха в Харькове. Это было в самый разгар «Венгерской кампании» и так как в перспективе намечалось благоприятное и победоносное окончание ее, то Харьков … гвардейской и армейской военщиной, разных мастей ремонтерами и жаждущими легкой наживы картежниками и авантюристами. И вот не успели мы хорошенько осмотреться, как поджидавшие Иваненка гвардейские офицеры в один миг уволокли его в клуб и там обыграли до «пипки», мало того, что он проиграл шкатулку золота, дело дошло до нас, т.е. до сопровождавших его людей – поваров, лакеев и даже до меня, его личного лекаря. Видя, что назревает беда, мы, – говорит, – пробравшись в клуб и воспользовавшись маленьким перерывом в игре, моментально схватили сонного пана около карточного стола, вынесли его к поджидавшей карете и марш маршем, погнали лошадей обратно в Михайловку. А когда через некоторое время, собрав снова деньги, направились опять в Крым, то в Харьков уже не заезжали, а миновав его, направили путь прямо на юг.

Рассказывая об эпохе крепостного права и хороших чертах помещика Иваненка, покойный мой отец считал, что «какими бы симпатичными особенностями «владелец душ» не обладал, все же дух времени, среда и условия помещичьей того времени жизни не оставались без отрицательного влияния даже на возвышенную в нравственном отношении натуру или характер помещика». Так и Иваненко, – продолжал рассказчик, – относясь ко мне, как к своему домашнему лекарю, всегда корректно, один раз поддался обольщению своей «барской» власти настолько, что избил меня палкою, да еще с угрозой отдать меня под красную шапку. И чем же с моей стороны мог быть виноват такой исключительный гнев барский? А вот в чем: будучи любителем торжественных церковных служб, Иваненко требовал, чтобы в большие праздники чтение «апостола» производилось первым в хоре басом т.е. мною, таким образом, в один из приездов в Михайловку в нале 1840-х гг. архиерея, кажется, известного своею деспотическою суровостью Смарагда, пан поручил чтение во время архиерейского служения «апостола» мне; но нужно же было, что как раз на ту пору заболело мое горло, и чтение проведено было без «внутреннего подъема», без «вдохновения», без эффективного «финала». Последствием этого было то, что когда я в тот день переступил порог кабинета, пан, схватив палку и топая ногами, ударил полкой по спине, крича «я тебя лентяя, отдам в солдаты, сгною в казармах» и т.п. Приходилось молчать и стоять в струнку. Хотя, – добавлял рассказчик, – «гнев» Иваненка продолжался не долго, и на другой день после сделанного мною о заболевании в Михайловке доклада, он не только спокойнее выслушал мое оправдание, но подарил полуимпериал, новый с английского сукна сюртук и шелковый жилет».

В общем же Иваненко, по словам стариков-современников, был помещик гуманный, ставивший заботу о благосостоянии михайловцев в первую свою обязанность, порки при нем не знали и для распространения грамотности содержал на свой счет Михайловское приходское училище, существовавшее до 1852 г., т.е до его смерти, в котором замечательно искусно обучали каллиграфии и гравировке. (Кстати, у меня сохранилась пропись с замечательной каллиграфией и гравировкой ученика этой школы – Филиппа Меши, которого и я знал. Рассматривая теперь эту работу, не верится, что она выполнена от руки). Гуманность Иваненка, между прочим, выразилась и в том, что, умирая, в 1852 г. в Полтаве, он всем своим ближайшим и честным слугам, в том числе и моему отцу, дал полную свободу, снабдив каждого форменною «вольною» на свой счет. Рассказывали, что Иваненко, не смотря на странности в характере, был большой эстетик: имел редкое собрание картин первоклассных мастеров, симфонический из крепостных музыкантов оркестр, громадный в 50 человек под управлением талантливых регентов церковный хор, дивное устройство верхнего и нижнего садов, с причудливыми  в них беседками и с редкими растениями и цветочными клумбами с лепными на воротах художественной работы, львами, кажется, несколько уцелевшими доныне, своеобразный по своей архитектуре дом, и искусно перекинутую через улицу с нижнего на верхний сад арку (в настоящее время (1929 г.)давшую трещину).

Замечу тут же, что особенное внимание туристов и любителей старины, обращал росший в верхнем саду, около оранжерей, старый дуб, под которым в 1709 г. Петр I, при посещении гетьмана Полуботка, пил чай. В последние перед войной 1914 г. по распоряжению Капниста он был скован железом, не уцелел ли дуб до настоящего времени – не знаю.

В заключение добавляю, что Иваненко, состоя почетным Смотрителем Лебединского и Ахтырского уездных училищ со дня их основания по день смерти 10 апреля 1852 г. и время от времени производя в них ревизии, ежегодно жертвовал значительные суммы на их ремонт и также на выписку учебников и разных учебных пособий: географических карт, глобусов, геометрических кубиков, пособий и приборов для рисования и черчения, физического кабинета и.т.п. Об этой стороне деятельности Иваненка упоминается в составленной в 1912 г. ко дню столетия Ахтырского уездного училища истории (помнится точно, что выдержки их этой истории были помещены в Харьковском календаре, издававшемся Харьковским губернским статистическим кабинетом).

