Летом 1943 года я находился в эвакуации в Куйбышеве. 5 августа, в день освобождения Белгорода, получил вызов в ЦК ВКП(б) и на следующий день выехал в Москву. Причина вызова была очевидной: освобождение Харькова являлось вопросом ближайших дней.

До Москвы добирался пять суток и застал там секретаря Коминтерновского райкома партии Харькова Акима Копычева, собиравшего ехать в Купянск, где с марта 1943 года, после вторичного взятия города немцами, оставались Харьковский облисполком и обком партии. В Купянске находилась и оперативная группа Харьковского горкома КП(б)У, в котором я до войны заведовал военным и организационным отделами, а с мая 1941 года был секретарем горкома по пищевой промышленности.

Сообщение Совинформбюро о том, что войска Степного фронта вплотную подошли к внешнему оборонительному обводу немецких войск и находятся в двух километрах от Харькова, нас взволновало.

– Неужели опоздаем? – думали мы. Помнили и о том, что при первом освобождении в город успела вернуться лишь незначительная часть партийных и советских работников. Теперь ситуация должна была быть иной.

14 августа, получив направления и документы на два грузовика литературы, мы сели в машины и помчались в Купянск. Замелькали населенные пункты: Подольск, Серпухов, Тула, Щекино, Воронеж…

Вечером 17-го прибыли в Уразово. Сдав литературу работнику ЦК КП(б)У Бородаю и оставив там Копычева, я первым же поездом выехал в Купянск. До места добрался уже в половине двенадцатого ночи.

В Купянске оставались лишь секретари обкома Илья Профатилов и Георгий Петров. Остальные были разделены на оперативные группы, которые должны были с разных сторон войти в город вслед за войсками. Основная группа работников горкома и городских райкомов партии во главе с Виктором Михайловичем Чураевым уже несколько дней находилась в Липцах. В ночь на 18 августа немцы в очередной раз бомбили Купянск, а утром к нам присоединился секретарь Ленинского райкома партии Харькова Ульян Кизилов.

21 августа за остававшимися в Купянске партработниками заехал председатель Харьковского горисполкома Александр Селиванов. После очередной бомбежки мы выехали в Салтов, от которого до города оставалось 45 км. Там переночевали, а днем 22-го узнали, что наши войска, сломив сопротивление врага, подошли к окраинам Харькова, охватив город с юго-запада и юго-востока.

В 4 часа дня двинулись к Харькову и мы. Ехали осторожно, по следам машин, так как саперы не успели проверить и разминировать обочины дорог. К 8-ми вечера остановились возле Кутузовки, у здания дома отдыха. Пролетавший фашистский самолет, контролируя дорогу, сбросил наугад две бомбы, одна из которых разрушила угол дома, под которым мы и стояли. Жертв, к счастью, не было.

В направлении Харькова небо было увешено немецкими осветительными ракетами, а горизонт отсвечивал пламенем пожарищ: горели дома, подожженные гитлеровцами перед отступлением из города. Дальнейшее движение нашей колонны было приостановлено. От офицеров связи узнали о готовящемся штурме Харькова. В удачном исходе никто не сомневался, но ночь провели в волнении, не смыкая глаз.

В 3 часа утра местность огласилась внезапной артиллерийской канонадой. Земля и воздух содрогались от стрельбы сотен орудий и минометов, от взрывов бомб, снарядов и мин. Под их прикрытием части 7-й гвардейской, 53-й, 57-й и 69-й армий двинулись на штурм города.

В 5 утра 23 августа первыми ворвались в Харьков, вышли на площадь Дзержинского и водрузили над ней Красное Знамя подразделения 89-й гвардейской Белгородской стрелковой дивизии (69-я армия Степного фронта). Бойцы 375-й стрелковой дивизии водрузили Красное Знамя на западной окраине города – на улице Довгалевской, у станции Северный Пост. К 12 часам дня Харьков был уже полностью очищен от гитлеровцев. Далеко они не ушли – закрепились в районе Красной Баварии, огрызаясь артиллерийским и минометным огнем.

К городу потянулись вторые эшелоны, а мы с нетерпением ждали команды на выдвижение. Получили ее лишь к вечеру. Начиная от Кутузовки, поля и дороги были усеяны трупами и остатками техники: сдерживая наш натиск, фашисты при отступлении к Харькову понесли большие потери.

В 9 вечера мы подъехали к окраине города и остановились у еврейского кладбища. Окраина безмолвствовала: на улицах не было ни души, не слышно было и привычного лая собак. Освещения в городе не было, и в тусклом свете луны предметы выглядели загадочно и непонятно.

Осторожно подъехали к разрушенному мостику у выезда с Конюшенной улицы на проспект Сталина, где были остановлены патрулем.

– Можете ехать! – разрешил старший патруля, проверив документы у Селиванова. – Только осторожно…

Выехав на проспект Сталина, мы медленно, с остановками двинулись в сторону центра. Дорога была изрыта и завалена обломками кирпичей, остатками каких-то вещей, битым стеклом и листами бумаги. Часть зданий еще дымилась. Даже в темноте заметили, что город изрядно разрушен и сожжен. Чувство радости, вызванное ожиданием возвращения в родной город, сменилось ощущением боли и ненависти к захватчикам.

Харьковский мост был взорван прямо посредине – его концы упирались в дно реки, образуя крутые горки, соединенные балками и деревянным настилом. Переправившись через реку, свернули к Пушкинской и остановились на углу улиц Каразина и Дзержинского, чтобы узнать, прибыла ли из Липец группа Чураева, а заодно решить вопрос о ночлеге.

Из дома № 5 вышел сотрудник милиции и, подойдя к Селиванову, доложил: «Начальник 17-го отделения милиции». Все радостно заулыбались: милиция оказалась на высоте и прибыла в Харьков на пять часов раньше нас. В помещении отделения, у прикрытого светомаскировкой окна, за столом, освещенным коптилкой, сидел еще один милиционер и что-то писал. Обстановка была деловая. Выяснили, что группы Чураева в Харькове еще нет, и решили остановиться на ночь прямо в отделении милиции.

С машиной, на которой я въехал в Харьков, прибыли секретарь Ленинского райкома партии Ульян Кизилов, Коминтерновского – Аким Копычев, Краснозаводского – Владимир Иванов, председатель Сталинского райисполкома Николай Шаклейн, комсомолка Завадская и еще несколько товарищей. Не успели разойтись по комнатам и задремать, как поблизости одна за другой разорвались три мины.

– Из Красной Баварии бьют, – пояснил милиционер и добавил: – Наши на лай не отвечают. А город – все равно наш!

На часах было 23.00 23 августа 1943 года. Заканчивался 792-й день Великой Отечественной войны...

 

ПЕРВЫЕ ДНИ

 

Заснуть в ночь на 24 августа (первую после освобождения Харькова) удалось не всем. Шаклейн, я и Копычев до рассвета оставались по улице, обмениваясь мыслями о том, с чего следует начать нашу работу. Но стоило войти в помещение и присесть, как усталость взяла свое, и, склонившись на стол, я мгновенно задремал.

Проснулся в 6 утра от крика вошедшего в комнату Кизилова:

– Приехали!

– Кто? – удивился я, не понимая со сна, о ком и о чем идет речь.

– Да товарищ Чураев и все, кто был в Липцах! – радостно пояснил Кизилов.

Узнав, что приехавшие остановились на Сумской, 78, мы отправились туда. Двор был заполнен людьми и машинами. Здесь были сотрудники горкома и райкомов партии, городского и районных исполкомов, бойцы МПВО и аварийно-восстановительного полка, работники связи, треста «Главхлеб» с управляющим И. Гоптой и главным инженером Колосовым и даже сотрудники областного управления сберкасс во главе с А. Аграновским.

Из работников горкома прибыли 3-й секретарь Алексей Смирнов, секретарь по легкой промышленности Вячеслав Гливенко, завотделом пищевой промышленности А. Рышков, завотделом кадров Иванов, зам. заведующего отделом пропаганды и агитации Сергей Пугачев, инструктор военного отдела Г. Клименко, отдела кадров – П. Олейников. Из секретарей райкомов прибыли Григорий Зинчук, Шаповал, Иван Кащеев, Петр Войтович и Николай Терновой.

Чураева, Смирнова и Селиванова мы увидели возле 17-го отделения милиции в окружении райкомовцев. Как и у нас, речь шла о том, где разместиться и с чего начать работу. Получив указания, районные работники направились в свои районы.

– А горкому я предлагаю остановиться здесь, – предложил Чураев, входя в дом по улице Дзержинского, 60, рядом с отделением милиции. Невысокий серый одноэтажный особняк состоял из пяти комнат, двух залов, бытовых служб и большой веранды. Для временного размещения и работы он вполне годился.

Обсудив список партийных и советских работников, которых следовало срочно вызвать в Харьков, и договорившись о завозе в горком мебели и об организации столовой для сотрудников, отправился по делам и Селиванов.

– Нас, секретарей горкома, в Харькове всего четверо, – продолжил Чураев. – С небольшим количеством приехавших партработников мы должны охватить все отрасли городского хозяйства и обеспечить партийное влияние на все группы населения. На себя я беру промышленность, транспорт и кадры. При мне останутся Иванов, Клименко, Олейников. Смирнов и Пугачев займутся агитационно-пропагандистской и организационно-партийной работой. Рыбалов и Рышков обеспечивают пищевую промышленность и военную работу. За Гливенко остаются промкооперативная и местная промышленность. О задачах распространяться не буду. Они вытекают из продолжающейся войны, причиненных городу разрушений, голода и болезней, из разврата, внесенного фашистами в умы хоть и ничтожного, но нашего, советского населения. Короче, из всех последствий гитлеровского «хозяйничанья» в Харькове. Прошу посоветоваться со своими работниками, составить планы работы и – в добрый час! Рыбалова прошу учесть, что хлеб для города сейчас – главное из главного!

Часы показывали 7 утра. Не успели мы разойтись, как в здание вошел генерал-майор – чуть выше среднего роста, стройный, подвижный, с неиссякаемой энергией в словах и жестах.

– Труфанов, комендант Харькова, – просто и без пристегивания к фамилии своего генеральского звания произнес он, подавая нам руку. – Рад приветствовать в вашем родном городе! Знаете, что немцы еще держатся в Красной Баварии? Выбить пока не можем. А мне как коменданту надлежит заботиться о местной власти. Хотел бы знать, где будете работать, а главное – ночевать. Один телефон связисты вам сейчас установят.

Посоветовавшись, Чураев решил, что работать и жить все работники горкома будут пока здесь, а сам он, очевидно, поселится в Померках.

С Николаем Ивановичем Труфановым во время его пребывания в Харькове мне пришлось встречаться почти ежедневно – по вопросам наведения порядка на предприятиях и разминирования города. Впечатления от работы с ним остались хорошие – как о скромном, чутком и решительном советском генерале…

Выйдя из горкома, мы с Гливенко увидали Рышкова, стоявшего в окружении хлебопеков и кондитеров. Не теряя времени, решили с их помощью установить степень разрушения хлебозаводов и пекарен города. Выяснили, что семь хлебозаводов разрушены полностью и требуют длительного капитального ремонта. Внимание пришлось сосредоточить на пекарнях. Рышков был человеком сведущим: до прихода весной 1941 года на должность заведующего отделом пищевой промышленности он работал главным инженером 4-го хлебозавода и дело знал.

Мы же решили осмотреть в Лесопарке места массовых расстрелов советских людей фашистами. Известны они были с февраля 1943 года, и мы без труда добрались до шести невысоких холмов в центре парка. У одного из них стояла коленопреклоненная немолодая женщина со склоненной головой. В разговоре она поведала нам жуткую историю. В январе 1942 года фашисты арестовали большую группу молодежи, в том числе ее дочь Пашу (насколько помню, Маркину). Сидела она на Совнаркомовской 5, затем – на Сумской 100, куда мать носила передачи. 17 февраля передачу не приняли, заявив, что дочь отправлена в лагерь. Но от полицая мать узнала, что ночью гитлеровцы отвезли в Лесопарк на расстрел 50 человек молодежи. Места массового уничтожения фашисты объявили запретной зоной и за появление там расстреливали на месте. Тем не менее, потрясенная словами полицая женщина пошла на следующий день в Лесопарк. После нескольких часов поисков наткнулась на шесть засыпанных ям, а метрах в сорока от самой большой обнаружила свежий могильный холмик, из-под которого торчало несколько заледеневших человеческих рук. По медному колечку на одной из них женщина опознала дочь и рухнула, потеряв сознание. Сколько она пролежала на морозе, как добралась домой, женщина не помнила. И вот теперь, на второй день после освобождения города, пришла к могиле дочери.

Узнав, кто мы, несчастная мать попросила разрешения перезахоронить дочь на кладбище. Переубедить ее было несложно. Пока был жив В.Б. Гливенко, мы ежегодно 23 августа в 9 утра приходили в Лесопарк и возлагали цветы у общей братской могилы и к могиле комсомольцев. И каждый раз заставали там стоящую на коленях женщину с поникшей головой. Последний раз я видел ее в 1954 году…

К вечеру 24 августа посланные Рышковым пекари сообщили информацию о состоянии пекарен. Обсудив проблему с руководством «Главхлеба», мы пришли к выводу, что если с 25 августа к восстановительным работам приступят все пекари, то дней за десять сможем пустить 5-6 пекарен. Большинство пекарей на наш призыв откликнулось и работало с душой. Но были и те, кто осторожничал, боясь повторения мартовского отступления, после которого немцы расстреляли несколько сот харьковчан, работавших в наших учреждениях при первом освобождении города.

В тот же день исполком городского Совета подготовил первое обязательное постановление о мерах по нормализации жизни города (к полудню следующего дня оно будет издано тиражом в 500 экземпляров и расклеено на улицах и площадях):

 

ОБЯЗАТЕЛЬНОЕ ПОСТАНОВЛЕНИЕ

Исполнительного комитета Харьковского городского Совета депутатов трудящихся

№ 1

от 25 августа 1943 года

Наша прославленная Красная Армия мощным ударом освободила от фашистских оккупантов вторую столицу Советской Украины – город Харьков.

Немецкие людоеды разрушили и опустошили заводы, фабрики, школы, больницы, магазины, стадионы, дома и проч. С целью наибыстрейшего налаживания нормальной жизни города и удовлетворения потребностей населения, исполком Харьковского городского Совета депутатов трудящихся постановляет:

1. Обязать всех руководителей, рабочих, служащих и прочих инженерно-технических работников государственных и кооперативных организаций и предприятий, а именно: промышленных, коммунальных, культурно-просветительных, охраны здоровья, торговли, дорожного транспорта, а также частных владельцев магазинов, столовых, парикмахерских, буфетов и проч. – немедленно с 27.VIII.43 года приступить к работе.

2. Всем рабочим и служащим немедленно явиться на работу на свои предприятия и учреждения.

3. Обязать всех руководителей государственных и кооперативных учреждений и предприятий немедленно организовать охрану имущества и провести его инвентаризацию. Материалы инвентаризации сдать Горплану к 2 сентября 1943 года.

4. Виновные в нарушении этого постановления будут привлекаться к ответственности по закону военного времени.

Председатель Исполкома Харьковского

городского Совета депутатов трудящихся

А. Селиванов

 

С появлением 25 августа этого постановления пауза, образовавшаяся в жизни города, уступила место оживлению. Открылись частные парикмахерские и лотки. Вышли на улицу лоточники и продавцы фруктовых вод. Начали работать буфеты, чайные и столовые. Заработали бытовые и пищевые артели.

Граждане, не желавшие в период оккупации работать на немцев и занявшиеся в результате безвыходного положения торговлей, после освобождения города распродали остатки товаров, получили работу и приступили, как и подобает советским людям, к честному труду. А те, кто держал нос по ветру и видел в торговле средство наживы, пытались содрать с покупателей втридорога, спеша наверстать упущенный день. На частную торговлю мы смотрели с отвращением, но до открытия государственной торговой сети иного выхода не было. Приходилось терпеть.

Утром 25 августа я связался с генералом Н.И. Труфановым и договорился о проверке минерами помещений и территории хлебопекарен. К полудню они были проверены, и рабочие приступили к восстановлению печей и помещений. В тот же день нам с Труфановым пришлось с помощью автоматчиков наводить порядок на 2-м пивзаводе.

В полдень в мой кабинет ввалился священник. Черты лица были знакомы, но из-за бороды, усов и камилавки на лысой голове узнать посетителя было сложно. «Заслуженный поп», – подумалось мне.

– Владимир Алексеевич! Здравствуйте, дорогой! – с восторгом тряся мою руку, мощным басом гудел священник. – Не узнаете?

Это был Россахацкий – начальник хозчасти Главпочтамта, где я в 1938 году работал заместителем директора.

– Что за маскарад? – удивился я.

– Да не по убеждениям это! По необходимости! – успокоил он меня. – Отслужил вчера последний благодарственный молебен в честь освобождения города, а сегодня сдаю деньги и сниму, наконец, эту рясу!

Уж не подпольщик ли он? Оказалось иное. Эвакуироваться из города из-за болезни семьи он не смог, на фашистов работать не хотел, склонности к торговле не имел. Но жить-то надо? Вот и решил использовать приобретенные в юности знания семинариста. Стать попом при немцах было достаточно легко. Духовное звание обезопасило семью и дало средства к существованию. Часть церковного сбора Россахацкий использовал для помощи голодающим. А ко мне пришел посоветоваться, как поступить с деньгами: после проведенного накануне молебна у него скопилось около 40 тысяч рублей. Еще больше его волновал вопрос: а не скомпрометировал ли он себя своим поступком и может ли теперь рассчитывать на работу? Мои разъяснения его успокоили. Деньги он сдал и через пару дней оформился на работу в Главпочтамт, где трудился затем до конца жизни.

В течение дня в город прибывали вызванные еще из Купянска работники транспорта, торговли, связи, водоканалтреста, финансовых органов, строители, пищевики и дорожники. Пополнились и ряды горкомовцев: в Харьков прибыли завотделом оборонной промышленности В.И. Кудрявцев и инструктор орготдела В.Я. Дворняк – она была среди нас единственной женщиной и получила для ночлега лучшее место – ванную, в которой до этого обосновался секретарь горкома Гливенко, ставший объектом смеха и шуток. Подыскали двух машинисток – Стадник и Яншину, а назначенный завхозом Кудрявцев кое-как обеспечил горком необходимой мебелью. На этих столах и стульях мы и спали.

Вечером известный всем харьковчанам актер театра музкомедии Лойко силами остававшихся в оккупации артистов организовал в оперном театре концерт. Выступали они с подъемом, но у некоторых в костюмах и движениях, особенно при исполнении танцев, явно сказывалось тлетворное влияние немецкой «культуры». Отдельные танцовщицы и артистки музкомедии напомнили мне дореволюционных кафешантанных актрис, у которых все было построено на фривольном показе ног и того, что повыше, и на двусмысленных и многозначительных жестах. Партийному и советскому активу концерт не понравился, хотя старались артисты изо всех сил.

26 августа 1943 года. Накануне вечером в Харьков прибыла оперативная группа ЦК Компартии Украины. Разместилась она на улице Дзержинского, 1. А уже рано утром в горком приехали 1-й секретарь ЦК КП(б)У, член Военного совета Воронежского фронта Никита Хрущев и председатель Президиума Верховного Совета УССР Михаил Гречуха.

В 12 часов дня в здании Сталинского райкома партии (улица Юрьевская, 7), где временно находился обком КП(б)У, состоялось первое городское совещание секретарей обкома, горкома, райкомов партии и председателей райисполкомов. На нем с инструктивным докладом «О задачах партийных и советских работников в условиях послеоккупационной разрухи» выступил Н.С. Хрущев.

На работу в горком в этот день были приняты С.Б. Тимошенко, Е.Н. Брушковский и П.В. Козинец. Тимошенко определили в наш пищевой отдел. Он начал проверять степень разрушения пищевых предприятий и возможность хотя бы частичного их использования. Рышков сосредоточился на восстановлении хлебопечения, а я, уделяя внимание и тому, и другому, занимался военными делами и дополнительно возложенными обязанностями по оргинструкторскому отделу.

Немцы все эти дни продолжали обстреливать город из орудий и минометов. Без жертв, конечно же, не обходилось. Находясь при внезапной стрельбе в районе обстрела, важно было уцелеть в момент разрыва первой мины или снаряда. Следующие были уже не так страшны: от них можно было попытаться укрыться.

Около полудня на город был совершен воздушный налет. Опомнившись от удара, полученного на Курской дуге, а затем под Харьковом, гитлеровцы вновь принялись за бомбежки. Смысла в них уже не было, но они летали и бомбили, поддерживая моральный дух закрепившихся в пригородах войск.

С помощью начальника штаба МПВО города подполковника Михайлова во дворе горкома была вырыта щель, пользоваться которой пришлось в течение десяти дней, так как фашисты по два-три раза в день подвергали Харьков артиллерийскому и минометному обстрелу из Красной Баварии.

Вечером горком партии посетил председатель Президиума Верховного Совета УССР М.С. Гречуха. В это время на город был совершен очередной авианалет. Во двор мы, конечно, выбежали, но в щель прятаться не стали: бомбы рвались достаточно далеко. Так, стоя во дворе, и выслушали советы Михаила Сергеевича по вопросам работы с населением и восстановлению промышленности. Сообщенная Гречухой информация о ходе военных действий была обнадеживающей.

С ночлегом нам повезло. По приглашению Сергея Пугачева Рышков, Иванов, Гливенко и я ночевали в его временной квартире и впервые за последнюю неделю спали в мягкой постели. Сегодня это кажется пустяком, но тогда дорогого стоило. После фронтового быта и эвакуации эти мелочи казались давно забытой роскошью.

27 августа ознаменовалось восстановлением 16-ти пекарен, способных дать 80 тонн хлеба в сутки (к выпечке хлеба они приступят 29 августа).

Из беседы с управляющим трестом «Главхлеб» Гоптой выяснилось, что в восстановлении снова участвовали не все хлебопеки. Решили на следующий день созвать с ними совещание в помещении радиокомитета (ул. Рымарская, 29) и еще раз убедить в том, что очередной сдачи города не будет и бояться им нечего.

В 11.00 обком сообщил, что отмененный из-за вражеских артобстрелов общегородской митинг в честь освобождения Харькова назначен на 14.00 30 августа и состоится в саду имени Шевченко.

28 августа исполком Харьковского горсовета принял постановление № 3 «О строительстве и восстановлении мостов, разрушенных фашистскими оккупантами в г. Харькове» и обязательное постановление № 4 «О восстановлении прежних наименований улиц г. Харькова и о снятии вывесок и объявлений на немецком языке».

К этому дню в горкоме партии работало уже 14 человек: Чураев, Смирнов, Гливенко, Рыбалов, Рышков, Иванов, Пугачев, Клименко, Олейников, Кудрявцев, Дворняк, Тимошенко, Брушковский и Козинец.

Утром В.М. Чураев созвал общее партийное собрание сотрудников горкома, поставив на нем два вопроса:

1. О задачах коммунистов аппарата горкома партии.

2. Выборы секретаря парторганизации и двух заместителей.

Открытым голосованием, по рекомендации Чураева, секретарем избрали меня, заместителями – Иванова и Пугачева.

В 11 дня я, Рышков и Тимошенко провели в помещении радиокомитета собрание пекарей и подсобных рабочих Харькова. Гопта отметил самоотверженный труд большинства рабочих и пекарей, восстановивших в короткий срок не 5-6, а 16 (!) хлебопекарен, и упрекнул тех, кто все еще не приступил к работе. Я же, базируясь на выступлениях Н.С. Хрущева и М.С. Гречухи, разъяснил, что если немцы и обосновались в Красной Баварии, то это объясняется не тем, что наши войска не могут их оттуда выбить, а происходящей перегруппировкой сил для мощного дальнейшего наступления, и что скоро враг будет выброшен не только из Красной Баварии, но и из нашей столицы – Киева. Людей это заметно взбодрило.

На совещании была поставлена задача: к 1 октября дополнительно восстановить в городе еще 11 хлебопекарен, доведя хлебообеспечение до 150 тонн в сутки, и приступить к восстановлению хлебозаводов № 7, 13, 3 и 4. Результаты совещания были положительными – на следующий день на работу вышли и те, кто до этого к ней не приступал.

Во второй половине дня я был вызван в обком партии на Юрьевскую,7. От И.И. Профатилова узнал, что с 15 сентября в обкомах и горкомах решением ЦК ВКП(б) упраздняются должности отраслевых секретарей. Мне была предложена должность 1-го секретаря горкома в Изюме, где прежний секретарь Шибаев переводился на работу в облисполком. От назначения я отказался, мотивируя это состоянием здоровья, которое с марта месяца все более ухудшалось (лечение в Купянске и Куйбышеве результатов не дало – физически я слабел с каждым днем, уставал после двух-трех часов работы, да и память заметно притуплялась).

Вечером 3-й секретарь горкома А.И. Смирнов сообщил о решении бюро обкома о назначении меня с 15 сентября заведующим оргинструкторским отделом. Этим заочным решением я был удивлен: прежде в партийной практике такое не допускалось. По той же причине я отказался и от этой должности, чем создал о себе превратное мнение у В.М. Чураева. Рассеялось оно быстро: в декабре, простудившись на лесозаготовках, я получил осложнение на сердце, а 1 января 1944 года оказался прикованным к постели и поднялся с нее лишь через четыре месяца, инвалидом 1-й группы…

Часов в 11 ночи, закончив рабочий день, мы с Рышковым, Ивановым и Гливенко, забыв предупредить дежурного по горкому о том, где будем ночевать, пошли не на временную квартиру С.И. Пугачева, а на улицу Барачную, 6 – к знакомому Рышкова, заведующему одной из довоенных пекарен Карапетяну.

29 августа я проснулся в 3 часа ночи от оклика Рышкова:

– Владимир Алексеевич! Слышите?

Прислушиваться не пришлось: из юго-западной части Харькова доносилась интенсивная артиллерийская стрельба. Неужели наши начали наступление? Оптимистичная мысль улетучилась быстро: орудийный грохот приближался к центру города. Стали слышны и звуки пулеметных очередей. Мы и хозяева квартиры встревожились не на шутку. Что происходит? Телефона, чтобы узнать подробности, нигде нет, а передвигаться в такой обстановке ночью по городу было рискованно: можно попасть под огонь не только немцев, но и своего патруля. Жена Карапетяна, схватившись за голову, ходила из угла в угол и повторяла:

– Господи, неужели этот кошмар снова повторится?

Стрельба продолжалась еще минут сорок, потом затихла. Суеты в городе слышно не было. В трагический исход боя верить не хотелось, но в квартире мы решили пересидеть до рассвета.

В горком пришли, как обычно, – к 9 часам утра. А там с порога на нас набросился дежуривший в ту ночь Олейников:

– Безобразие! Ушли, не сообщив адреса, а ты за них волнуйся! Хорошо, что обошлось! Генерал Труфанов уже не только звонил, но два раза приходил: думал, вас в горком хоть пулеметная стрельба загонит, а вы как сквозь землю провалились!

Сознавая вину и коря в душе себя и друзей за беспечность, я – один из секретарей горкома и секретарь парторганизации – молча выслушивал упреки инструктора Олейникова. Прав он был на все сто: сами того не заметив, мы за несколько дней как-то расслабились, забыв, что Харьков – фронтовой город, и случиться в нем может все, что угодно.

– Да что вы нас, как детей, отчитываете, если в горкоме, кроме вас и Дворняк, никого нет? – на удивление спокойно заметил Гливенко. – Где Кудрявцев? Где Клименко? Где Тимошенко, Брушковский и Козинец? Их ведь тоже нет!

– А вот на это секретарю горкома ссылаться негоже, – отчаянно выпалил Олейников. – Они поступили так же, как вы! Берут пример с секретарей горкома! Сами решения принимаете, сами же их и нарушаете…

Тут уж самолюбие Гливенко было уязвлено полностью, и он, невзирая ни на что, начал призывать Олейникова к порядку. Успокаивать пришлось обоих. Все понимали, что в случае захвата города немцами наша смерть на ход боевых действий не повлияла бы (не военачальники же мы!), но подставлять головы под пули было глупо. Хуже было то, что свой поступок мы не продумали и дали подчиненным повод следовать нашему примеру и действовать вопреки указанию о том, чтобы все ночевали в горкоме. Вот это было серьезнее. Воспитывать в людях лучшие качества человека и гражданина, коммуниста и воина с успехом может лишь тот руководитель, который сам строго следует тем принципам, которые излагает перед народом, желая привить их обществу. Так думал я тогда, так думаю и сейчас. Голые разговоры о принципах – лицемерие.

Не успели мы закончить выяснение отношений с Олейниковым, как в комнату вошел генерал Н.И. Труфанов.

– Ну, друзья, вы и даете! – с упреком произнес он. – Разбежались по квартирам, как в старое, доброе, мирное время, а ты за них волнуйся!

Брюзгой Труфанов не был и после первого упрека рассказал о том, что произошло в ночь с 28 на 29 августа 1943 года. Было ли это совпадением, или немцы узнали о готовящемся у нас наступлении, но, опередив нас и сосредоточив крупную группу танков и пехоты, попытались ночью из района Мерефы ворваться в Харьков. На подступах к городу огнем артиллерии, контрударами танков и пехоты гитлеровцы были остановлены. Но группе фашистских танков с десантом автоматчиков стремительным броском удалось проникнуть в город по Змиевскому шоссе. Неподалеку от Змиевской улицы они были встречены комендантской частью гарнизона, потеряли подбитыми три танка и повернули назад. Эта попытка захвата Харькова оказалась для них последней.

Преследуя разбитого на подступах к Харькову врага, части 53-й армии генерала И.М. Манагарова прорвали на нескольких участках оборону фашистов, охватили фланги его люботинской группировки и заставили отступить. От оккупантов был освобожден последний клочок территории Харькова – Краснобаварский район. 29-30 августа от немцев был очищен город и железнодорожный узел Люботин (его враг планировал использовать как плацдарм для наступления, стягивая туда дополнительные силы и с ходу бросая их в безуспешные контратаки). 5 сентября войска 7-й гвардейской армии генерала М.С. Шумилова освободили Мерефу. С занятием Люботина и Мерефы орудийный и минометный обстрел Харькова прекратился. Создались почти нормальные условия для восстановления жизни.

На бомбежки с воздуха мы к тому времени перестали обращать внимание. Налеты на Харьков совершались все реже, а количество участвовавших в них самолетов становилось все меньшим. Фашистская авиация едва успевала прикрывать свои войска от налетов советской авиации и непрерывного наступления наших наземных войск. Немцам было уже явно не до Харькова.

30 сентября в городе царило праздничное оживление. В саду Шевченко, у памятника великому поэту, люди возлагали венки и цветы к могилам советских воинов, павших в боях за освобождение Харькова. Перед могилами, на линии двух 500-летних дубов стояли два сдвинутых и обтянутых кумачом грузовика. На одном – небольшая трибуна, а у машин – группа партийных и советских руководителей города и области.

Ровно в 14.00 в небе появилась группа наших самолетов-истребителей. Над памятником Шевченко она рассыпалась на звенья и начала барражировать над городом. В то же время к памятнику подъехали правительственная и военная машины. Под гром аплодисментов и крики «ура!» на трибуну поднялись Н.С. Хрущев, Д.С. Коротченко, М.С. Гречуха, Г.К. Жуков, И.С. Конев, И.И. Профатилов, И.М. Волошин, В.М. Чураев, А.И. Селиванов и другие товарищи.

Митинг открыл секретарь обкома партии Илья Профатилов, предоставивший слово 1-му секретарю ЦК КП(б)У Никите Хрущеву.

– Итак, мы в Харькове, второй столице Украины! – поднимая и резко опуская сжатую в кулак руку, говорит Хрущев. – Военные успехи в Польше, Бельгии и Франции вскружили голову ефрейтору Гитлеру и его холуям. Развязывая войну с великим Советским Союзом, Гитлер и его приспешники думали карьером пройтись по нашей советской земле, но им это не удалось. Не помогли фашистам ни внезапность нападения, ни техника, ни вооруженные силы всех европейских стран, использованные ими против нас.

Фашисты не учли, что имеют дело не с царской Россией с ее прогнившим до основания государственным строем, а с советским социалистическим государством. Они не поняли, что познавшие счастье свободной жизни рабочие и крестьяне Советской России не позволят вновь поработить себя и будут драться до полной победы. Расчеты на то, что Советский Союз при первых же ударах рассыплется, как карточный домик, провалились. Наоборот, нависшая над нашей Родиной опасность еще более сплотила наши народы, и нет в мире той силы, которая смогла бы разорвать наш Союз.

Сегодня черные дни для нас миновали. После уроков, преподанных нашими доблестными войсками под Москвой, Ростовом, Сталинградом и на Курской дуге, гитлеровские стратеги отрезвели. Но спохватились они поздно! Наши войска неудержимо двигаются вперед, и никакие силы не смогут удержать их порыва. Победа будет за нами – вопрос заключается лишь во времени. Пришел и на нашу улицу праздник: враг бежит вспять!

Но война продолжается и требует еще больших усилий как нашей армии, так и тружеников тыла. Ваша задача, друзья, заключается в том, чтобы, засучив рукава, с большевистской душой взяться за восстановление разрушенного города. И чем скорее вы этого достигнете, тем лучше будет и вам, и социалистическому Отечеству в целом…

Жители после митинга и встречи с военачальниками и руководителями партии и правительства не расходились долго.