Всем здравствующим ныне Лебединским старожилам (старикам) памятна типичная фигура проживавшего в своем собственном угольном доме на Вознесенской площади (против дома Мих. Ив. Подвезька), рядом со вдовой доктора Сельховского, и умершим в 1898 г. чуть ли не 100 лет от роду – Прохоренко. Но это прозвище народное, а действительно его фамилия – Ильченко Федор Прохорович, помимо этого, так как он большую часть жизни провел в Михайловке и там же сделал себе карьеру, о чем расскажу ниже, то михайловцы, бывшие свидетелями преждевременного поседения Прохоренка, дали ему прозвище «білий пан». Сейчас мое воображение живо представляет портрет того «білого пана», которого я в детстве постоянно наблюдал в Михайловке: статная, с белой бедной растительностью головой, фигура: сухощавое, гладко выбритое, скуластое, с крупным носом, с глубоко сидящими в орбитах глазами, с резкими чертами и с выражением сарказма лицо; на нем – старомодная манишка, широкий, черный как хомут галстук, цветной шелковый с золотой часовой цепочкой жилет, черный с широким воротником и с густыми складками ниже талии сюртук; узкие с лампасами и со штрипками английского сукна брюки, суконный с большим кругом и широчайшим козырьком картуз и, наконец, в руках изящная с замысловатым набалдашником трость. Этот Ильченко состоял в течении многих десятилетий (с 1810 г.) камердинером (лакеем) Иваненка и, обладая сильной волей и твердостью в характере, сумел подчинить себе слабохарактерного «пана» настолько, что ни одно распоряжение по дому и по имению без совета с камердинером паном не решалось и в конце концов Федор Прохорович из лакея превратился в личного друга, компаньона и советника Иваненка. Привязанность к своему «крепостному лакею» и питая к нему безграничное доверие, помещик не только дал ему еще в 30-е гг. (1832 г.) «вольную», но и возвел его в личные дворяне. Как же могло случиться, что крепостной человек, не имевший никакого образования и вдруг попал в дворяне. А так, очень просто: стремясь облагодетельствовать своего лакея, Иваненко при свойственной ему, как предводителю дворянства, власти добыл ему сначала диплом на звание «учителя», затем определил штатным учителем в Михайловское приходское училище, хотя фактическим учителем состоял некто Косенко, где по формулярному списку и числился в течение 12 лет учителем, а по истечению этого считавшегося тогда законным срока в один из проездов через Михайловку в свое имение (с. Константиновку), Роменского уезда, вблизи г. Недригайлова, на нагорном берегу р. Суллы. Попечителя Харьк. Учебн. Округа графа Головкина, после данного Иваненком в честь почетного гостя «бала» – Федор Прохорович облекся в фирменный мундир чиновника Министерства народного просвещения и был поздравлен с чином коллежского регистратора. С того времени михайловцы прозвали его «білим паном». Когда в апреле месяце 1852 г. Иваненко умер и имение его перешло к Капнисту (см. подробности в начале), Ильченко поступил управляющим имениями, прослужив в этой роли с 1852 по 1874 г., а после выхода в отставку поселился на жительство в Лебедин на находившуюся против теперешнего РИКа и принадлежавшую ему тогда я тремя домами усадьбу, где теперь Петровский парк и детский театр (один дом и теперь стоит), причем состоял попечителем Лебединского приходского училища и членом учетного комитета общества взаимного кредита Лебед. Уезд. Земства.

Посвящение мною этих воспоминаний вызвано тем, что Ильченко, проживший до 100 лет, являясь для современников библейским Мафусаилом, в то же время представлял оригинальный тип канувшей в вечность эпохи, людей начала XIX века с их своеобразными привычками и манерами, с их правами и обычаями, которым в известной доли не мог не отдать к прожившей тов. XIV столетие Ильченко как, например, нюхание табака, особенности в подрое платье, выражения в речи и т.п. Так, и у Ильченка самым излюбленным и частым выражением были слова: «обнакновенно» или каждого, кто бы с ним не беседовал, он называл «любезный», а в распространенной деловой речи он больше выражался отрывисто и таким перепутанным стилем, что понять его мог только тот, кто из ежедневной практики мог основательно изучить особенности характера речи Федора Прохоровича. Когда он в течение 25 лет состоял управляющим имениями Капниста, то к нему в известные периоды времени должны были являться служащие за получением хозяйственных распоряжений. И вот, если бывало, приказчик, явились за обычным приказом, спросит: «Ваше благородие! Не будем ли загадывать бабам под Грунью лен брать, – он уже поспел». Да, да. Лен, тово с, лен. Так, вот что любезный. Ежели тот, тово, погода, дак смотри, любезный, тово… лен брать. Бывал в Михайловке некто Николай, Федорович Шлейдер, служивший у Капниста заведующим в степях овечьими заводами, куда Прохор Федорович по роли управляющего часто делал наезды, и Шлейдер, обладавший комическим талантом и до мелочей изучивший манеры разговора и оригинальные привычки Ильченка, до такой степени искусно копировал последнего, что все слушатели умирали, как говорится, от смеха: дикция, вся манера походки, разговора, жестикуляции, способ вынимания из кармана табакерки и процесс нюхания – все это с неподражаемым искусством представляло «білого пана» с таким же искусством представлял от гофмейстера двора его Величества графа В.А. Капниста и многих дореформенных (до 1861 г.) уездных Чиновников и сановников г. Лебедина. И я, покатываясь от смеха при «представлении» Шлейдером того или другого типа, часто думал, что талант его, пожалуй, не уступил бы и таланту Ив. Фед. Горбунова. Кроме комического таланта, он обладал сильным тенором и до страсти любил вокальную музыку, которую изучил во время долголетнего нахождения своего в крепостном помещичьем хоре. Он пережил всех своих однокашников и сверстников и умер 10 лет тому назад, 83 лет от роду, слепым.