В тот же день Хрущев отправил из Харькова свое первое информационное письмо в ЦК ВКП(б). В нем он сообщал о том, что на день освобождения население города составляло 220 тысяч человек, что на призыв к участию в восстановлении города зарегистрировалось на железной дороге 2000 человек, на ХТЗ – 560, на заводе № 183 – 1500, на велозаводе – 150 человек, что проведено городское совещание секретарей райкомов и председателей райисполкомов, а 28 августа – заседание Совнаркома Украины «О неотложных мерах по восстановлению хозяйства и организации питания населения Харькова». В письме указывалось, что для налаживания снабжения города Военные советы Степного и Юго-Западного фронтов выделили 20 грузовиков для завоза муки, круп, соли и других грузов.

В 18 часов в оперном театре состоялся праздничный концерт. Его организаторами были артисты, первыми вернувшиеся из эвакуации, в том числе певцы Иван Паторжинский и Мария Литвиненко-Вольгемут. Не в пример первому, концерт был большим и содержательным.

Вечером, по случаю встречи и проводов старшего командного состава Красной Армии, горисполкомом был устроен банкет. Отраслевых секретарей горкома партии (их в Харькове в то время было лишь двое – я и В. Гливенко) на него не пригласили. Честолюбие Вячеслава было вновь ущемлено, на сей раз – уже не младшими, а старшими по должности. Засунув руки в карманы и склонив голову, он расхаживал по моему кабинету и с обидой цедил сквозь зубы:

– Вот! Были все время вместе, опасностям за два года подвергались больше, чем кто-то другой, а на банкете для нас места не нашлось!

Я же был по натуре сдержанным, не очень общительным и подобными мероприятиями всегда тяготился. Не взволновал меня и этот случай, хотя поступок И.И. Профатилова и В.М. Чураева я считал нетактичным. Тем более что на банкет были приглашены равные нам по должности работники, большинство которых в 1942–1943 годах находилось в глубоком тылу и выпавших на нашу долю перипетий прифронтовой работы не испытало.

На следующий день причиной нашего отсутствия поинтересовался Н.И. Труфанов. «Были заняты срочными делами», – ответил я. Да и что можно было ответить? Не жаловаться же коменданту города на нетактичность, проявленную первыми секретарями обкома и горкома партии? Мною этот случай был вскоре забыт, а у Гливенко неприятный осадок остался в душе надолго, и вспоминал он о нем часто.

Утро 31 августа началось с бомбежки, а спустя час ко мне зашел симпатичный молодой человек, назвавший себя Кастелли. Он был гимнастом и предлагал свои услуги в качестве организатора гимнастической секции. С его помощью со мной связались известный до войны борец Сиротин, Акжитов, Чекмарев, футболист Иванов и другие спортсмены. Сиротин был утвержден председателем городского комитета по делам физкультуры и спорта, Акжитов – его заместителем, а Кастелли – тренером гимнастической секции. Именно они стали пионерами в деле восстановления спортсооружений и возрождения спортивной жизни Харькова. Дело было чрезвычайно нужным и трудным, ибо все стадионы, спортплощадки, базы и сооружения были разрушены, а спортинвентарь разграблен.

Первым организатором осоавиахимовской работы стала Вера Онянова (в 1941-м возглавляла в Городском совете Осоавиахима отдел противохимической обороны). В Харькове она появилась на третий-четвертый день и тотчас приступила к созданию районных советов Осоавиахима. В связи с частыми подрывами населения на необезвреженных минах, Горсовет Осоавиахима создал в районах города штабы сбора сведений о выявленных немецких складах с боеприпасами и заминированных местах. Сведения эти передавались в военную комендатуру, которая высылала по указанным адресам команды минеров.

Чуть позже развернул работу Обком Красного Креста во главе с Е.А. Поплавской. Основной работой Красного Креста была в то время вербовка доноров, так как госпитали крайне нуждались в крови для раненых и больных.

Работы было не просто много – чуть не ежедневно появлялись новые направления и возникали новые неотложные задачи. До устройства собственной жизни и быта у большинства партийных и советских работников руки не доходили: питались, кто и как мог, а о квартирах думать времени не было.

Четыре ночи наша группа провела на Барачной улице у пекаря Карапетяна. По утрам он давал жене указание, чтобы она угостила нас помидорами и чаем. С продуктами в городе было туго, и мы исправно съедали и всячески расхваливали эти помидоры. С еще большим удовольствием пили чай с маленькими домашними булочками, рассыпаясь в комплиментах перед кулинарным искусством жены Карапетяна. Принять от нас плату за завтрак хозяева отказывались, и расплатиться с ними мы решили «чохом» – за все дни сразу. За то, что произошло потом, мне было стыдно все последующие годы: потеряв Карапетяна из виду, я лишь месяца через два узнал о том, что, понадеявшись друг на друга, никто из нас с ним так и не расплатился…

31 августа Чураев посоветовал нам проверить свои довоенные квартиры и в случае, если они разрушены, подыскать себе другие. Моя квартира в шестиэтажке на Лермонтовской, 14/16 сохранилась, но по совету Гливенко, Рышкова и Иванова я остановился вместе с ними в доме на Сумской, 116. Квартиры в нем были почти целыми, а главное – находились недалеко от горкома партии. В тот же день, достав по кровати и матрацу, мы провели ночь уже в «своих» квартирах, продуваемых ветром во все выбитые окна.

1 сентября ознаменовалось открытием столовой при горкоме, что создавало уже более нормальные условия для жизни и работы. В тот же день я послал семье, остававшейся в Куйбышеве, вызов в Харьков: события на фронте развивались успешно, и повторения неудач, имевших место под Харьковом в мае 1942 и в марте 1943 годов, мы не ожидали.

Шел десятый день нашего пребывания в городе, куда съехалось уже довольно много специалистов. Работа буквально кипела. Работники водоканалтреста стремились как можно скорее дать городу воду; харэнерговцы во главе с Шушариным были озабочены обеспечением электроэнергией административных учреждений; наробразовцы старались приспособить к занятиям хотя бы несколько школ, чтобы начать обучение детей младших классов; медработники под руководством М.Я. Сухарева хлопотали над приспособлением помещений под больницы.

Трудно было всем. Но менее всего можно было завидовать работникам городских и районных коммунальных служб, принимавших вместе с санитарной инспекцией срочные меры к приведению территории города хотя бы в минимальный санитарный порядок. Канализация не функционировала в Харькове с октября 1941 года, и за два года оккупации город превратился в клоаку. Бытовой мусор из дворов не вывозился, выгребные ямы не чистились. В отхожие места были превращены развалины домов, подвалы и пустовавшие помещения. Над всем этим тучами носились мухи, разнося среди населения дизентерию, тиф и другие болезни. Еще нестерпимее воздух города делал запах трупов, разлагавшихся под развалинами (часть тел оставалась там с осени 1941 года, часть добавилась в 1942–1943 годах). В центре Харькова трупный запах чувствовался в районе Университетской Горки – у разрушенного Дома Красной Армии, руин торговых рядов и Пассажа. Коммунхозами и санинспекцией организовывались работы по извлечению из развалин трупов и их захоронению, по очистке дворов, дезинфекции помещений и т. д.

Все это составляло часть мер по выполнению плана первоочередных работ по восстановлению города.

 

НРАВЫ И БЕЗНРАВСТВЕННОСТЬ

 

Наиболее трудной в те дни оказалась борьба за изменение психологии людей. Спустя годы, это может показаться странным, ведь о том, каким в действительности был Харьков в первые недели и месяцы после освобождения, сегодня уже мало кто помнит, а то и просто не хочет об этом вспоминать. Напрасно! В истории нашего города были ведь не только яркие и праздничные страницы…

Первые дни нашего пребывания в Харькове показали, что 22 месяца фашистской оккупации оказали прямо-таки разлагающее влияние на часть населения.

На наиболее людных улицах ярко и без меры накрашенные девицы в чрезмерно прозрачных и коротких платьях бойко предлагали прохожим-мужчинам (в особенности командирам) приятно и весело провести время у себя на квартирах. В подтверждение «приятности» наиболее наглые как бы невзначай обнажали до бедра ногу, делая вид, что поправляют резинку на чулках. Тут же, многозначительно подмигивая, шныряли подростки, предлагавшие купить булавки, крестики, кремни для зажигалок, презервативы, какие-то мази и предметы, о существовании которых мы впервые узнали из уст этих детей.

На рынках появились мордатые толстозадые торговки с багровыми носами и осипшими, охрипшими голосами. До войны я таких лиц на наших базарах не видел. Это были архаические типы, воскресшие на нашей земле с появлением фашистов.

Активизировали свою деятельность церкви и молитвенные дома всевозможных сект и конфессий. Старики и вдовы, потерявшие голову под влиянием личных утрат, зверств и ужасов войны, тщетно искали спасение и успокоение в молитвах.

Утром, по дороге в горком, даже в конце сентября можно было наблюдать непривычные картины жизни и быта харьковчан. Дворники, громко перекликаясь между собой, сметали в кучи уличный мусор, добрую половину которого составляла подсолнечная шелуха. Обилие потребляемых населением семечек нас не удивляло. По опыту 1917–1919, а затем и 1921–1933 годов я отлично понимал, чем это было вызвано. За время двухлетнего голодания в период оккупации население настолько привыкло к щелканью семечек, что лузгало их везде: дома, на улице, на работе и даже в театрах.

По Сумской чумазые и вихрастые мальчуганы гоняли на пастбища коров, которых пасли обычно в Саржином Яру и Лесопарке.

На улице Маяковского женщины вели у ворот дома по-сельски громкий и оживленный разговор о том, что в развалинах Госпрома кто-то видел черных обезьян, которые будто бы еще в 1941 году бежали туда из зоопарка во время бомбежки и вот уже третий год там и живут.

Абсурдность слуха была очевидной, но обыватели так и тянулись к Госпрому, чтобы поглазеть на мифических обезьян, которые якобы «чудом» смогли выжить в заледеневшем и голодном Харькове, не евши при этом два года! Паломничество идиотов было быстро использовано жульем: начали поступать сведения об участившихся в районе Госпрома и сада имени Шевченко грабежах. Милиции удалось ликвидировать тогда две шайки бандитов, избравших местом нападения на прохожих пустовавший Госпром, развалины Дома проектов и недостроенный дом около зоопарка в яру сада имени Шевченко.

Обычным даже для центра города делом стали громкие уличные перебранки женщин, нередко переходившие в драки, что неминуемо приводило к вмешательству милиции. Подходя к горкому на улице Дзержинского, 60, можно было то тут, то там видеть распатланных хозяек, поносивших друг друга отборной бранью:

– Дура, идиотка, паразитка, зараза, воровка, бандитка, овчарка, проститутка, подстилка, б…, полицайка, фашистка, чахоточная! – не стесняясь соседей и прохожих, наперебой сыпали женщины, готовые вцепиться друг другу в волосы. Поводы были при этом самые пустяковые, зато эмоции били фонтаном.

До войны такого падения нравов в городе не было. Но за время оккупации Харьков заметно пополнился жителями, не имевшими ничего общего с повседневной городской жизнью. Это были люди из сел, осевшие в основном на Шатиловке, Павловке, Ивановке и Холодной Горе. В город они принесли с собой привычки и обычаи, резко отличавшиеся от привычек городского населения. Немало было среди них ловкачей и дельцов, искавших в Харькове не убежище от фашистских преследований на селе, а счастье в торговле и спекулятивных сделках. Некоторые продолжали промышлять этим на Сумском и Коммунальном рынках и после войны.

Коровы и козы на улицах, оставленные скотом «лепешки» на асфальте, оборванные пастушки, несчетное количество нищих, множество деревенских попов и дьячков, шнырявших по базарам в сапогах и грязных ризах, откуда-то появившиеся слепцы, по 3–5 человек идущие за мальчиком-поводырем, гусляры, базарные хироманты, щелканье семечек у ворот домов, громкоголосые уличные перебранки, сплетни и разговоры о небылицах – все это невероятно напоминало картины и рассказы из жизни и быта украинских слобод XVII–XVIII веков. Мириться с этим было нельзя.

 

«ОВЧАРКИ» И ПРЕДАТЕЛИ

 

«Овчарка» и «полицай» – эти выражения были рождены войной и гитлеровской оккупацией. Именно так наши люди, преданные Родине, но оставшиеся в силу разных причин на оккупированной территории, называли прислужниц захватчиков и тех, кто сознательно или по малодушию служил в немецкой и украинской полиции.

Впервые я услышал эти выражения в марте 1943 года в Воронежской области. Оперативная группа Харьковского обкома партии во главе с секретарем обкома И.И. Профатиловым на лошадях, по весеннему бездорожью, пробиралась в те дни в Купянск, планируя попасть в освобожденный от гитлеровцев Харьков. В воронежских селах нам неоднократно приходилось слышать нелестные отзывы о харьковчанах, приезжавших вместе с немецкими офицерами для так называемых «закупок» продуктов.

В одном из сел, где наша группа остановилась на ночлег, хозяйка дома, узнав, что мы харьковчане, вылила на наши головы целый поток грязи. В числе прочего поведала о том, как немецкий офицер застрелил ее соседку за то, что та назвала приехавшую с ним харьковчанку «немецкой подстилкой». Услышали мы и о том, как фашистский офицер, солдат и харьковский спекулянт, представившись военными заготовителями, сторговали у одной из колхозниц кабана, полтора десятка кур и сотню яиц. Погрузив все это в машину и не уплатив ни копейки, они скрылись, предупредив, что если женщина начнет поднимать шум, то будет расстреляна.

Негодование хозяйки я разделял, ибо факты эти черным пятном ложились на харьковчан, среди которых оказались негодяи. Предав Родину, они пошли в услужение к фашистам, вместе с ними грабили и убивали советских людей. Но можно ли на основании пусть даже двух или трех тысяч подобных зверских и бандитских фактов делать вывод обо всем 250-тысячном населении Харькова, остававшемся на оккупированной территории? Конечно же, нет.

Усилий, чтобы переубедить хозяйку в ошибочности ее обобщений, пришлось приложить немало.

– Что ни говорите, а к харьковским «оставанцам» сердце у меня не лежит, – продолжала настаивать она. – Ведь до какого позора дошли эти «овчарки»? Честь советской женщины осрамили и страну опозорили! Да я б им сама их бельмы бесстыжие повыкалывала! – возмущалась женщина. – А эти откормленные рожи мужиков?! Им бы против немцев воевать, как наши сыновья и мужья воюют, а они, христопродавцы, под покровительством «фрицев» колхозников грабят!

– Чувства ваши понятны, – убеждал я. – И к предателям мы должны подходить сурово. Но ведь не все же были такими?

– Да я понимаю, – вздыхала хозяйка. – Но уж больно обидно, что наши люди так себя держали. Больно, что мужики городские в оккупации остались. Я б на их месте или костьми легла за свой город, или эвакуировалась, чтоб фашисты знали, как мы их ненавидим и презираем.

Рассказы и рассуждения хозяйки нас взволновали. Досадно было за свой родной город, за поруганных советских людей и за то, что среди остававшихся в оккупации граждан оказались вражеские прислужники и предатели. Через полгода, в августе–сентябре 1943-го, об этом же нам говорили друзья, знакомые и просто рядовые граждане, пережившие оккупацию Харькова.

Помню беседы с Афанасием Пантелеймоновичем Зозулей – другом нашей семьи с дореволюционных времен, человеком вдумчивым и рассудительным. Сын крестьянина одного из пригородных сел, он был старше меня лет на 12–15, окончил четырехклассную школу и был определен в гимназию, которую вскоре бросил из-за насмешек над его происхождением и простецкой внешностью. Он и работу выбрал себе после этого самую простую: в 1910 году, когда моя мать переехала на улицу Дмитриевскую, 15, Зозуля уже был там старшим дворником. Его душе, доброте и заботе я и мои сестры Юлия и Александра обязаны были многим, особенно после смерти матери и моего ухода в 1918 году в Красную Армию. В первую, еще 1918 года, немецкую оккупацию он сделал для нас больше, чем полтора десятка родственников. Дворником «Пантелеич» проработал на одном месте более 50 лет – случай уникальный, граничивший с трудовым героизмом. Вот только заметил ли это кто-нибудь? Отметил ли труд человека хоть какой-то наградой? Конечно, нет.

От Зозули я впервые услышал о зверском расстреле в Дробицком Яру нескольких тысяч харьковских евреев. Раскрыл он мне и механизм сотрудничества граждан с оккупантами. Мы ведь тогда писали и говорили, что предателями и пособниками становятся, как правило, давние враги советской власти: бывшие белогвардейцы, украинские националисты, раскулаченные и люди уголовного мира, – их мотивы были ясны и понятны.

Из объяснений Зозули следовало, что ситуация была гораздо более сложной. Среди пособников оказались и те, кто не вызывал до войны ни малейших сомнений и был на самом хорошем счету. В условиях военных неудач 1941-го, а особенно – 1942 года, испытывая недостаток информации и мощное давление вражеской пропаганды, они утратили веру в силу советского государства и надежду на наше возвращение. Выгоден был фашистам для вербовки населения и царивший в Харькове голод.

– Выхода, Володя, из создавшегося положения не было, – печально вздыхая, пояснял Зозуля. – Или голодная смерть, или служба у немцев – вопрос стоял только так. По-другому в городе не выживешь. Вот и шли люди в немецкие конторы и этим получали право хотя бы на скудный паек. Большинство относилось к работе формально, но были и те, кто старался не за страх, а за совесть. Хотя, какая тут может быть совесть? – рассудительно вопрошал Пантелеич. – У палачей и убийц совести не бывает…

– А как вы оцениваете поведение наших женщин? – поинтересовался я.

– А при чем тут женщины? – недоуменно поднял брови Зозуля. – Они оказались в таком же положении, как и все. А может, и хуже: мужья – на фронте, а о семье и детях заботиться надо. Вот и думай, как тут быть. Кто к немцам за кусок хлеба пошел работать, кто белье им стирал и полы мыл. Да только хлеб этот горьким был, Володя. Горьким и обидным – ты вот это пойми! Были и те, кто за немцев «замуж» выходили. Хотя, какое это «замужество», если не регистрировались нигде? Были и такие, кто в фашистские бордели пошел – профессия у них там, сам понимаешь, какая была. Эти уж совсем честь и гордость потеряли, и ненавидели их больше других. Мальчишки, кто поотчаяннее, случалось, ночью избивали их или швыряли незаметно всем, что под руку попадало.

Беседы эти располагали к размышлениям. Вспомнились мне и слова В.М. Чураева, сказанные в общежитии обкома партии в октябре 1941 года, за несколько суток до оставления города, о том, что мы вступаем в исторические для Харькова дни. Подумал, что было бы полезно, если бы кто-то из нас по свежим следам занялся описанием харьковских событий периода войны. Со временем все ведь начинает выглядеть по-другому, а масса деталей и мелочей попросту забывается.

Утром поделился этими мыслями с Чураевым.

– Да, это было бы правильно и интересно, – согласился Виктор Михайлович. – Причем, не только для нас, но и для будущих поколений. Но может ли кто-то из нас заняться этим сейчас, когда дорог каждый час и каждая минута?

Он был прав. Фронт остро нуждался в ремонте техники, в вооружении и продовольствии, а население – в продуктах, топливе и воде. Предприятия были разрушены, и чтобы дать все необходимое фронту и населению, мы должны были предпринимать срочные меры и отдавать все силы работе.

К прошлому я вернулся через много лет, приступив к написанию этих записок накануне 20-летия освобождения Харькова от немецко-фашистских захватчиков. Инициатором стал председатель Военно-научного общества при Харьковском гарнизонном Доме офицеров генерал-майор артиллерии Иван Семенович Ганжа. Книг и статей о военных событиях в Харькове вышло за эти годы немало. Но вошло в них не все, и картина кажется из-за этого довольно однобокой. Не все тогда было гладко, да и мы были не идеальны.

Рассказывая послевоенным поколениям о гитлеровском терроре, о зверствах немецких оккупантов и их союзников: венгров, румын, итальянцев, хорватов и словаков на Харьковщине, нельзя забывать и о другом. Большинство этих преступлений творилось при деятельном участии наших же земляков, поступивших на службу оккупантам и их бесчеловечному режиму.

Гибель секретаря подпольной организации станции Новая Бавария Александра Катаева, руководства подпольных обкомов партии и комсомола во главе с Иваном Бакулиным и Александром Зубаревым, разгром десятков подпольных групп и партизанских отрядов, смерть сотен советских активистов, партизан, подпольщиков и патриотов были следствием предательства и преступной работы местной агентуры гитлеровских гестапо, тайной полевой полиции и жандармерии, результатом карательных акций украинской полиции, усердно рекрутировавшейся немцами среди жителей города и области. Без этих «помощников» деятельность репрессивных органов врага никогда не была бы столь успешной и эффективной.

На их совести – смерть и страдания наших земляков. На их руках – кровь тысяч наших соотечественников. И что бы ни говорилось потом в оправдание этих поступков и преступлений, – прощения и забвения им быть не может.

 

ГОРЯЧИЙ СЕНТЯБРЬ

 

С момента освобождения от немецко-фашистских захватчиков Харьков был объявлен режимным городом – въезд в него был строго огранен. Но, несмотря на запреты, преодолевая все трудности и установленный на автотранспорте и железных дорогах контроль, к родному пепелищу устремились толпы людей. И не было силы, которая могла бы остановить или удержать этот поток.

Со всех концов области к городу тянулись группы харьковчан, которые в селах нашли себе убежище от произвола фашистов и царившего в Харькове холода и голода. Невероятно истощенный вид людей, до предела изношенная обувь, почерневшие от ветра, пота и пыли лица и болтавшиеся за плечами небольшие узелки с пожитками говорили о перенесенных в дни оккупации страданиях и тяжести пройденного пути. Изредка среди людского потока можно было видеть ручные двухколесные тележки, груженные домашним скарбом и детьми, – по сравнению с основной массой людей, это возвращались «счастливчики»…

А из глубокого тыла в Харьков по вызовам горкома и горисполкома начали прибывать инженерно-технические работники и руководители эвакуированных предприятий. Сами предприятия в город пока не возвращались: для них не было ни восстановленных цехов, ни электроэнергии, ни воды.

Население города росло невероятно быстро. Это осложняло и без того напряженное положение с питанием, жильем и массой бытовых вопросов. Порядок, в принципе, можно было навести быстро, применив для этого самые жесткие меры: принудительное выселение, штраф за самовольный въезд, отказ в прописке и т. д. Но невзгоды, которые пришлось испытать людям на пути к родному городу, не позволяли нам проявлять такую бессердечность. Стремление харьковчан было естественным, а мучения – огромны, и возвращать людей на места временного жительства (подчас за 5–8 тысяч километров) было бесчеловечно. С нарушителями режима мы проводили назидательные беседы и оставляли их в городе.

Из-за этого местным партийным и советским органам приходилось принимать срочные дополнительные меры по оказанию помощи пострадавшим в период оккупации, по восстановлению разрушенных промышленных, пищевых и коммунальных предприятий и жилых домов, по расширению сети торговли и общественного питания. Первую победу одержали хлебопеки: на шестой день после освобождения они восстановили 16 пекарен, дававших 80 тонн хлеба в сутки.

Город начал оживать. Но как же трудно это давалось! Приходилось, в прямом смысле слова, бороться за введение в строй не только каждой хлебопекарной печи, но и за каждый кубометр воды, каждый складометр дров и киловатт электроэнергии, за пуск каждого станка.

В первые дни, недели и месяцы горисполком и горком партии приняли ряд постановлений, делавших эту работу целенаправленной и осознанной. Она наполняла пульс городской жизни и вливала в население жизненные и духовные силы. Вот далеко не полный перечень постановлений, принятых в сентябре–декабре 1943 года:

 

«Об ассигновании средств отделам Горисполкома и райисполкомам для проведения неотложных расходов»	№ 12 от 5.09.1943 г.
«О выдаче единовременной помощи профессорам Х. и П.»	№ 15 от 5.09.1943 г.
«О начале 1943/44 учебного года в школах г. Харькова и возобновлении работы во всех культурно-просветительных учреждениях»	№ 19 от 5.09.1943 г.
«Об открытии детских домов спецназначения»	№ 41 от 13.09.1943 г.
«Об обеспечении жилплощадью научных работников, профессорско-преподавательского персонала, артистов, художников и писателей г. Харькова»	№ 48 от 15.09.1943 г.
«О проведении инвентаризации домовладений по г. Харькову»	№ 54 от 15.09.1943 г.
«О медико-санитарном обслуживании населения г. Харькова»	№ 56 от 15.09.1943 г.
«Об отпуске средств на единовременную помощь членам семей военнослужащих»	№ 76 от 24.09.1943 г.
«О санитарно-эпидемическом состоянии города Харькова и о работе Горсанэпидемстанции»	№ 92 от 25.09.1943 г.
«Об обеспечении города Харькова топливом на период 1943/1944 годов»	№ 93 от 25.09.1943 г.
«О работе отдела Гособеспечения и трудоустройстве семей военнослужащих»	№ 95 от 25.09.1943 г.
«О восстановлении Харьковского электротехнического завода им. Сталина»	№ 105 от 25.09.1943 г.
«О восстановлении электростанции и электросети г. Харькова»	№ 107 от 25.09.1943 г.
«О развертывании торговли хлебом»	№ 123 от 5.10.1943 г.
«О состоянии общественного питания»	№ 126 от 5.10.1943 г.
«О награждении офицерского, сержантского и рядового состава полевой части № 07115 за досрочное восстановление мостов г. Харькова»	№ 129 от 5.10.1943 г.
«О выдаче единовременной помощи профессорам А. и К.»	№ 130 от 5.10.1943 г.
«О порядке торговли пищевыми продуктами на базарах и улицах»	Обязательное постановл. № 19 от 9.10.1943 г.
«Об установлении мест для захоронения умерших»	№ 156 от 10.10.1943 г.
«О мобилизации трудоспособного населения для восстановления завода «Красный Химик», Реактивного завода и Украинского государственного института прикладной химии»	№ 174 от 13.10.1943 г.
«О привлечении рабочей силы для выполнения восстановительных работ на Харьковском мельничном заводе»	№ 175 от 13.10.1943 г.
«О работе Горотдела социального обеспечения»	№ 186 от 15.10.1943 г.
«О бюджете на ІV-й квартал 1943 года»	№ 208 от 19.10.1943 г.
«О состоянии внешнего освещения г. Харькова и мерах для его восстановления»	№ 238 от 27.10.1943 г.
«О мобилизации трудоспособного населения для восстановления предприятий первой очереди Наркомата промышленности стройматериалов г. Харькова»	№ 250 от 5.11.1943 г.
«О передаче в обслуживание колодцев общего пользования в г. Харькове райисполкомам»	№ 256 от 11.11.1943 г.
«О ходе восстановительных работ 3-го, 4-го, 7-го и 13-го хлебозаводов Укрглавхлеба г. Харькова»	№ 295 от 25.11.1943 г.
«О подготовке к зиме 1943/44 гг. лечебной сети и детских учреждений г. Харькова»	№ 326 от 11.12.1943 г.
«О работе райотделов Гособеспечения и трудоустройстве семей военнослужащих»	№ 328 от 11.12.1943 г.
«О мобилизации трудоспособного населения на восстановление крупорушек и зернохранилища»	№ 349 от 16.12.1943 г.
«О мобилизации городского трудоспособного населения для заводов № 75 Наркомтанкопрома и «Серп и молот» Наркомата вооружений»	№ 352 от 18.12.1943 г.
«О ходе восстановительных работ на 1-м Госмельзаводе»	№ 359 от 20.12.1943 г.
«О расширении спичечного производства в г. Харькове»	№ 387 от 24.12.1943 г.

 

Готовился я и к встрече с семьей. В ожидании их приезда из Куйбышева начал приводить в порядок квартиру на Сумской, 116 (3-й подъезд, 2-й этаж, кв. № 28). При немцах в ней размещалась то ли трофейная, то ли хозяйственная команда, занимавшаяся сбором и вывозом в Германию имущества организаций, учреждений и населения. Первый и второй подъезды были забиты мебелью, а в своей квартире, помимо медной хозяйственной утвари, я обнаружил связки медных оконных петель, дверных ручек и шпингалетов, собранные в связки с аккуратными ярлычками, на которых указывалось наименование и количество предметов.

Пришлось починить двери, остеклить окна, заделать в стенах дыры, оставленные осколками мин и снарядов, очистить шкафы от пустых винных бутылок с наклейками чуть ли не всех стран Европы, а недействующую газовую плиту – от пищевых отбросов и окурков, кишевших тараканами. Этих тварей, равно как и клопов, крыс и мышей, в квартирах было великое множество. Ежедневные керосиновые дезинфекции и выставляемые на ночь блюдца с раствором сахара, смешанного с борной кислотой, не могли вывести их в течение многих месяцев. Будь у нас еще небольшой запас дров, керосина и воды, можно было бы считать, что к приему семейств мы полностью готовы.

Моя семья прибыла в Харьков 17 сентября 1943 года вместе с заведующим Куйбышевским областным отделом искусств Валентином Наумовичем Кнейчером и его супругой Любовью Степановной Повсиянко, школьным педагогом. Для переезда Кнейчер исхитрился получить в Куйбышеве целый товарный вагон, что значительно облегчило дальнюю дорогу.

Жена моя, имея опыт двух эвакуаций (сентябрьской 1941 года из Харькова и майской 1942 года из Купянска), знала из моих писем о тяжелом положении с топливом и водой в городе и в пути проявила редкую находчивость. Во время остановок она организовала сбор дров у развалин пристанционных построек, а на последней станции наполнила питьевой водой все имевшиеся у них ведра, чайники и бидоны. Воды этой нам хватило на трое суток. Чай из нее казался особенно сладким, а собранные в пути дрова излучали невероятно приятное тепло. Но дело, конечно же, было не в них, а в радости встречи.

В Харьков моя семья прибыла первой из семей работников горкома и обкома партии, поэтому квартира наша стала на какое-то время центром их притяжения: всем хотелось ощутить забытое тепло и семейный уют. Чаще других приходили В. Гливенко, А. Рышков, С. Пугачев, Ф. Погорелов, М. Иванов и Н. Уманский, позже – П.Г. Гринчук, Ф.К. Сыров и А.М. Глазырин.

Засиживались до глубокой ночи, проводя время в беседах о ходе военных действий, воспоминаниях о недавнем, полном всяческих неожиданностей прошлом. Обсуждали и планы своей работы. Завзятые преферансисты не удерживались от игры. Под настроение пели полюбившиеся песни: от довоенных («Полюшко-поле», «По долинам и по взгорьям», «Катюша», «Каховка», «Партизан Железняк») – до новых, появившихся в годы войны («Священная война», «Вечер на рейде», «Огонек», «В лесу прифронтовом»).

Если удавалось достать 1-2 килограмма муки, жена пекла печенье и угощала нас чаем, что всегда вызывало у гостей оживление, напоминая домашние вечера довоенного времени. Тут же поднималась новая волна воспоминаний. Каждому хотелось поделиться тем, как он со своей семьей проводил время до войны, и как они будут проводить его после. В победном ее завершении никто не сомневался, потому и позволяли себе радужные мысли о мирной и спокойной жизни. Хотя путь к этому оставался еще очень и очень долгим.

 

В ВОЕННОМ ОТДЕЛЕ

 

В сентябре 1943 года горкомы и обкомы партии ожидала реорганизация. Как выяснилось, не очень удачная. Насколько своевременным было весной 1941 года постановление ЦК ВКП(б) о создании при руководящих партийных органах отраслевых отделов во главе с заведующими и секретарями, настолько преждевременным оказалось августовское постановление 1943 года об их упразднении.

В глубоком тылу отраслевые отделы, возможно, уже и не играли своей прежней организующей роли, но в едва освобожденных и возрождаемых областях они были нужны, как воздух. Через год ЦК ВКП(б) учел непродуманность поспешно принятого решения – при партийных органах вновь были созданы некоторые отраслевые отделы во главе с заведующими и заместителями секретарей (но не секретарями обкомов и горкомов, как прежде).

15 сентября 1943 года я был вызван в ЦК КП(б)У к заместителю заведующего отделом кадров Гавриленко. С ним мы встречались еще задолго до войны, так как заведующие отделами горкома партии, являясь номенклатурными работниками ЦК КП(б)У, ежегодно вызывались в ЦК для переутверждения в занимаемой должности. С переездом ЦК КП(б)У в июле 1941 года из Киева в Харьков эти встречи стали более чем регулярными: ежедневно встречаясь в столовой обкома, мы много говорили о ходе военных действий, о несовершенстве системы ПВО, о ходе работ в укрепрайоне на линии Перещепино–Зачепиловка–Полтава, об использовании истребительных батальонов и ополченцев. Гавриленко был скромным и приятным человеком и этим вызывал симпатию.

Мне он предложил перейти на работу в Полтавский обком партии, оперативная группа которого находилась в Харькове в ожидании освобождения своего города (Полтаву от немцев освободили лишь 23 сентября 1943 года). И хотя это было повышением, я от него, как и в случаях с предложениями А.И. Смирнова и В.М. Чураева, по состоянию здоровья вновь отказался. Подводить товарищей в столь тяжелое время было бы подло и нечестно. Да и не в кресле ведь дело!

– Значит, решение остаться на должности заведующего военным отделом горкома партии является у вас окончательным? Вот и правильно! В освобожденных городах военным отделам предстоит большая и ответственная работа. И от повторения пройденного у вас она будет спориться лучше, чем у кого-то другого, – подвел итог Гавриленко.