В середине 1860-х гг я знал в Михайловке некоторых стариков (Токовой, живший на «Кузнях» и «Фесько», – мой по отцу дед. Последнего по имени Феодосий, по уличному «дід Фесько»), отчетливо помнящих эпоху наполеоновских 1805–1812 гг. войн, с которых в беседе с моим отцом рассказывали различные бытовые эпизоды, о политическом настроении крепостного крестьянства, о толках и легендах о происхождении Наполеона I от антихриста, о чем церковные ораторы внушали молящимся при каждой службе в проповедях, о распространении агентами Наполеона фальшивых ассигнаций и слухов о «воле» и т.п. Но самый страшный и разрушительный для крестьянского хозяйства «бич» (наказание) был это рекрутские наборы, когда частные войны, поглощая массы народа, требовали людей и людей, причем доходило до того, что во многих селах после рекрутских и ратницких наборов из мужского населения оставался «стар и млад». В особенности раздирающие душу сцены происходили при проводах на службу рекрут: никакое слово, никакое описание, по словам этих стариков, не могут изобразить той тяжелой картины, которой сопровождалось выступление из дома взятых под «Красную шапку» на 25-летний срок несчастных «рекрут». Покойника, – говорили старики, – не провожали с такой безграничной печалью и отчаянием, с каким жены, матери и сестры провожали на военную службу своих близких.

Должно тут сказать, что в отношении отбывания рекрутчины купцами, мещанами и цеховыми и государств. Крестьянами, положение этих сословий, сравнительно с крепостными крестьянами, облегчалась существовавшей для них привилегией: каждый купец, мещанин или государственный крестьянин, если он располагал средствами, имел право взять «наемщика», которого он представлял в рекрутское присутствие для «забрития лба» вместо сына; использование этой привилегии практиковалось до конца 1860-х гг., и я лично, будучи в школьном возрасте, в 1863–1864–1865 гг. наблюдал в Межриче, как «наемщики» перед отправлением на «царскую службу» публично гуляли и дебоширничали на счет нанявшего их хозяина: впереди залихватски пляшущий, в шапке набекрень, пьяный наемщик, за ним три наяривающих «камаринскую» музыканта (две скрипки и бас), далее везущий на возке ведро водки и закуску хозяин и, наконец, огромная толпа зевак и праздничного люда. Такие «наемщики», кроме наемной платы, по особому дополнительному уговору «гуляли» (кутили) на счет хозяина по несколько дней подряд, сопровождая это гульбище всяким хулиганством и дебоширством: разбрасыванием на базаре вывезенных продавцами товаров и припасов – галантерей, бубликов, яиц, битьем горшков и др. глиняной посуды у горшечников, опрокидыванием кувшинов с молоком и сметаной и т.п. И за все эти проторы и убытки, не щадя, последним быть может, средства, расплачивался наниматель, лишь бы только спасти от солдатчины сына… Что же это были за несчастные, которые предавали себя туда, где их ожидала вечная с вытягиванием носков 25-летняя муштра, мордобитие, прогнание сквозь строй шпицрутенами (немецкими палками), после которых истязуемых поднимали окровавленными трупами или, в лучшем случае, калеками. На этот вопрос должно сказать, что кандидатами в наемники являлись, главным образом, безродные бобыли, типы с уголовным прошлым, рецидивисты, отчаянные алкоголики, или выбитые из трудовой колеи и порвавшие связь с родной деревней – вот те, кто за 100–200 руб. добровольно шел исправлять себя в школу страшной солдатчины «Николая-Палкина!».

В частности добавлю, что такими «гольтипаками» не беден был и Межирич, где страшно малые нищенские земельные наделы, отсутствие достаточных в старину местных заработков, опека чиновников, тяжелые налоги и т.п. способствовали возникновению «пролетариев» и рассеиванию последних, – как межиричане выражались, – по все «Российской Империи» и по всему «білому світі»!..