17 сентября я вновь, как и в 1939–1940 годах, приступил к исполнению обязанностей заведующего военным отделом Харьковского горкома КП(б)У.

Отдел был укомплектован в течение двух дней. Новыми инструкторами стали старый член партии Наталья Ивановна Максимова и два уволенных из армии по инвалидности офицера – капитан Нащанский и Онофрийчук. О них у меня остались самые лучшие воспоминания. Товарищи они были трудолюбивые, инициативные, настойчивые и энергичные. С ними, в условиях войны и послевоенной разрухи, нам пришлось решать массу сложнейших и ответственных вопросов, начиная от разминирования города, организации МПВО, борьбы с развившимся в городе и районах области бандитизмом и кончая розыском семей военнослужащих.

В условиях войны функции военных отделов заметно расширились, а работа стала более многогранной. Теперь мы занимались не только военными вопросами, но и всем, что возникало в умах военнослужащих, обеспокоенных судьбами родных и близких.

С первых дней работы отдел был завален письмами, заявлениями, обращениями и жалобами, поступавшими с фронта и от семей военнослужащих. Просьбы были самыми разными: о розыске пропавших семей и потерявшихся во время эвакуации и оккупации детей; об обеспечении семей фронтовиков квартирами, топливом, водой, керосином, продуктами питания, одеждой, мебелью, стройматериалами и деньгами; об определении на лечение, на работу, на учебу, в детдом, в открытое в Харькове суворовское училище; об обеспечении новейшими медицинскими препаратами (пенициллином, стрептомицином) и инвалидными колясками; о содействии в восстановлении разрушенных квартир и домов; о помощи транспортом для доставки в город членов семьи, продуктов и т. д. и т. п.

В армии военные отделы партийных органов стали популярны – о них знал почти каждый боец, и обращались они к нам и по крупным, и по мелким вопросам. Письма поступали чаще всего не через политотделы частей, а непосредственно от бойцов и командиров.

Не обходилось и без курьезов. Расскажу об одном. Вскрыв письмо, адресованное лично заведующему военным отделом, я прочел:

«Дорогой браток заведующий! Я перед выездом на фронт познакомился в Харькове с девушкой. Она обещала мне быть верной. Проверь и сообщи мне, жива ли она и как держала себя при фашистах. На мои письма она не отвечает. Пишу кратко – фронт, передовая, понимаешь? Лейтенант Р.Марченко».

Почерк у лейтенанта красив, письмо написано грамотно, хотя чувствуется недостаток культуры. Но человек ведь пишет с фронта! Поэтому, отбросив все условности, решаю разыскать девушку и сообщить лейтенанту собранные о ней сведения. Поручил это 40-летнему инструктору – капитану Нащанскому.

Квартира, в которой девушка жила вместе с матерью, оказалась разрушенной. Опросив соседей, установили новый адрес и выяснили, что девушка жива и здорова. В оккупацию вела себя достойно. О встрече с Марченко не забыла и с нетерпением ожидает конца войны и встречи с милым Рудольфом. Рудольфом? Ну да, Рудиком –так называла она его в последний вечер встречи. Был он тогда всего лишь красноармейцем, зато сейчас – уже лейтенант, а значит, герой. Не дают же в армии ордена и звания за красивые глаза, – так думала эта милая и скромная девушка, которой очень хотелось взглянуть хотя бы на его фото. Девушке сообщаем адрес лейтенанта, а ему – сведения, собранные о девушке, и о ее желании получить фото.

Простив лейтенанту его нетактичность, я и Нащанский были довольны, что быстро исполнили просьбу фронтовика. «На фронте люди ведь несколько грубеют», – заметил Нащанский, и с этим я был согласен. Новые десятки писем тут же заставили нас забыть об этом случае.

Через две недели получаю второе письмо, с пометкой: «Лично заведующему». Глаз мой наметан, почерк кажется знакомым, а фамилия на конверте окончательно воскрешает в памяти содержание первого письма. «Что же его еще беспокоит?» – подумал я и вскрыл письмо:

«Здорово, заведующий! Прошу Лиду взять под твой контроль и обо всех предосудительных ее действиях сообщать мне. Знаешь ведь, время военное, а все девчата на подарки, комплименты и на ласку падкие, а на передок слабы. Так что смотри и сообщай мне обо всем. Ну, всего! Посылаю тебе на память свое фото. Ей тоже послал. Кончаю, так как прут фашистские танки. Сейчас будет весело! Лейтенант Марченко».

Нахальство, переходящее в словесное хулиганство, и цинизм по отношению к девушке вызвали у меня глубокое возмущение. Не меньше были возмущены и работники отдела:

– Этот невежа не отдает себе отчета в том, куда, кому и о чем пишет! – раздраженно заявил Онофрийчук.

– Дай такому хулигану свободу действий, он жизнь людей в муку превратит, – вторил ему Нащанский.

Больше всех наглостью и цинизмом лейтенанта возмущалась Наталья Ивановна:

– Этого хама надо призвать к порядку! Он позорит не только наше офицерство, но и каждого советского человека! – негодуя, бросила она.

Слушая замечания коллег, я подумал, насколько же этот человек умственно ограничен, если не понимает элементарных правил приличия при обращении в учреждение, и какой же он негодяй, если так цинично отзывается не только о любимой девушке, но и о женщинах вообще. С фотографии на нас смотрело молодое, красивое и, представьте себе, не лишенное интеллекта лицо. На груди – орден и несколько медалей. Вот только корпус был как-то излишне напряжен. Стараясь казаться важнее и солиднее, лейтенант напыжился, как воробей.

С целью воспитания у молодого офицера чувства меры в обращении с людьми, снимаю с его писем копии, прилагаю фотографию и со своим письмом направляю на имя начальника политотдела части, где служит Марченко.

Вскоре получаю ответ. Начальник политотдела благодарил за сообщение, которое они использовали в воспитательных целях, и уведомлял о принятых мерах. Оказалось, Марченко – вовсе не лейтенант, а всего лишь старший сержант. Характеризуется как грамотный, умный и храбрый воин, хотя несколько честолюбив. За боевые заслуги награжден орденом и медалями. Был тяжело ранен и после лечения подлежал трехмесячному отпуску, от которого отказался, оставшись в одной из команд при штабе дивизии. Чувствует себя в ней не в своей тарелке, и ждет отправки на передовую, так как имеет собственный счет к фашистам за гибель матери и сестры. Нетактичность свою Марченко признал и через начальника политотдела передавал мне и Нащанскому извинения. А поведение свое объяснял глупым подражанием товарищам, слывшим закаленными фронтовиками, которым всякая удаль будто бы нипочем.

Получили письмо и от Марченко. Извиняясь, он просил не разоблачать его перед Лидой, которую любит и которой верит. Письмо заканчивал словами: «Обещаю вам, что за нашу Советскую Родину буду драться еще лучше, не щадя жизни. Если останусь жив, Лида не будет мною обманута, так как демобилизуюсь я в звании не ниже лейтенанта. В этом будьте уверены и вы, товарищ заведующий. Спасибо за науку! С уважением, ст. сержант Марченко».

– Вот, шпингалет, опять рисуется, – заметил Онофрийчук.

– Нет, – возразила Максимова. – Это уже не рисовка, а желание достичь поставленной цели. Ему можно верить: намеченного он достигнет. Лишь бы жив остался!

На этом наша переписка с Марченко и его политотделом была окончена.

Главным же в работе военного отдела оставалась работа общегородского масштаба. Поскольку в Харькове из 9-ти членов бюро горкома партии находились лишь четверо (Чураев, Смирнов, Кизилов и Селиванов), большинство хозяйственных и военных вопросов решалось горкомом в оперативном порядке, через соответствующие отделы. Вопросы, связанные с затратами денежных средств и материальных ресурсов, рассматривались на совместных заседаниях горкома и Президиума горисполкома. По ним принимались совместные постановления горисполкома и бюро горкома партии.

Чтобы читатель мог представить себе характер и направления нашей военной работы, приведу перечень постановлений, принятых по этим вопросам за четыре месяца 1943 года:

 

«Об обязанностях граждан и действиях руководителей предприятий, учреждений, учебных заведений и домоуправлений по противовоздушной и противохимической обороне г. Харькова»	Обязательное постановл. № 3 от 29.08.1943 г.
«О привлечении населения г. Харькова к выполнению оборонных работ»	№ 17 от 5.09.1943 г.
«О запрещении привлечения личного состава, зачисленного в квартальные команды МПВО, на оборонные работы за пределы города Харькова»	№ 29 от 9.09.1943 г.
«Об открытии детских домов спецназначения»	№ 41 от 13.09.1943 г.
«Об организации центральной химической лаборатории штаба МПВО города Харькова»	№ 53 от 15.09.1943 г.
«О медико-санитарном обслуживании населения г. Харькова»	№ 56 от 15.09.1943 г.
«О предоставлении Военному совету Степного фронта помещений для размещения эвакогоспиталей фронтовой базы»	№ 72 от 22.09.1943 г.
«Об отпуске средств на единовременную помощь членам семей военнослужащих»	№ 76 от 24.09.1943 г.
«О мобилизации населения для выполнения оборонных работ»	№ 84 от 25.09.1943 г.
«О санитарно-эпидемическом состоянии города Харькова и о работе Горсанэпидемстанции»	№ 92 от 25.09.1943 г.
«О предоставлении штабу Управления тыла Воронежского фронта помещений для размещения госпиталей»	№ 101 от 30.09.1943 г.
«О мерах пожарной безопасности при устройстве и эксплуатации приборов отопления»	Обязательное постановл. № 15 от 1.10.1943 г.
«О предоставлении квартирно-эксплуатационной части Харьковского района НКО СССР во временное пользование для размещения двух госпиталей Степного фронта помещений: школы № 89 по ул. Артема № 51 и для фронтового эвакопункта (ФЭП) № 30 Степного фронта дома по ул. Садовой № 18»	№ 108 от 1.10.1943 г.
«О награждении офицерского, сержантского и рядового состава полевой части № 07115 за досрочное восстановление мостов г. Харькова»	№ 129 от 5.10.1943 г.
«О передаче Главному управлению Рабоче-Крестьянской Милиции НКВД УССР для школы служебно-розыскного собаководства усадьбы со всеми домами в г. Харькове – Сокольники, № 23»	№ 152 от 10.10.1943 г.
«Об установлении мест для захоронения умерших»	№ 156 от 10.10.1943 г.
«О работе Горотдела социального обеспечения»	№ 186 от 15.10.1943 г.
«О бесплатном отпуске Харьковской Суворовской войсковой школе трех роялей для надобностей школы»	№ 210 от 19.10.1943 г.
«О работе Горкомитета по делам физкультуры и спорта по подготовке городских ФК организаций к зимнему сезону 1943/1944 гг.»	№ 223 от 25.10.1943 г.
«О передаче спортивному добровольному обществу «Трудовые резервы» стадиона «Сельмаш» и помещения Института физической культуры – площадь Тевелева, 18»	№ 236 от 27.10.1943 г.
«О предоставлении Управлению пожарной охраны НКВД г. Харькова домов для размещения пожарных команд»	№ 317 от 7.12.1943 г.
«О работе райотделов Гособеспечения и трудоустройстве семей военнослужащих»	№ 328 от 11.12.1943 г.
«О новогодних подарках для бойцов Рабоче-Крестьянской Красной Армии»	№ 396 от 25.12.1943 г.

 

Вопросы, связанные с мероприятиями по разминированию города, с работой МПВО, истребительных батальонов и госпиталей, а также с оборонно-массовой работой среди населения, проводимой организациями Осоавиахима, Красного Креста и физкультурными организациями города, решались военным отделом в оперативном порядке. От обязанностей по руководству пищевой промышленностью я был освобожден и мог вникать во все подробности работы инструкторов, помогая в освоении новой, прежде незнакомой им работы.

 

ДЕНЬ ЗА ДНЕМ

 

Конец сентября 1943 года ознаменовался новыми победами Красной Армии. 23 сентября войска 53-й и 5-й гвардейской армий освободили Полтаву. Как и в Харькове, в ней тоже были уничтожены почти все промышленные предприятия, здания учебных заведений, многие жилые дома и коммунальное хозяйство. Ущерб, нанесенный городу, составил около 1 миллиарда 137 миллионов рублей.

Под непрерывными ударами наших войск фашистская армия отступала к Кременчугу – крупному узлу коммуникаций на левом берегу Днепра. Попытки немцев любой ценой удержать этот важный для них плацдарм не увенчались успехом. 29 сентября Кременчуг («город-мост», как называли его гитлеровцы) был освобожден.

Широким 700-километровым фронтом наши войска вышли к берегу Днепра. Началась деятельная подготовка к форсированию реки. Войска Воронежского фронта (командующий – генерал армии Н.Ф. Ватутин, член Военного совета – 1-й секретарь ЦК КП(б)У Н.С. Хрущев) готовились к наступлению на Киев.

В те дни в Харьковский горком партии, по-прежнему находившийся на улице Дзержинского, 60, прибыл военный комендант Харькова генерал-майор Н.И. Труфанов.

– Итак, на фронт! – сообщил он, входя в мой кабинет.

– Кого на фронт? – не понял я.

Труфанов пояснил, что по приказу командования он вместе с комендантской частью, включая команду минеров, должен через неделю покинуть город и выехать на фронт.

– Пришел поставить вас в известность, – продолжил Труфанов. – Остаетесь ведь без минеров. Гарнизон города составляют запасные пехотные части, и помочь в разминировании они вам не смогут.

Сообщение генерала меня озадачило. Находившаяся в распоряжении коменданта города команда минеров проделала в Харькове огромную работу. За месяц на наличие мин было проверено более сорока предприятий пищевой и несколько десятков предприятий легкой промышленности, сотни разрушенных и полуразрушенных жилых домов. Город пестрел черными, белыми и красными надписями: «Проверено. Мин не обнаружено. 25.VIII.1943 г. – Попов», «Проверено. Мин нет. 1.IX–43 г. Лейтенант Блюменталь».

Но ведь предстояло проверить еще большее количество объектов и домов! Кто же будет продолжать в городе работу по разминированию? Осоавиахим? Но там – женщины, юноши и старики, которые ничего в этом деле не смыслят. Бойцы полка МПВО? Он едва начал формирование, и в нем тоже в основном старики и женщины, которые для начала должны сами пройти хотя бы начальную военную подготовку…

После некоторых колебаний решили: полк МПВО – часть все же военная, и работа эта подходит ей больше. А Осоавиахим пусть по-прежнему занимается выявлением немецких складов боеприпасов и сбором сведений о заминированных домах. Выделить инструкторов для ускоренной подготовки минеров Труфанов согласился охотно. По его мнению, такая группа могла быть подготовлена максимум за 10 дней.

– Но ведь вы уезжаете через неделю! И между отъездом и сроком окончания подготовки минеров образуется разрыв в три дня. Как же нам быть?

– Ничего,– улыбнулся Труфанов. – Трое суток без двух минеров как-нибудь проживем. А вот для города большое дело сделаем!

Обещание свое Труфанов не только выполнил, но и перевыполнил, оставив в Харькове двух инструкторов не на три, а на пять дней и передав нам несколько разнотипных миноискателей. Свой долг перед населением города он выполнил полностью.

В тот же день я пригласил к себе начальника штаба МПВО Харькова подполковника Льва Гильмана (он занимал эту должность до и в начале войны, а в сентябре 1943-го сменил подполковника Михайлова) и председателя Городского совета Осоавиахима Веру Онянову. Несмотря на возражения Гильмана, я от имени бюро горкома обязал его выделить группу бойцов для обучения минно-подрывному делу.

Через 12 дней группа вновь подготовленных минеров приступила к работе, а при городском штабе МПВО была организована подготовка следующих таких групп, но уже из членов Осоавиахима. Сделано это было, как вскоре выяснилось, весьма своевременно: в городе с расширением восстановительных работ участились случаи подрыва строительных рабочих и детей школьного и дошкольного возраста. Минеров полка МПВО оказалось недостаточно, и к работам по разминированию горком и райкомы области вынуждены были все чаще привлекать осоавиахимовцев. С окончанием войны полк МПВО был расформирован, и работы по разминированию полностью легли на плечи Городского совета Осоавиахима.

С 1943 по 1947 год командами минеров полка МПВО и Городского совета Осоавиахима в Харькове были обезврежены 23 немецких склада боеприпасов и уничтожено более 11,5 тысяч мин. Наиболее крупный склад авиабомб и мин был обнаружен на территории бывшей коммуны имени Дзержинского. За работу по разминированию Харькова 14 марта 1947 года орденами Красной Звезды были награждены инструктор-минер городской команды Виктор Анатольевич Облонский и председатель Городского совета Осоавиахима Вера Аркадьевна Онянова.

Не менее остро стояли в области вопросы борьбы с бандитизмом, нищенством и беспризорностью. В самом Харькове они были еще острее, ведь к большому городу тянулись не только его прежние жители, но и масса бесприютных и обездоленных людей, детей-сирот, жуликов и ворья.

Инвалидов мы определяли в создаваемые дома инвалидов, престарелых и бесприютных – в дома престарелых, а детей – в детские дома и дома ребенка. Среди беспризорных детей находились и те, кто упорно не хотел идти в детдом. Повторялась история времен гражданской войны: беспризорников вылавливали в подвалах разрушенных домов, извлекали из пещер, устроенных ими среди развалин, из колодцев теплосети и других укрытий.

В целях усиления охраны порядка и борьбы с бандитизмом в освобожденных районах, как и в 1941 году, вновь создавались истребительные батальоны, а в колхозах и совхозах – группы содействия милиции. Медлить было нельзя, поскольку вооруженные грабежи приобретали на Харьковщине все больший размах, особенно в лесных районах.

На местах боев и на руках у населения находилась масса огнестрельного, в том числе автоматического оружия, а человеческая жизнь за годы войны существенно обесценилась. С окончанием войны количество опасных преступлений (бандитизм, убийства и грабежи) в Харьковской области, как и в целом по Украине, не только не уменьшилось, а наоборот – возросло. Максимального уровня уголовная преступность достигла не в 1943-м и даже не в победном 1945-м, а в начале 1947 года!

Наряду с обычными уголовными бандами, состоявшими из привычного криминального элемента, появились и такие, основу которых составляли бывшие полицаи, старосты, дезертиры и прочие предатели Родины, скрывавшиеся от правосудия. Наиболее надежным убежищем для них были леса, в которых бандиты концентрировались, а потом и объединялись. Для поддержки существования им оставался один-единственный путь – грабить колхозников и колхозы. Грабили сначала в одиночку, по ночам, затем – организованно, причем в любое время суток.

К 1 января 1944 года в Харьковской области было создано 54 истребительных батальона (4 354 чел. личного состава) и 716 групп содействия милиции (5 887 чел.). При этом непосредственно в Харькове находились 19 истребительных батальонов (977 чел.), в пригородах – 3 (166 чел.), в районах области – 32 батальона (3 211 чел.). Их боевой и служебной деятельностью руководил штаб истребительных батальонов, созданный при УНКВД Харьковской области.

В батальонах насчитывалось 205 чел. среднего и 317 чел. младшего командного состава. 294 бойца и командира были коммунистами, 446 – комсомольцами. Женщин в составе истребительных батальонов было 774 чел.

На вооружении истребительных батальонов состояли 34 ручных пулемета, 165 автоматов, 2 222 винтовки (из них 939 отечественных, остальные трофейные), 454 ручные гранаты и 215 486 патронов.

За первые четыре месяца своей деятельности (август–декабрь 1943 года) истребительные батальоны Харьковской области выполнили огромный объем работы:

собрано на местах боев:

пулеметов …………………………	2 000
винтовок …………………………..	200 000
патронов ………………………..…	до 1 млн. шт.

взято под охрану:

мостов …………………………………………	25
камер предварительного заключения ……….	40
районных отделов НКГБ ..…………………...	29
райкомов КП(б)У……………………………..	25

проведено вместе с войсками и милицией:

совместных операций ………………………..	60
облав …………………………………………..	86
прочесов лесов и населенных пунктов ……..	171

выставлено:

постов для наблюдения за воздухом ….…….	49
заградительных постов ………………………	9
секретов …………………………………….…	2
засад …………………………………………...	14

выслано:

поисковых групп ……………………………..	39
парных патрулей ………………………….….	100

С 29 августа 1943 года по 1 января 1944 года истребительными батальонами на территории области было задержано:

парашютистов ………………………………...	2
диверсантов …………………………………..	1
сбитых немецких летчиков ………………….	4
бандитов и их пособников …………………..	13
старост и полицаев …………………………..	221
дезертиров Красной Армии …………………	760
дезертиров трудового фронта ………….……	352
нарушителей режима военного времени …...	510
уголовного элемента …………………………	115
бежавших из лагерей военнопленных ………	7
бежавших из мест заключения ……………...	51
спекулянтов и мешочников ………………….	196
без документов и подозрительных лиц .…….	3 630

 

Наступившие холода, голод, облавы и объявленная амнистия заставили тех из предателей, кто не чувствовал за собой особых преступлений перед Родиной, явиться с повинной. Но те, чьи руки были обагрены кровью советских людей, продолжали таиться в лесах и оврагах, совершая все новые и новые нападения и грабежи колхозов и колхозников. Наиболее активные банды были ликвидированы лишь к концу послевоенного 1946 года.

 

ТОЛСТОЙ В ХАРЬКОВЕ

 

В полдень, в начале сентября, ко мне в кабинет постучались двое пожилых мужчин. Лицо одного – с большим открытым лбом и длинными черными волосами, гладко зачесанными назад и резко подчеркивавшими бледность, – казалось удивительно знакомым. Но где и при каких обстоятельствах я его встречал или видел, вспомнить не смог.

– Здравствуйте! – бодро начал «знакомый незнакомец». – Я – представитель Чрезвычайной Государственной комиссии по установлению и расследованию зверств немецко-фашистских захватчиков…

– …Алексей Николаевич Толстой, – живо вспомнил я и отрекомендовался ему и его спутнику, оказавшемуся личным секретарем «бывшего графа» и «живого писателя-классика».

– Мне необходимо поговорить с первым секретарем горкома о нашей работе и о некоторых вопросах, связанных с пребыванием в Харькове. Не знаете, когда он будет у себя? – поинтересовался Толстой.

В.М. Чураев должен был появиться в горкоме через час-полтора, и к тому времени мы смогли прояснить некоторые вопросы – не бытового, а, так сказать, партийного характера:

– Нам надо бы решить вопрос о комнате и питании, – скромно излагал А.Н. Толстой. – А мне, кроме того, надо уплатить кому-то еще и партийные взносы: я ведь за август, торопясь с выездом в Харьков, уплатить так и не успел…

Приняв у «москвича» его членские взносы, я отвел их обоих в нашу столовую. Пока обедали, появился и Чураев. Серьезные вопросы решили перенести на завтра, а вот устройством гостей занялись сразу. Поскольку ни у кого из нас квартиры еще не было, и мы жили в помещении горкома, то до подготовки благоустроенной квартиры решили на пару дней поместить Толстого вместе с его секретарем в одном из кабинетов отдела местной промышленности на Дзержинского, 62. Пришлось им, как и нам, провести несколько ночей на столах, к чему, как оказалось, они уже давно привыкли.

На следующий день на совещании в обкоме партии под общим руководством А.Н. Толстого были созданы областная и районные комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их союзников и выяснению вреда, причиненного ими гражданам, общественным организациям и учреждениям города и области.

В состав областной комиссии вошли секретарь обкома И.И. Профатилов, председатель облисполкома И.М. Волошин, секретарь горкома В.М. Чураев, председатель горисполкома А.И. Селиванов и др.

Одновременно были созданы три комиссии по осмотру мест массового уничтожения фашистами населения города Харькова. Комиссии возглавили Профатилов, Селиванов и Чураев. Одна работала на ХТЗ (в Дробицком Яру), вторая – в Лесопарке, третья – в бывшем гарнизонном госпитале №384, где в феврале–марте 1943 года эсэсовцы разгромили 1-й сортировочный госпиталь 69-й армии. Комиссии эти собирали свидетельства очевидцев, вскрывали обнаруженные ямы, с помощью медэкспертов устанавливали причины гибели людей и подсчитывали примерное число жертв.

С комиссией по расследованию фашистских злодеяний Толстой работал с раннего утра до позднего вечера. Возвращаясь с ХТЗ, из Померок или Куряжа, он буквально падал от усталости на стул и после нескольких минут отдыха начинал рассказывать о тех жутких картинах, очевидцами которых стали жители этих мест. По жестокости и зверствам над ни в чем не повинными людьми гитлеровцы превзошли и монголов времен хана Батыя, и средневековую инквизицию.

Одновременно с выявлением количества жертв нацистского террора, в городе развернулась работа по вычислению ущерба, причиненного фашистами населению и стране. К ноябрю 1943 года эта сумма превысила 4 миллиарда рублей: по неполным данным, общий ущерб по городу составил 4 601 543,9 тыс. рублей, а по области – 33 523 924,0 тыс. рублей.

Днем, несмотря на свои 63 года и большую усталость, Толстой не отдыхал – копался в своих бумагах и писал, часто пользуясь для этого моим кабинетом. Зато секретарь его был по натуре человеком иным и после обеда должен был непременно часок отдохнуть. Над привычкой этой Алексей Николаевич частенько подшучивал и называл секретаря «старпером» – причем, не только в его отсутствие, но и при нем. Выражение это я слышал впервые, и мне кажется, что родоначальником его был именно А.Н. Толстой.

Секретарь в долгу не оставался и в свою очередь подтрунивал над писателем, называя его «товарищ партийный граф». По рассказам секретаря, Толстой вступил в партию, кажется, с начала финской войны (партстажа его я точно не помню). У него доживал свой век лакей, который с детства ухаживал за графом и прошел вместе с ним весь белоэмигрантский период. Прослужив верой и правдой около полувека, старик так привык титуловать хозяина, что, приехав в начале 1930-х годов в СССР, продолжал величать его по-прежнему. Однажды, когда Толстой был уже кандидатом партии, ему позвонил секретарь писательской парторганизации. Алексея Николаевича дома не оказалось, и к телефону подошел старик-лакей, по привычке доложивший о том, что «Графа-с нет дома». Парторг тут же разъяснил старику, что графов в СССР уже давно нет, а Толстой – человек партийный и весьма уважаемый, поэтому называть его следует по имени-отчеству или просто «товарищ». Старик замечание партийной организации учел и впредь в официальных случаях старался называть бывшего барина «по-новому». Получалось это плохо, и, чтобы не путаться и не допустить очередной ошибки, старик стал называть его универсально – «товарищ партийный граф».

Слушая рассказ секретаря о старике-лакее, Толстой смеялся от всей души. А мы с Гливенко так и не поняли, была ли это забавная выдумка или правда.

Впечатление о «партийном графе» и великолепном писателе Алексее Толстом осталось у меня самое приятное – как о простом и чрезвычайно скромном человеке. В Харькове он пробыл довольно долго. В октябре 1943 года возглавляемая им комиссия работу завершила. В ноябре ее результаты были изложены в «Сообщении Чрезвычайной Государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их союзников и причиненном ими вреде гражданам, колхозам, общественным организациям, государственным предприятиям и учреждениям СССР». Касалось оно непосредственно Харькова и Харьковской области. В городе Толстой оставался вплоть до окончания судебного процесса над нацистскими военными преступниками.

Процесс этот будет назначен на 15 декабря 1943 года и продлится три дня. Вести его поручат Военному трибуналу 4-го Украинского фронта. Из десяти установленных в ходе следствия основных военных преступников, совершавших зверства на территории города и области в период их временной оккупации, на скамье подсудимых окажутся всего четверо. Да и те были не организаторами, а «мелкой сошкой», непосредственными исполнителями злодеяний: капитан, лейтенант СС, обер-ефрейтор и шофер зондеркоманды – 25-летний Михаил Буланов, рыдавший чуть ли не в течение всего процесса, даже во время своего последнего слова.

Советскую прессу на процессе представляли, помимо Алексея Толстого, известные журналисты и литераторы: Елена Кононенко, Леонид Леонов, Павло Тычина, Петро Панч, Илья Эренбург, Владимир Сосюра, Максим Рыльский и другие.

Присутствовали в битком набитом зале и мы с женой. Сдержать эмоции удавалось не всем. Сбоку и сзади то и дело раздавался приглушенный шепот:

– Вот гады! Людей спокойно уничтожать умели, а сами, мерзавцы, сдохнуть боятся!

– Да не расстреливать их надо, а четвертовать, как при Иване Грозном!

Военных преступников-убийц и не расстреляли. По приговору трибунала они будут повешены 19 декабря 1943 года на площади у Центрального (Благовещенского) рынка в присутствии 40 000 харьковских рабочих, колхозников, представителей интеллигенции, бойцов и командиров Красной Армии. А вот над непосредственными руководителями и организаторами массовых убийств карающий меч правосудия так и не поднялся…

 

КАДРЫ РЕШАЮТ ВСЁ

 

К началу октября 1943 года аппарат Харьковского горкома КП(б)У был укомплектован почти полностью, и работа обрела еще более организованный и стройный характер. Из бывших отраслевых секретарей, должности которых были упразднены августовским постановлением ЦК ВКП(б), в горкоме остались работать лишь трое: В.Б. Гливенко возглавил отдел легкой промышленности, Ф.П. Погорелов – машиностроение, я – военный отдел. Секретарь горкома по авиапромышленности Г. Боровлев был направлен парторгом ЦК ВКП(б) на харьковский авиазавод №135, Е. Шелест, А. Бровкин и Н. Клименко в ожидании решения ЦК продолжали работать в местах эвакуации. Сменился и секретарь горкома по кадрам: вместо В. Каверина, утвержденного 1-м секретарем Краснобаварского райкома партии Харькова, эту должность занял В.И. Немнов.

В первых числах октября в горкоме прошло отчетно-выборное партсобрание. После моего краткого отчета о работе парторганизации за полтора месяца собрание избрало бюро в составе Иванова, С.И. Пугачева, Ф.П. Погорелова, О.И. Карамушко и меня. Секретарем вновь избрали меня, заместителями – Иванова и инструктора орготдела Ольгу Карамушко.

В город, между тем, продолжали съезжаться партийные и беспартийные работники, получившие вызов. Прибыв в Харьков, они прямиком шли в горком партии, где получали соответствующие указания и распределялись по предприятиям и учреждениям.

Первым из медицинской профессуры в Харькове появился Александр Львович Слободской – директор института неотложной хирургии и переливания крови. С вокзала он пришел прямо ко мне.

– Не рановато ли вернулись? – поинтересовался я.

– Ну что Вы! – живо возразил Слободской. – Мне уже давно надо было быть здесь, да только не от меня это зависело. Если б Вы только знали, как нужна сейчас на фронте кровь!

Обсудив ряд вопросов, связанных с развертыванием института, мы договорились, что он сегодня же осмотрит свои прежние помещения и доложит об их состоянии. На следующий день А.Л. Слободской сообщил, что для полного восстановления института потребуется много времени и средств, но для того, чтобы дать фронту столь необходимую кровь, ему нужна всего лишь одна неделя.

В этом он не ошибся – ровно через неделю институт приступил к работе. Обком и райкомы Красного Креста с помощью военных отделов горкома и райкомов партии всколыхнули население города, и в институт потянулись сотни патриотов, готовых дать свою кровь раненым бойцам и офицерам. На ампулах, отправляемых в прифронтовые госпитали, указывалось, у кого она взята, и крепились патриотические обращения харьковчан к раненым. В ответ в институт стали поступать сотни писем с благодарностями. Многие раненые просили сообщить адреса доноров – своих спасителей. Завязывалась переписка, приводившая в ряде случаев даже к свадьбам. Работа института быстро налаживалась, а число активных доноров перевалило вскоре за полторы тысячи человек.

Буквально сразу за Слободским в Харьков прибыли директора русского и украинского драматических театров – Крамов и Крушельницкий. Они деятельно принялись за приведение своих театров в порядок. С ними мне пришлось поддерживать повседневную связь по вопросам организации шефских концертов в госпиталях и воинских частях Харьковского гарнизона. А Крушельницкий, не имея в театре своей парторганизации, какое-то время платил мне (секретарю парторганизации горкома) свои партийные взносы.

Забавная история приключилась в обкоме партии с должностью заведующего военным отделом. Занимавший ее с довоенных лет В.В. Семаков был утвержден секретарем Изюмского горкома, замену ему подыскать не могли, и должность оставалась вакантной. Хорошим кандидатом мог бы стать Ф.К. Сыров, возглавлявший аналогичный отдел у нас в горкоме с мая 1941 года, однако адрес его был не известен, и вопрос об отзыве не поднимался. Когда же о Сырове все забыли, он вдруг объявился в Харькове и сразу пришел ко мне: ехал, оказывается, из госпиталя на фронт, но из-за досрочной выписки имел в своем распоряжении еще 10 суток – вот и решил завернуть в родной город. Пользуясь случаем, я поставил перед Чураевым и Петровым (секретарем обкома по кадрам) вопрос о ходатайстве в ЦК ВКП(б) об отзыве Сырова из армии для использования в работе заведующего военным отделом обкома. Мое предложение они поддержали. А чтобы Сырову не пришлось зря тратить время на дорогу в часть, а потом обратно в Харьков, определили его на долечивание в один из здешних госпиталей, благо лечить ему было что. Вскоре поступило сообщение о том, что Сыров из армии отозван и может оставаться в Харькове. Закончив курс лечения, он приступил к выполнению обязанностей заведующего военным отделом обкома КП(б)У, то есть моего прямого коллеги. Так и возобновилась наша с ним совместная работа.

Помимо наших старых партработников и специалистов, в Харьков по призыву ЦК ВЛКСМ об оказании помощи в восстановлении разрушенных фашистами городов Украины начали прибывать комсомольцы – группами и в одиночку, с путевками ЦК и местных комсомольских организаций, письмами секретарей райкомов.

Использовали мы их по своему усмотрению, исходя из опыта и способностей прибывших и наших потребностей. Большую часть направляли на заводы, фабрики и в учреждения. Тех, кто имел опыт комсомольской работы, использовали в райкомах и горкоме комсомола. Некоторую часть комсомольцев использовали на технической работе в горкоме и райкомах партии.

До сих пор помню, как в мой кабинет, спотыкаясь, ввалилась девочка со здоровенным вещевым мешком за плечами. Мешок был самодельный, из белого домотканого холста. А девочке по росту и совсем юному лицу можно было дать лет 14–15.

– Здравствуйте, я – Вера Каляева! А это – вам, – заявила девушка, подавая конверт, на котором значилось: «г. Харьков», и под тяжестью перетягивавшего ее мешка не села, а буквально рухнула на диван.

– А Вам кто, собственно, нужен? – поинтересовался я, глядя на безадресный конверт.

– А мне все равно, – ответила Вера. – Я приехала по призыву ЦК на восстановление города. А кто, куда и кем меня пошлет на работу, мне безразлично. Что поручат, то и освою. Да посылайте хоть на самый трудный участок! Я ведь по дороге от Южного вокзала видела, во что «фрицы» город превратили. Могу чернорабочей пойти на восстановление заводов…

Письмо было от секретаря первичной комсомольской организации какой-то глубинной деревни в Рязанской области. Писали, что девушка окончила 7 классов, трудолюбивая, настойчивая и сообразительная, вот только по возрасту больно молодая, а в комсомоле – всего месяц. То, что она бойкая и деловитая, видно было и без письма. Мешок свой с плеч она так и не сняла, сказав, что не хочет у нас задерживаться и отдохнет уже на новом месте работы.

У нас тогда появилась мысль оставить ее в нашем отделе техническим секретарем. Чураев против этого не возражал, а вот Вера оказалась не совсем довольна: хотела, мол, на самый трудный участок, а тут – канцелярская работа. Но согласилась, тем более, что Нащанский тут же пообещал отвести ее в общежитие. Зато с дивана встать с первой попытки Каляева не смогла: груз упорно тянул ее вниз.

– У тебя там камни, что ли? – шутя, спросил капитан Нащанский.

– Ну, что Вы? Какие камни? Вещей немножко: два платья, выходные туфли, три смены белья, полотенец полдюжины и постельное белье. А остальное – продовольственный НЗ на десять суток. Это меня наши ребята-комсомольцы деревенские им снабдили и велели начать расходовать только после приезда на место. Я уж и отказывалась, потому что тяжело очень, а они на своем настояли. Бери, говорят, а то приедешь и с первых дней начнешь людям голову морочить, а они там сами голодные, наверное, в Харькове сидят.

И тут же начала развязывать свой могучий мешок, собираясь разделить с нами свой рязанский НЗ. Подобная готовность молодежи поделиться с нами в трудную минуту всем, что имеют, нас уже не удивляла. С такими поступками за время войны мы встречались не раз.

«Замечательная у нас молодежь! – думалось мне в такие минуты. – И до каких высот в моральном отношении она могла бы подняться, если бы мы, люди старшего поколения (в особенности – коммунисты и руководители), служили бы ей хорошим примером во всем: и в отношении к труду, и в поведении, и в быту. К сожалению, некоторые из нас, высказывая высокие принципы морали в докладах и лекциях перед широкой аудиторией, порой сами, своею же ногой эти принципы и попирают. Такое ханжество и лицемерие, на мой взгляд, несовместимы ни с партийностью, ни, тем более, с доверием таким людям руководящих постов. Они попросту разлагают молодежь. Руководителей таких у нас единицы, но имеются они, к сожалению, в различных звеньях нашей работы и оказываются почему-то в наиболее важных и ответственных местах». Но это, наверное, уже больше из области философии…

А вот предположения о питании, сделанные впервые видевшей нас юной девушкой Верой Каляевой, были недалеки от истины. Несмотря на то, что в Харькове мы находились уже два–три месяца, жизнь наша оставалась недостаточно устроенной. В квартирах было холодно, а чувство голода нас не покидало, так как питались мы два раза в сутки, пища была малокалорийной и совершенно недостаточного объема. Члены моей семьи, как и все, ходили по развалинам и извлекали из них обломки оконных рам и дверей, без промедления шедшие в печь – и для отопления, и для приготовления пищи. Возможность эта вскоре была исчерпана: топливную проблему таким образом решали тогда многие, и развалины были очищены от всего, что могло гореть.

Топливо в город завозилось нами регулярно, но его едва хватало для того, чтобы удовлетворить нужды больниц, детских учреждений, инвалидов Отечественной войны и семей военнослужащих. Стоило заготовку дров остановить из-за дождей хотя бы на один день, как город тут же начинало лихорадить: останавливались хлебопекарни, нарушалось снабжение хлебом, прекращалась работа бань, рос поток жалоб от руководителей больниц, школ и детских учреждений.

Перед горкомом партии и горисполкомом со всей серьезностью стоял вопрос об усилении работ по рубке леса и доставке его к железной дороге. Для этого нужны были люди, которых не пугала бы работа в любую погоду. Такими людьми оказались комсомольцы и коммунисты, посланные на лесозаготовки. Вот вам роман Николая Островского «Как закалялась сталь» – в чистом, что называется, виде, только повторившийся с нами ровно через два десятилетия.

Не лучше дело обстояло и с питанием. Имея продуктовые карточки, мы не всегда могли их полностью отоварить. Причин к этому было много, а особенно остро ощущался недостаток в жирах. Основными продуктами питания были хлеб, сахар, картофель и подсолнечное масло.

С января 1944 года предполагалось, что партийные и советские работники будут по снабжению приравнены к производственным рабочим, получавшим по 800 граммов хлеба в день. Но пока что мы получали его по 500 граммов, а наши близкие-иждивенцы – по 300 граммов в день. При частом отсутствии мяса и жиров этого количества хлеба было слишком мало, и работали мы полуголодные.

Зато у частников покупать продукты питания можно было в любом количестве. Но цены там были такие, что большинству из нас это было не по средствам, и мы довольствовались тем, что получали по карточкам.

А тут еще жену мою угораздило потерять хлебные карточки, и мы почти месяц вынуждены были перебиваться, как могли. Конечно, я, как бывший секретарь горкома партии по пищевой промышленности, мог бы получить новые карточки. Но, чтобы поступок мой не был истолкован кем-то превратно, я на это не пошел, хотя многим в таких случаях помогал.

Ровно за неделю до нашей пропажи очутилось у меня заявление врача О.Н. Ефремовой, потерявшей хлебные карточки. Ее попытки получить новые в райторге и горторготделе ни к чему не привели: подобных заявлений там были сотни, а подтверждений в правдивости их не было никаких. Я лично поручился тогда за Ефремову, и обращаться по поводу себя мне показалось неудобным.

 

НОЯБРЬСКИЕ РАДОСТИ

 

3 ноября 1943 года мощным ударом с занятых на правом берегу Днепра плацдармов войска 1-го Украинского фронта генерала Н.Ф. Ватутина прорвали оборону гитлеровцев. К 4-м часам утра 6 ноября войска 38-й армии генерала К.С. Москаленко овладели столицей Украины – городом Киев.

После передачи столь радостного для всех сообщения звуки радио громко разнесли по городу «Песню о Днепре»:

 

У прибрежных лоз, у высоких круч

И любили мы, и росли.

Ой, Днепро, Днепро, ты широк, могуч,

Над тобой летят журавли.

 

В тот день слова песни поэта Долматовского и композитора Фрадкина звучали особенно проникновенно. Я видел, как пожилые люди останавливались около уличных репродукторов и, не стесняясь окружающих, утирали слезы, слушая эту песню:

 

Кто погиб за Днепр – будет жить века,

Коль сражался он как герой…

 

Среди харьковчан царило по-настоящему праздничное оживление, и разговорам об освобождении Киева не было конца. К тому же, 6 ноября было кануном одного из главных государственных праздников – 26-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции.

В 6 часов вечера партийный и советский актив города совместно с представителями воинских частей Харьковского гарнизона собрался в зале оперного театра на торжественное заседание. С докладом выступил секретарь обкома партии М.Д. Максимов. После заседания, как обычно, состоялся большой праздничный концерт.

На концерт этот я не остался, так как обещал быть в тот день на концерте другом – в госпитале, расположенном в Клингородке на проспекте Правды и улице Тринклера. С общегородским, где были задействованы лучшие творческие силы и известные исполнители, сравнивать его было, конечно же, невозможно. Но отказаться от приглашения начальника госпиталя Козина и комиссара Голуба было нельзя, так как вечер этот был у них еще и вечером открытия восстановленного клуба. Это приглашение следовало воспринимать как знак внимания к военному отделу горкома партии за оказанную помощь в ремонте клуба и организации в нем хорошего шефского концерта, а также как желание показать мне и сам клуб, на восстановление которого было затрачено немало сил и средств.

На улицу я вышел как раз вовремя. После оглашения диктором Левитаном приказа Верховного Главнокомандующего о занятии нашими войсками утром 6 ноября столицы Украины – города Киева, в Москве был дан праздничный салют. Одновременно с московскими орудийными залпами взмыли в небо разноцветные ракеты и в Харькове – из сада им. Шевченко, на площади Тевелева и в парке им. Горького. Это части нашего гарнизона салютовали доблестным советским войскам, освободившим Киев.

В госпитале концерт уже начался. Окна клуба были открыты, из них на улицу доносилась музыка и слова известных и популярных в те годы песен. Они согревали сердца раненых, вселяли уверенность в скором выздоровлении, в победном окончании войны, в предстоящей встрече с родными и близкими.

Не желая нарушать своим запоздалым появлением этой атмосферы, я докурил папиросу и в зал не пошел, остался стоять в дверях у входа в клуб. Тут ко мне и подошел заметивший меня комиссар госпиталя Голуб.

– Ну, и как Вам клуб? – довольно улыбаясь, поинтересовался он. – Правда, неплохо получилось?

Клуб по тем временам выглядел очень прилично: розовые стены, нежный многокрасочный фриз и потолок цвета слоновой кости с легким альфрейным оформлением углов и центра потолка создавали приятное впечатление.

Голубу и Козину мой отзыв доставил истинное удовольствие. Ведь они старались, чтобы все в клубе: стены, потолок, внешнее и внутреннее оформление и оборудование – создавало у раненых хорошее настроение, и им это удалось.

– В госпиталях вся обстановка должна способствовать быстрейшему выздоровлению раненых, создавать оптимистическое настроение, – заметил Козин. С ним я был полностью согласен. Грязные и плохо оборудованные больницы, преобладание темных цветов крайне отрицательно сказывается на психике больных.

Воспользовавшись паузой и шумом аплодисментов, мы вышли из клуба, чтобы пройти по палатам тяжелораненых и поздравить их с наступающим праздником. Заодно ответили на задаваемые вопросы и выслушали просьбы пациентов.

Как раз в это время дежурный врач доложил начальнику госпиталя о прибытии представителей шефов с подарками для раненых. Козин разрешил их впустить, и в палату впорхнули две молоденькие девушки-комсомолки. Легкая походка, оживленные лица, приятные голоса и приветливость в разговоре буквально покорили раненых.

– Вот бы мне такую сестренку, – принимая подарок, заметил один из них. – А то все братья да братья…

– Да не сестренку! Жену такую иметь было бы лучше! – возразил второй.

– Погодите, милые. Раньше войну давайте закончим, а там уж разберемся, кому, кто и что нужно, – проговорила одна из девушек.

– Вот это правильно, дочка! – подытожил старший по возрасту боец. – К такому делу, как женитьба, подходить надо серьезно, а не тяп-ляп. Приглядеться друг к другу надо, а уж потом решать.

Каждый подарок имел своего конкретного адресата. Оказывается, комсомольцы шефствующей организации подошли к этому делу вдумчиво и нестандартно: заранее узнали у руководства госпиталя имена и фамилии раненых и вместе с подарком вручали каждому поздравление и письмо с пожеланием быстрейшего и полного выздоровления. Такое внимание, безусловно, трогало и несло в себе явное душевное тепло. Ребята были, конечно же, молодцы!

В урологическом отделении, куда мы зашли, кастелянша считала белье. Увидев нас, заулыбалась и, обращаясь к начальнику госпиталя, сообщила, что Обком Красного Креста прислал 100 простыней, 200 наволочек и 250 салфеток. «Только подумайте, какое богатство!» – восхищалась женщина.

Обойдя все отделения, мы вернулись в клуб. Концерт все еще продолжался, поскольку раненые постоянно просили артистов повторить наиболее любимые и запомнившиеся вещи, а те были щедры и не отказывали.

В момент нашего возвращения один из баритонов как раз исполнял на бис песню «Дороги» Льва Ошанина:

 

Эх, дороги – пыль да туман,

Холода, тревоги да степной бурьян.

Знать  не можешь доли своей –

Может, крылья сложишь посреди степей.

 

Для меня эта песня всегда была одной из наиболее волнующих, заставляя вспоминать далекое и недавнее прошлое. Пыльные, холодные, поросшие придорожным бурьяном дороги были знакомы мне по гражданской войне – по боям в Саратовской и Воронежской губерниях, под Царицыном и в Донской области, и по Великой Отечественной – на всем протяжении от Харькова до Сталинграда и обратно.

Через несколько десятилетий после войны, хоть уже и не так часто, я представляю себе густые заросли бурьяна и чувствую крепкий, горьковатый запах полыни, который мы вместе с густой пылью вдыхали летом 1942 года в степях Придонья, а затем и Приволжья. Здесь, на Дону, у станицы Цымлянской, наши скопившиеся войска и оперативная группа Харьковского обкома партии под непрерывными бомбежками в течение нескольких суток ожидали своей очереди для переправы через непрерывно разбиваемые и восстанавливаемые донские переправы. Жертв было много. В нашей группе были ранены секретарь обкома М.Д. Максимов, его помощник и 3-й секретарь горкома А.И. Смирнов.

Но сейчас на календаре была осень 1943 года. Наступил праздник и на нашей улице: в августе наши войска освободили Харьков, а вот теперь – Киев, и это не могло не радовать.

В Киев аппарат ЦК КП(б)У, находившийся до этого в Харькове, выехал в начале декабря 1943 года, передав занимаемое им четырехэтажное здание на улице Дзержинского, 1 Харьковскому обкому партии.

Горкому в нем был отведен весь первый этаж. Кабинеты 1-го и 2-го секретарей располагались в левом углу здания, а наш военный отдел занял две большие комнаты в правом крыле.

 

МЫСЛИ О «ГЛАВНЫХ»

 

Уже осенью 1943 года у нас в отделе поневоле начала мелькать мысль о том, что в учреждении нашем не все благополучно. Казалось, испытав вместе с народом трудности и лишения, а с армией – горечь отступлений и потерь, наши товарищи должны проникнуться осознанием остроты и важности событий. У многих так оно, кстати, и было. К сожалению, не у всех и не во всем.

Стало очевидно, что военному отделу все чаще и в нарастающем объеме приходится заниматься не присущими ему функциями и выполнять чужую работу. Причины этого были отнюдь не объективными, а создавались нашими же коллегами и товарищами.

Писем, жалоб, заявлений и просьб от населения и фронтовиков в горком поступало великое множество, и по самым разным вопросам: от ремонта и получения квартир, топлива, денежной помощи и земли под огороды – до приобретения семян и розыска пропавших родственников. Некоторые завотделами горкома от таких писем и обращений старались всячески избавиться, хотя касались они работы именно их отделов.

Достаточно было найти в тексте заявления или письма хотя бы намек на то, что оно имеет отношение к военнослужащему, его семье или к инвалиду Отечественной войны, как письмо тут же «отфутболивали» в военный отдел. Характер просьбы не имел при этом никакого значения и никого не интересовал. Шла ли речь о покупке брюк и пары ботинок, о выделении досок для ремонта или картофеля и семян для посева – все без разбора перебрасывалось в военный отдел.

Особенно «грешили» этим мой друг В.Б. Гливенко и Ф.П. Погорелов, находившиеся в явном фаворе у 1-го секретаря горкома В.М. Чураева. Возражения (и мои, и моих сотрудников, в особенности – боевых офицеров Онуфрийчука и Нащанского) против подобного подхода к рассмотрению писем и нужд людей оказались бесплодными.

1-й секретарь горкома своих фаворитов всегда поддерживал, а в особо очевидных и вопиющих случаях конфиденциально говорил: «Знаете, товарищ Рыбалов, почему это заявление я поручаю именно вам? Вы сможете проверить его лучше и быстрее, что кто-то другой». Как отзыв о нашей работе это, конечно, льстило, но искренности в таких словах не чувствовалось, поскольку срок удовлетворения просьб в действительности лишь удлинялся. При таком подходе к делу 3/4 поступавших в горком заявлений и писем сосредотачивались в военном отделе и перерабатывались тройкой коммунистов – Максимовой, Нащанским, Онуфрийчуком и комсомолкой Верой Каляевой.

В середине декабря 1943 года в горкоме партии пошли слухи о том, что 1-й секретарь Харьковского обкома И.И. Профатилов отзывается в распоряжение ЦК КП(б)У и секретарем обкома вместо него будет утвержден В.М. Чураев. Слухи эти имели под собой почву и для меня неожиданностью не являлись.

В жизни Чураева, как и в жизни многих других работников, занимавших руководящие партийные и советские посты в нашей стране, сыграл некоторую роль, к слову сказать, и я.

В 1937 году абсолютное большинство работников Харьковского обкома и горкома партии, начиная от первых секретарей и заканчивая простыми инструкторами, было репрессировано. Некоторые из них были арестованы, многие снимались с работы, исключались из партии или получали строгое партийное взыскание и освобождались от работы. Формулировки были различными: «за притупление партийной бдительности», «за проявленную беспринципность», «за двурушничество», «за проявление карьеризма», «за проявленные высокомерие и комчванство», «за угодничество и подхалимство».

В аппарате горкома из старых партийных работников остались лишь инструктор орготдела П.Г. Гринчук и я, исполнявший в то время обязанности заведующего промышленно-транспортным отделом. В аппарат приходили новые работники, но многие из них вскоре также попадали под репрессии. Аппараты обкома, горкома и райкомов партии были оголены настолько, что о нормальной работе их не могло быть и речи.

В Харьков из ЦК ВКП(б) прибыла в то время комиссия, задачей которой был подбор людей из числа коммунистов производственных партийных организаций, которых можно было бы использовать на партийной работе.

Согласно установке ЦК, на инструкторскую работу в райкомы, горком и обком партии можно было подбирать коммунистов со средним и незаконченным средним образованием, а на должности заведующих отделами и секретарей – с высшим и средним образованием.

В Харьковском горкоме подбор партийных кадров был возложен на меня. Ввиду срочности задания я пригласил к себе секретарей партийных организаций крупных и средних предприятий, а также учреждений и по спискам с биографическими данными коммунистов отбирал подходящие кадры. Тех коммунистов, в отношении которых у меня с секретарями парторганизаций мнения расходились, я приглашал к себе для беседы. На окончательно отобранных секретари утверждали на партбюро или комитетах характеристики и предоставляли мне.

Характерно, что коммунисты из числа рабочих шли на партийную работу безоговорочно, с готовностью по мере своих сил и знаний помочь партии. А вот некоторые специалисты, напуганные событиями в партии и стране, осторожничали или, считая партработу бесперспективной, старались от нее отказаться.

Дней через пять список кандидатов для выдвижения на партийную работу был составлен и вместе с личными листками, автобиографиями и характеристиками парткомов представлен комиссии ЦК ВКП(б). Значилось в нем более ста человек, в том числе Чураев, Любарцев, Смирнов, Коваль, Шибаев, Каверин, Чучукалов, Литвинов, Сафронов, Трусов, Алешин и многие другие.

Вскоре в горкоме партии появились новые инструктора и заведующие отделами: Иванов М.К., Кулаенко, Убийбатько, Горина Ф.И., Пугачев С.И., Пономаренко, Ольховик, Шкреба, Бондаренко, Ходак, Климов, Кругляк, Яндринская А.Н., Янко А., Свистунова А., Зуб В., Пилипенко и другие.

Заведующим промышленно-транспортным отделом обкома был утвержден В.М. Чураев, а инструктором отдела – К. Шибаев. Чураев в связи с этим без особого желания оставлял завод «Гидропривод», где работал механиком. Через некоторое время его утвердили секретарем Сталинского райкома партии, в 1940 году – 2-м, а во время войны – 1-м секретарем Харьковского горкома КП(б)У.

В 1942 году по вызову ЦК ВКП(б) я прибыл в Москву. Зав. сектором отдела украинских кадров Дроздов знал, что я был секретарем парторганизации Харьковского горкома партии, и подробно интересовался нашей работой как в Купянске, так и на пути к Сталинграду. Интересовал его и вопрос о поведении сотрудников. Было ли это случайностью, или ЦК ВКП(б) дошли слухи о ненормальном поведении в сложных ситуациях секретаря обкома И.И. Профатилова, но Профатиловым Дроздов интересовался особенно подробно.

Выслушав мою информацию, Дроздов попросил изложить все сказанное в письменном виде. На следующий день, уточняя некоторые вопросы и как бы советуясь со мной, Дроздов поинтересовался, кто, по моему мнениюЮ лучше подошел бы на должность 1-го секретаря обкома – М.Д. Максимов или Г. Петров. Я, не задумываясь, сказал, что лучше всех на такую должность подошел бы секретарь горкома партии В.М. Чураев.

Несколько позже, проверяя мою информацию, Дроздов вел такую же беседу с секретарем парторганизации обкома, заведующим промышленно-транспортным отделом С. Логвиновым, который все сказанное не только подтвердил, но и дополнил.

Выезжая в феврале 1943 года в Купянск, я узнал от Дроздова, что вопрос о Профатилове практически предрешен: его перевод из Харькова был всего лишь вопросом времени. В Купянск я ехал вместе с Профатиловым. Мою информацию он читал и, надо отдать ему должное, неприязни ко мне она у него не вызвала. В работе и отношениях со мной он был все также приветлив и корректен – качество довольно редкое, ибо не все руководители поступают так с критикующими их лицами.

В конце же 1943 года слухи о предстоящих изменениях в руководстве обкома и горкома больше всего занимали заведующих отделами, нежели других работников. Люди есть люди, и, независимо от их культуры, образования и занимаемого положения, им свойственны большие или меньшие слабости. Некоторые заведующие, смакуя различные предположения о том, кто из работников аппарата мог бы стать в горкоме «первым», в глубине души и сами вынашивали эту мечту. К таким заведующим относились все те же В.Б. Гливенко (любитель всяческих выдумок и сенсаций, а еще более – честолюбивый) и Ф.П. Погорелов (человек довольно тщеславный, деспотичный, ленивый и недостаточно культурный). Мне подобные разговоры не нравились. Казалось, что среди партийных работников они не должны иметь место. Лично мне было совершенно безразлично, с кем придется в дальнейшем работать, – лишь бы это был достойный член партии, которого можно было уважать за его работу и поступки.

В то же время мне было ясно, что если встанет вопрос о кандидатуре 1-го секретаря из состава работников горкома, то им будет не действующий 2-й секретарь горкома Алексей Смирнов – человек скромный и культурный, хотя и недостаточно требовательный, а Филипп Погорелов, связанный с Чураевым непонятными узами дружбы. Пороки и недостатки Погорелова Чураеву были известны, и, тем не менее, в 1944 году 1-м секретарем Харьковского горкома партии станет именно Погорелов, не блиставший ни умом, ни грамотностью (хотя и имел высшее образование). Среди отраслевых секретарей были и более достойные, эрудированные и культурные кандидаты в лице Ефима Шелеста, Алексея Бровкина и некоторых других, но, как видно, вопрос этот решался не по деловому принципу, а по принципу дружбы.

О Викторе Михайловиче Чураеве как о партийном работнике и человеке у меня, несмотря на это, осталось самое хорошее мнение, хотя он, как и каждый человек, не был лишен и отдельных недостатков. Главным из них был недостаточно продуманный подбор кадров. В результате у руководства городской партийной организацией оказался человек, даже прошлые поступки которого не совсем соответствовали званию члена партии.

На посту этом Погорелов пробудет добрый десяток лет. В 1955 году за антипартийный поступок, граничивший с уголовным преступлением, он будет снят с работы и подвергнут строгому партийному взысканию. Столь мягкое решение вызвало тогда у старых партийных работников удивление и возмущение: учитывая, что Погорелов на протяжении всей своей «секретарской» работы антипартийные поступки допускал систематически, его следовало бы исключить из партии и отдать под суд. Этого не случилось. Позже он добьется снятия партийного взыскания, на 5 лет раньше срока уйдет на пенсию и, козыряя прежней должностью 1-го секретаря горкома и полученными в период «секретарства» орденами, с помощью все тех же сил, которые упорно удерживали его в партии, получи персональную пенсию республиканского значения. По отношению ко многим старым большевикам, партийная честь которых никогда и ничем не была запятнана, это выглядело, по меньшей мере, несправедливо. Моральная ответственность за подобную практику лежит на тех секретарях обкома и членах бюро обкома и горкома партии, которые столь необъективно решают принципиальные внутрипартийные вопросы.

 

ПЕРВЫЕ ИТОГИ

 

9 декабря 1943 года в 11 часов утра в помещении Театра русской драмы на улице Чернышевского, 11 должна была открыться ХІІІ сессия Харьковского городского Совета депутатов трудящихся. Это была первая после освобождения Харькова сессия, которой предстояло подвести итоги начального периода его восстановления и решить насущные и неотложные вопросы, связанные с дальнейшим возрождением разрушенного войной города.

С раннего утра к зданию устремились депутаты городского совета и представители предприятий, учреждений, организаций и воинских частей.

В 10.30 у дверей театра возникло недоразумение: молодой сотрудник милиции усомнился в действительности мандата, предъявленного Николаем Шаклейном. Пришлось вмешаться, пояснив милиционеру, почему у депутата оказался документ столь необычного и непривычного вида. Летом 1942 года председатель Сталинского райисполкома Харькова Шаклейн догонял отступавшую с войсками оперативную группу Харьковского горкома партии. У разрушенной переправы через Дон колонну настигли фашистские танки с десантом автоматчиков. Всех, кто не успел или не смог переправиться, немцы сгоняли в одну толпу. Это был плен, в котором Шаклейн вряд ли бы уцелел. Не растерявшись, он с вещевым мешком за плечами бросился в реку, под автоматным огнем сумел переплыть на другой берег Дона и через некоторое время живым и невредимым прибыл в Сталинград, к месту нашего сбора. Документы его оказались, в прямом смысле слова, изрядно подмоченными и испорченными водой. Через полтора года Шаклейн, стоя перед милиционером у дверей театра, пытался доказать, что находившийся у него в руках кусочек красной материи был до войны обложкой депутатского мандата. Выслушав меня, милиционер как-то по-особому, с уважением откозырял Шаклейну и в здание пропустил.

В Театре русской драмы я был после взятия города впервые. Окна были уже остеклены, стены побелены, кресла и деревянные части театрального оборудования отлакированы, но в целом в здании было пусто, холодно и неуютно.

В 11 часов на сцене появился председатель исполкома Харьковского городского Совета Александр Иванович Селиванов, объявивший сессию открытой. По предложению депутата П.В. Петрова ее председателем избрали депутата А.И. Смирнова (3-го секретаря горкома партии), секретарем – депутата О.П. Мальцеву. С докладом «О восстановлении городского хозяйства города Харькова» выступил председатель горисполкома А.И. Селиванов.

В прениях по докладу выступили председатель Ленинского райсовета Макаров, главный архитектор города Касьянов, директор ХТЗ Соленков, председатель Краснобаварского райсовета Набойченко, профессор Харьковского строительного института Столяров, директор трамвайно-троллейбусного треста Поздняков, инструктор Октябрьского райсовета Лукьянченко, директор Харьковэнерго Шушарин, прокурор города Савченко, главврач 2-й горбольницы Фесенко, майор штаба Харьковского военного округа Андреев, начальник Харьковского паровозоремонтного завода Филатов, профессор электротехнического института Сахаров, капитан Мустафин, ректор университета Барабашов, директор завода № 75 Барыков.

Они страстно говорили о том, что ими уже сделано для того, чтобы создать хотя бы минимальные условия для жизни городского населения, о задачах по восстановлению разрушенного войной Харькова, обещая приложить все свои знания и силы для его скорейшего и полного возрождения.

«Нет в мире героики более величественной, чем героика труда», – говорил великий пролетарский писатель Алексей Максимович Горький. Восстановительная работа наших земляков граничила в те годы с подвигом и доходила подчас до самозабвения. За героический труд по восстановлению промышленности и хозяйства города тысячи харьковчан были награждены орденами и медалями. В послевоенные годы Харьков не только поднялся из руин, но стал еще краше. Жить, учиться и трудиться в этом городе – высокая честь для каждого из нас.

 

Январь – август 1961 г.,

г. Харьков.

 

 

 

РЫБАЛОВ Владимир Алексеевич

Родился 15 июля 1898 г. в г. Харькове в семье рабочего и домохозяйки. Русский. Член Коммунистической партии с августа 1924 г.

После смерти отца воспитывался в Харьковском Александровском сиротском приюте (1907-1913 гг.), работал учеником в магазине готового платья, электромонтажной и музыкальной мастерских, химлаборатории, фабрике керосиново-калильных ламп «Люмен». С декабря 1914 г. – фрезеровщик Харьковского паровозостроительного завода (ХПЗ).

В декабре 1918 г. добровольно вступил в Красную Армию – красноармеец полка Червоного казачества, 2-го Черноморского полка, отряда Домбровского, отряда особого назначения, 2-го Интернационального, 207-го стрелкового, 1-го Харьковского маршевого, 2-го и 1-го Украинских полков. Участвовал в боях против греческих и французских интервентов под Одессой, против белых на Дону и отрядов Махно, Григорьева и Колесникова. В 1919 г. легко ранен в грудь, два месяца находился в белогвардейском плену, откуда бежал. В 1923 г. окончил двухгодичные 55-е Житомирские пехотные курсы красных командиров, служил в дивизионной школе и штабе 44-й стрелковой дивизии, дивизионной школе 100-й стрелковой дивизии командиром взвода и роты, зав. отделом разведки штаба дивизии. Демобилизован в 1924 г. по болезни.

В 1924-1929 гг. – в органах связи в Житомире и Молдавии: зав. отделом, телеграфом, почтово-телеграфным отделением и почтово-телеграфной конторой. В 1929 г. окончил Московскую среднюю заочную школу для взрослых.

По призыву ЦК ВКП(б) вернулся в Харьков, направлен на партийную работу: секретарь ячейки цеха и тракторного отдела ХПЗ, инструктор парткома ХПЗ (1929-1931), секретарь парткома завода «Красный Октябрь» (1931-1932), секретарь Ленинского райсовета г. Харькова (1932-1933). В 1933-1936 гг. – зам. начальника политотдела и зам. директора МТС в Одесской области. С 1936 г. – инструктор промышленно-транспортного отдела Харьковского горкома КП(б)У, с 1938 г. – зам. директора Харьковского главпочтамта.

С мая 1939 г. – в аппарате Харьковского горкома КП(б)У: зав. военным (1939-1940) и оргинструкторским (1940-1941) отделами, секретарь горкома по пищевой промышленности (5.04-29.10.1941).

После оставления Харькова – в резерве ЦК ВКП(б) в Купянске, с декабря 1941 г. – зав. военным отделом Куйбышевского горкома партии. С февраля по октябрь 1942 г. – в распоряжении Харьковского обкома партии при штабе 28-й армии и ЦК КП(б)У (Купянск, Сталинград, Саратов, Энгельс), с октября 1942 г. – 1-й секретарь Пролетарского райкома партии г. Фрунзе.

С февраля 1943 г. – вновь секретарь Харьковского горкома КП(б)У по пищевой промышленности, с сентября 1943 г. – зав. военным отделом. В январе 1944 г. в результате болезни стал инвалидом 1-й, затем 2-й группы, но продолжал работать: с января 1945 г. – зам. секретаря горкома по пищевой промышленности, с 1948 г. – зав. военным отделом, с 1949 г. – зав. административным отделом Харьковского горкома КП(б)У.

Депутат Харьковского горсовета с 1936 по 1952 гг.

С мая 1952 г. – начальник Харьковского городского, с августа 1954 г. – зам. начальника областного управления Гострудсберкасс и Госкредита. С марта 1957 г. на пенсии.

В 1960-1970-х гг. активно участвовал в работе Военно-научного общества при Харьковском гарнизонном Доме офицеров, в работе с молодежью, в организации поисковой работы и восстановлении забытых и малоизвестных страниц истории Великой Отечественной войны на Харьковщине. Отмечен грамотами Советского комитета ветеранов войны и ЦК ВЛКСМ. Автор 15 статей в периодических изданиях и ряда неопубликованных материалов, очерков и личных воспоминаний по предвоенной и военной тематике.

Награжден 2 орденами Знак Почета (1944 г. – за восстановление промышленности г. Харькова, 1948 г. – за восстановление и развитие сельского хозяйства области), медалями «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» и др.